Глава двадцать пятая «МЫСЛЬ РАБОТАЕТ ОЧЕНЬ ХОРОШО»
Глава двадцать пятая
«МЫСЛЬ РАБОТАЕТ ОЧЕНЬ ХОРОШО»
Сова Минервы. — «Странно лечиться от старости». — Четвертая часть симфонии. — Ядерная эра СССР началась в Узком. — «Павлин» или «Гончая»? — «Хронология». — «Мысль об Иване все время»
Двадцать пятого октября 1938 года Вернадский выступил с докладом в Обществе испытателей природы и сразу отдал его в печать. Но вышел он под названием «О правизне и левизне» как четвертый выпуск «Проблем» — раньше утраченного третьего — только в 1940 году. Цензуру предельно удивил тезис об отсутствии в живом организме одного из двух возможных состояний вещества. «Ко мне неожиданно явились три лица из Издательства, из которых помню только Вейнберга ([Он] был, кажется, заведующим Издательством). Я сказал, что я абсолютно не понимаю, в чем дело и почему “правизна — левизна” может возбуждать такое, непонятное мне, политическое сомнение. Вейнберг ответил: “Вы не ошиблись? Если есть правое, то есть и левое”. Я ему говорю: “Вот видите, какое это глубокое понятие”. Он сказал, что книга выйдет. Она вышла с надписью “Ответственный редактор академик В. И. Вернадский”. Это обратило на себя внимание. Я обратился к Н. Г Садчикову (начальник Главлита в эти годы. — Г. А.), и, очевидно, он приказал.
Издательство умыло руки? И отвело от себя кару?»1
В нормальных условиях формула произведения «в авторской редакции» применяется в издательствах к книгам авторов, чья грамматика и синтаксис сильно расходятся с общепринятыми. В советских условиях такая формула, конечно, имела другой, цензурный смысл: не смея запретить произведения очень известных людей, издательство снимало с себя ответственность за содержание работы.
Правда, это небольшая книга, всего 18 параграфов и 16 страниц. Зато проблема — огромная.
Итак, впервые после «Новой физики» он опять обращается к ней. Видно, как все круче взбирается мысль о четком и безгипотезном отличии живого и неживого. То, что недавно было лишь последним пунктом таблицы, развернулось в статью о пространстве-времени живого вещества.
Как и все выпуски «Проблем», статью нельзя отнести к какой-либо науке. Это именно проблема, в сущности проходящая через все области знания, как и само по себе естественное тело, в котором каждый ученый может отыскать свой предмет. В реальности оно существует в неразложимом единстве. Имеется у каждой проблемы еще и история, и о ней в статье рассказано.
Только живое отличает правое от левого. Для вещества, синтезированного в горных недрах или в лаборатории, безразлично, в каком виде оформиться — в правом или в левом. В БИОГЕЛе, пишет Вернадский, подсчитали, что в кварце количество левых и правых кристаллов одного и того же вида и состава одинаково, причем в одних и тех же месторождениях. (Их статья печаталась три (!) года, и, конечно, ее опередила аналогичная разработка в Германии. Но это — к характеристике бестолочи, а не проблемы.) Левое и правое химически ничем не отличается, и кварц — все тот же кварц, поскольку состоит из одних и тех же молекул, сложенных одинаково, только зеркально выстроенных.
Совершенно иная картина в живых организмах и в органогенных, то есть от них остающихся телах. Живое создает химические структуры только одного из двух возможных вариантов. Белки животных и растений, например, только левые, а сахара — только правые. Почему? Неизвестно. Можно сказать только — как.
Диссимметрия не стала понятнее со времени ее открытия Пастером.
Живое вещество различает левое и правое на любом уровне своего строения. Оно устроено неправильно с точки зрения симметрии. Причем эта неправильность повышается по мере усложнения организации и достигает в человеке и в животных максимума, переходит в индивидуальность. Она ощущаема всеми, но непонятна.
Вдумчивыми наблюдателями природы всегда владела мысль, что живое нельзя свести к физике и химии. Да, доказано неопровержимо, что оно состоит из тех же элементов, что и все вокруг. Те закономерно соединяются между собой в молекулы по законам химического сродства и валентности. Образуют сложнейшие, но отнюдь не непостижимые структуры. Их устройство и функции успешно изучаются, клубки распутываются. Все, что угодно, можно разложить на элементы.
Но в живом всегда есть некий плюс, думали они, который явно присоединяется к обычному веществу, сообщая ему особое направление и течение. Витализм называл плюс жизненной силой. В принадлежности к этому направлению диаматы по невежеству обвиняли и Вернадского. Последним виталистом был, наверное, мюнхенский его приятель Ганс Дриш, который прислал ему свою книгу об энтелехии. Так он термином Аристотеля называл особое свойство живого устремляться к своей жизненной цели, организующее его строение и поведение.
