Читающий поэт. Хаим Бялик. Яков Фихман

Читающий поэт. Хаим Бялик. Яков Фихман

Современники запомнят Багрицкого как поэта, который досконально знал русскую и мировую литературу. За вечер он мог одолеть 200–250 страниц. Цитаты приводил скрупулезно точно. Не полагался на чужое мнение, читал, по его словам, и «ужасное», чтобы составить собственное мнение. Был поклонником исторической, мемуарной литературы, фантастики, приключений. Периодику открывал от случая к случаю. Из русских классиков обожал Достоевского, почитал Лескова, Гоголя. Толстого не любил: «Если “Войну и мир” кое-как прочитал, – иронизировал, – то “Анну Каренину” – не мог одолеть». В украинской литературе выделял Тараса Шевченко, народные думы.

Одесса начала века была одним из центров издательской активности в Российской империи. Заметную роль играло издательство «Мория». Украинская советская власть запретила его в 1921 году. Одним из основателей «Мории» был Хаим Бялик.

Классиков литературы на иврите и идише Хаима Бялика (1873–1934), Якова Фихмана (1881–1958) Багрицкий считал своими наставниками, учителями, единомышленниками.

Книгу «Юго-Запад» он предваряет строками Якова Фихмана: «Нет, нет, поверь, не тщетны были грезы!..»

В поэме «Февраль» автор обращается к Хаиму Бялику:

Мы соперники Рока,

Род последний для рабства и первый для радостной воли!

Мы разбили ярем и судьбу мятежом побороли…

Мы взойдем, мы взойдем

На вершины! —

И страшно ярится пустыня, грозней и грозней,

И нет ей владыки;

И вопли страданья и ужаса мчатся по ней,

Безумны и дики,

Как будто бы в недрах пустыни, средь мук без числа,

Рождается Нечто, исчадье великого зла…

Стихи в чтении Багрицкого звучали по-особенному. Быть может, тому виной был его астматический хриплый голос. И правда, раскаты его голоса напоминали львиный рокот. Багрицкий обладал достаточно громким голосом, но довольно низким, с глуховатым оттенком. Его произношение было безукоризненным, и он отличался хорошей дикцией. Только иногда слышен был легкий свист при разговоре – следствие потери одного переднего зуба. Голос Эдуарда отличался наибольшей выразительностью по сравнению со всеми остальными выразительными движениями, был более выразительным, чем мимика и жестикуляция. Частых изменений голоса во время речи не было, говорил он большей частью в одном тоне. Речь средней быстроты, скорее несколько замедленная, как и все движения вообще, плавная, свободная, без запинок и затруднений. Он произносил слова, строил фразы и ставил ударения правильно. Случаев выпадения из памяти или неумения произнести отдельные слова или обороты речи не отмечалось, так же как и случаев непонимания смысла или значения слов и фраз, которые он слышал от собеседника.

Когда Багрицкий декламировал стихи, то по временам прикрывал глаза и по-птичьи нахохливался. В 1925 году с ним познакомится Георгий Мунблит. Ему чтец Багрицкий, если посмотреть на него вблизи, напомнит пожилого соловья, который пел не для дамы и не для публики, а для одного только себя: «И дело здесь было не в одном только внешнем сходстве. Такой чистой от примесей, такой самозабвенной любви к стихам, какая владела этим человеком, мне не случалось видеть ни у кого другого».

Современники запомнят Багрицкого как человека словоохотливого, любящего порассуждать в своем кругу. В разговорах о литературе он охотно цитировал стихи, но только когда говорил по поводу данного стихотворения, а не так, чтобы цитировать то или иное стихотворение для иллюстрации других затрагиваемых в беседе вопросов. В разговоре очень любил употреблять характерные черноморские выражения, словечки, особенно когда рассказывал что-либо смешное.

Когда требовалось, мог убедительно выступать публично, но делал это нехотя, не считал себя созданным для ораторства. Иногда пел, хотя не имел голоса. В манерах, действиях был естественен. Но близким к Багрицкому людям бросалась в глаза его порой нарочитая грубость, стремление казаться менее сентиментальным, более мужественным. Багрицкий мастерски изъяснялся нарочито плебейским языком, так называемым «жлобским» голосом. Это предусматривало небрежное смягчение шипящих. Употреблял «ё» вместо «о». Слово произносил с величайшим отвращением, как бы между двух плевков через плечо. Так говорили уличные мальчишки, заимствующие манеры у портовых грузчиков-биндюжников.