Но не обнаружена никакая энтелехия.
Зато в проблеме, вскрываемой в биогеохимии, все оказывается проще и интереснее. Живая и неживая природа не сходятся в геометрии.
Странно, что созданная человеком искусственная дисциплина с целью измерения предметов окружающего мира, оперирующая формами, объемами, фигурами и их отношениями, имеет некое действительное бытие в природе, а не только на страницах учебников, в чертежах и в строении сооружений и машин. Оказывается, тем не менее, что природа сама измеряет и созданное умом входит в природу по путям естественным — геометрическим.
У природы, выясняется, есть более тонкий инструмент измерения и, стало быть, управления материей и энергией — состояние пространства. Живое управляет физикой и химией своих тел с помощью пространства, устраивая так, что молекулы и атомы сами направляются туда, куда велит им геометрическое строение организмов. Вот тот плюс, что присоединяется к физике и химии, — диссимметрия живого.
В одной из статей парижского периода он уже обращался к теме этого плюса, зависимости свойств живой материи от ее необычного строения. Он писал тогда, что некоторые органические вещества образуются в двух только областях: в глубинных горизонтах литосферы с их гигантским давлением и высокой температурой и в живом веществе. Удивительно, но факт: живое делает такое вещество в обычных условиях биосферы. Причина глубинной, атомной перестройки углерода (о нем идет речь в статье) — геометрическое сочетание атомов между собой, свойственное только живому.
Получается, что главный полюс, к которому стремился его ум — пространство и время живого вещества, — нечто такое же реальное, как и осязаемое вещество с бушующими в его среде силами, рождающими вихри и бури. Даже более реальное, чем инертное вещество.
В течение нескольких лет Вернадский обсуждал проблему геометрии живого с математиками и кристаллографами, организовал с ними неформальный семинар. Прежде всего, с талантливым математиком и удивительно милым человеком Николаем Николаевичем Лузиным. Правда, прежде семинара пришлось ему спасать Лузина, против которого в газете «Правда» была напечатана погромная статья, грозившая исключением из академиков (а такие прецеденты уже были). Вернадский тогда бросился в президиум, организовал письма в его защиту.
Лузина удалось отстоять. В результате устного и письменного обсуждения геометры пришли к осторожному выводу, что пока в математике нет средств различить левое и правое построение.
Но живой организм это делает спонтанно.
Пространство и время теперь окончательно теряют свой романтический флер, заставляющий каждого вздрагивать и задумываться, и превращаются в обычное свойство живого мира, не производное, но первичное свойство мира, которого до Вернадского никто не видел. Такое же свойство, как, например, наследственность. Термин не новый, часто употреблявшийся в прежней науке. Все наблюдали и описывали его следствия, но никто не понимал, что же это, пока не открыли материальных носителей наследственности. И вся мистика исчезла, вместо нее возникла генетика.
Странные, эфемерные свойства — пространство, время, симметрия и диссимметрия, необратимость — оказываются могущественнее физических сил, заключенных в недрах вещества. Но так всегда и было в поиске тайных пружин. Невидимое вдруг становится главным. В Париже Вернадский в свободном полете мысли писал о симметрии, что в ней заключен весь потенциал дальнейшего развития науки, что именно сюда нужно направить всю анализирующую мощь разума.
Так в пушкинской «Капитанской дочке» герой едет по широкой зимней степи в чудесный зимний день. Горизонт ясен, солнце сияет, но возница показывает ему на маленькое облачко на горизонте: «Беда, барин, буран идет!» И действительно, облачко растет, растет, приближается, закрывает небо. Все потемнело, закружился снег, повалил хлопьями, и они оказались внутри бурана.
Так и среди побед и фанфар науки какое-нибудь незначительное облачко замаячит на горизонте. Его приближают, рассматривают и вдруг оказываются внутри огромной проблемы. Все темнеет, смешивается, все прежние достижения обесцениваются. Ясное было становится непонятным, погружается в сумерки. А сумерки, говорили древние, — время совы Минервы, то есть Мудрости.
* * *
Вокруг тоже кружил буран, скрывающий всю страну от глаз. Связанные с падением одного палача надежды на изменение режима быстро исчезли. Дневник 4 декабря после визита к Лазареву: «Разговоры — в анекдотах — о том, что всех тревожит: бессмысленный террор, можно погубить свою жизнь и своих близких без всякой вины. Сознают влияние не поддающихся учету “роковых обстоятельств”. Привыкнуть все-таки к такому состоянию не могут.
Многие смотрят в ближайшее и отдаленное будущее мрачно. Лазарев: человечество идет к одичанию. Я — совершенно иное — к ноосфере. Но сейчас становится ясно, что придется пережить столкновение, и ближайшие годы очень неясны. Война?»2
Люди продолжали пропадать, развал и неразбериха в связи с общим поглупением руководства возрастали. В конце 1938 года иезуитскую атаку выдержал Ферсман, его работа в Хибинах осуждалась. Александр Евгеньевич устоял, но это ему дорого стоило: его здоровье, и так очень хрупкое, оказалось совсем подорвано. В дневниках Вернадский продолжает список арестованных людей и погубленных дел.
Академия внешне в фаворе. Но курирует ее в партии Каганович, вызывающий академиков на ковер. Особенно этот сын сапожника с четырехклассным образованием постарался с геологической работой и, как пишет Вернадский, совсем ее развалил. В дневнике о нем: «Передача того, что он говорил, на меня произвела впечатление пустоцвета»3.
Поскольку всякая самостоятельность пресекается, то смерть тирана может ввергнуть страну в неизвестное, думает он. При таком режиме люди разучиваются стоять на собственных ногах, все подстраиваются под одного.
Весной 1939 года он получил приглашение сразу на две конференции в Киеве. Чувствуя себя вполне сносно, выехал с Виноградовым на Украину.
Сами конференции не произвели впечатления. Запомнился город, который он не видел более десяти лет. Цвели каштаны. Все благоухало. Его удивило большое строительство.
Встретил старых друзей — Крымского, Холодного. Несколько дней прожил в прекрасных условиях в доме отдыха в Голосеевском саду. Здесь он в 1919 году выбирал место для Ботанического сада академии.
Долго гуляли с Крымским по саду. Правда, увлекшись разговорами, затянул прогулку и в результате получил небольшой сердечный приступ. Но все равно — поездкой остался доволен.
По приезде отправился с Наталией Егоровной в санаторий. Личкову пишет: «Сейчас в Узком, где я лечусь и работаю. Странно лечиться от старости. Но чувствую эту старость только физически, да и то жаловаться не могу, видя своих сверстников»4. А своему сверстнику Петру Андреевичу Земятченскому, второму «консерватору» Минералогического кабинета в далекие докучаевские годы, писал, что пока мысль молода и жива, грех жаловаться.
Живая мысль помогала пережить «текущие обязательства» по научному обслуживанию страны, руководить лабораторией и всяческими академическими комиссиями — по изотопам, по метеоритам. Неугомонный Леонид Кулик еще раз в 1939 году организовал экспедицию к месту тунгусского феномена и снова остатков метеорита не нашел. Загадка возрастала, интригуя научную молодежь. Вернадский через Шмидта добился еще аэросъемки местности. Ее сделали тогда военные.
В конце 1939 года наконец-то сдвинулось с мертвой точки издание «Живого вещества», называемого теперь «Биогеохимическими очерками». Правда, пришлось поступиться статьей «Начало и вечность жизни», которая должна была открывать книгу. Всю осень шла упорная работа над корректурой, потому что нужно было не только читать гранки, но и проверять все фактические данные, которые в науке всегда быстро устаревают. Но издан был сборник только в июле следующего года. «15 июля вышли мои “Биогеохимические очерки”. Эта книга имеет свою историю, которая ярко рисует пренебрежение к свободе мысли в нашей стране. Если это не изменится, то это грозит печальными последствиями, т. к. не [соблюдаются] принципы высоких идеалов гуманизма, равенства всех, демократии, признания силы научного знания, науки, а не религии (причем большевики ошибочно — не отделяют философию от науки). Эта книга была отпечатана и должна была выйти в 1930 г. под заглавием “Живое вещество”»5.
Он посвятил книгу Наталии Егоровне, неустанной помощнице, «всегда относившейся к жизни, как делу любви к людям и к свободному исканию истины». В сборнике есть статьи, переведенные ею с французского, а кроме того, она, пока не появилась Анна Дмитриевна, вычитывала, перечитывала, писала под диктовку.
В предисловии объясняется назначение сборника, где собраны статьи с 1916 года. «Мне кажется, — писал Вернадский, — хотя отдельные статьи, большей частью публичные выступления — лекции и доклады, писались независимо и ничем, кроме содержания, не связаны между собой, они не явятся для читателя повторением одного и того же. Перечитывая их для этого издания, я вижу, что в целом читатель не найдет в них много повторений. Он может читать их подряд, читать как одну книгу, проникнутую одной определенной идеей, идеей жизни как космической силы, изучаемой как проявление организованности биосферы, планетной оболочки, и сводимой к атомам, тесная связь с которыми ясно проявляется и в области явлений жизни и ее закономерностей»6.
Сняв «Начало и вечность», может быть, уменьшил пафос утверждения космичности жизни, но содержанием не поступился. О нем говорила каждая строка. Его личностным началом в понимании всегдашности и всюдности жизни пропитана книга от первой до последней страницы. Голос, свидетельствующий о новом взгляде на мир, тих, одинок, но тверд и спокоен:
«Наша материя, наш атом, наше пространство с его симметрией и с его излучениями, существование в космосе человеческого разума и сознания стоит в резком и, по-видимому, непреоборимом противоречии с этой материей, с тем атомом, с тем пространством и с тем космосом без разума и без сознания, которые удовлетворяли так долго искателей научной истины, но были даны им не научным исканием, а получены извне, из иной, по сути чуждой науке, области духовной жизни человечества»7. Эти слова из включенной в сборник «Новой физики» вполне можно было бы поставить еще одним эпиграфом к книге.
В предисловии точно указано, какие именно произведения, кроме самого сборника, представляют читателям новое мировоззрение: «Биосфера» (1926), «Очерки геохимии» (1927), «История природных вод» (1934), «Проблемы биогеохимии» (к тому времени вышло четыре выпуска без третьего).
* * *
В начале июня 1940 года Вернадский получил в Узком письмо от сына с вырезкой из воскресного приложения к газете «Нью-Йорк тайме» от 5 мая, где говорилось о начинающихся ученых исследованиях по извлечению полезной энергии из урана. Заголовок гласил: «НАУКА ОТКРЫЛА ОГРОМНЫЙ ИСТОЧНИК АТОМНОЙ ЭНЕРГИИ», а подзаголовок: «Обнаружено, что один из членов семейства урана может дать в 5 миллионов раз больше энергии, чем уголь».
«Ученые объяснили, что кусок этого нового вещества, — близкого родственника урана и известного как U-235, — массой от пяти до десяти фунтов позволит океанскому кораблю или океанской подводной лодке неограниченно плавать по морям и океанам всего мира без дозаправки топливом, потому что этот кусок будет обладать запасом энергии таким же, как в 25 ООО 000—30 000 000 фунтов угля или от 25 000 000 до 30 000 000 фунтов бензина.
Урановые руды, в которых присутствует U-235, обнаружены в Бельгийском Конго, Канаде, штате Колорадо, Англии и Германии в сравнительно больших количествах. Этот элемент распространен на земле в 1 000 000 раз больших количествах, чем радий, с которым он обнаруживается совместно в смоляных урановых рудах»8.
Далее в статье толково рассказывалось о перспективах использования урана-235, в том числе для изготовления бомбы, об опытах Отто Гана и Лизы Мейтнер по облучению урана-235 медленными нейтронами, приводящему к цепной реакции с выделением тепла, о том, что в американских лабораториях началось решение проблемы выделения нужного изотопа урана из смеси.
Автор обращал внимание американского общества, что в тихих омутах-лабораториях физиков происходят события, которые приведут к получению неслыханной энергии. И что то же наверняка происходит в германских лабораториях.
«Папа, не опоздайте!» — приписал Георгий.
Ясно, что уже опоздали, но ничего еще не потеряно. Обрело реальные очертания то, на что он начиная с 1922 года требовал средств, что предлагал сделать главным направлением исследований. 22 июня 1940 года он писал Личкову одновременно о внезапной смерти академика Архангельского, который должен был заниматься академическими делами Бориса Леонидовича, и о новых грандиозных перспективах: «Вечером я с ним, Хлопиным, Папалекси (физик, академик. — Г. А.) говорил в связи с новым крупным открытием распада актин-урана (изотоп 235 урана), открывающего использование атомной энергии и открывающего новую эру. Я никогда не думал, когда в начале века стал заниматься радиоактивностью, что доживу до этого»9.
Действовать начал стремительно. Порядок событий потом восстанавливал еще раз в «Хронологии»:
«25. VI. В Отделении геологических наук Академии наук с В. Г. Хлопиным внесли предложение о необходимости срочного исследования урановых руд в СССР в связи с использованием атомной энергии AcU-235 (актин-урана). Образована тройка под моим председательством: Хлопина, Ферсмана и меня. <…>
Никогда не думал, что доживу до реальной постановки [исследований] об использовании внутриатомной энергии.
28. VI. В Узком совещание с Щербаковым, Виноградовым и Хлопиным об организации исследования урановых руд.
3. VII. Разговор принципиальный мой и Хлопина со Шмидтом об организации работы по урану. Все основное принимается — будет заседание Президиума.
16. VII. В Президиуме вчера прошел вопрос об уране. Я сделал доклад не очень удачный — но результат достигнут. Президиум не дает точных решений. Протокол составляется позже (создают царство силы аппарата). Секретарь Президиума одинаков по значению с Президентом и т. п. Сейчас П. А. Светлов — как работник плохой. Внешний лоск образования. В окончательную формулировку вопроса мы с Ферсманом приглашены. Огромное большинство не понимает исторического значения момента. Любопытно, ошибаюсь ли я, или нет? Надо записку в правительство.
Превратить урановый центр при Геолого-географическом отделении в Комиссию при Президиуме. Ввести физиков и химиков.
22. VII. Образована Комиссия по урану при Академии наук, при Президиуме. Отказался от председательства, выдвинул B. Г. Хлопина как директора Радиевого института.
30. VII. Окончательно образована Комиссия по изучению внутриядерной энергии урана: из меня (заместитель председателя), Хлопина (председатель), Иоффе (Шмидт предложил C. И. Вавилова, но Вавилов указал Иоффе — заместителем председателя). Принцип — учреждения и институты, работающие в этой области. Члены Комиссии: Ферсман, Вавилов, Лазарев, Фрумкин, Мандельштам, Капица (собирается работать по указке Шмидта), Кржижановский, Курчатов, Щербаков, Харитон, Виноградов»10.
Двенадцатого июля Вернадский, Ферсман и Хлопин в специальной записке в Совнарком писали: «Мы считаем, что уже сейчас назрело время, чтобы Правительство, учитывая важность решения вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, приняло ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность разрешения важнейшего вопроса современной науки»11. Предлагалось: поручить академии (читай: выделить средства) срочно приступить к выработке методов разделения изотопов урана, форсировать работы по проектированию сверхмощного циклотрона в Физическом институте, создать государственный фонд урана и другие меры.
Потом появились планы, раздавались по институтам, а затем принята уже государственная программа по урановой проблеме. В них были предусмотрены техническое обеспечение, проведение конференций, организация экспедиций. Осенью в рамках этой программы Ферсман провел одну такую экспедицию в Среднюю Азию. Вплоть до начала войны работа шла усиленно, но затем была приостановлена, хотя и не полностью. Стратегические направления не могли не разрабатываться большими учеными, вошедшими в комиссию, руды были найдены, методы разделения изотопов урана разрабатывались Виноградовым и Барановым в БИОГЕЛе, превращавшейся в институт. Уже в августе того же года Вернадский, следивший по зарубежным журналам за иностранными исследованиями, стал замечать исчезновение сообщений. Начиналось засекречивание. То же ожидалось и здесь.
Открывались первые страницы истории создания ядерных котлов и атомных бомб, истории, сопряженной с взлетами человеческого духа, победами, но и драмами и трагедиями. Ведь работами по бомбе руководил потом Берия — четвертый ком-апостол.
Первый ядерный взрыв, надо думать, произвел огромное впечатление на власть имущих и привел к повышению авторитета физиков и химиков в Академии наук. Виноградов, например, непосредственно участвовавший в обогащении ядерного сырья, награжден шестью орденами Ленина, увенчан всеми возможными премиями и званиями, прежде всего вице-прези-дентством в Академии наук.
Впрочем, тут начинается совсем другая история, не имеющая отношения к Вернадскому. Он сыграл роль того мальчика, который выпустил джинна из бутылки. Небольшое усилие, приложенное в нужном месте в нужное время. А далее лавина падает сама.
Конечно, не случайно ему пришлось сыграть эту роль. Он должен был ее получить еще в 1922 году. Он все же дожил до осуществления своих идей. Редко кому из ученых выпадет счастье — оно же и ответственность — осуществить свое предсказание, сделанное интуитивно, проективно. Нечто подобное он испытывал, держа в руках газетную вырезку и вспоминая свою речь о радии в 1910 году, лабораторию «Куинджи» с видом на Петербургскую сторону, получение русского радия, создание института, ставшего, к сожалению, самым отсталым в Европе. Прошло всего лишь четверть века!
И если вдуматься, предсказание ученого, проект — есть нечто содержащееся в глубине гётевского вопроса: что есть Вернадский? Что есть Отто Ган? Эрнест Резерфорд и Энрико Ферми? Виталий Хлопин и Абрам Иоффе? И сотни тысяч других ученых, инженеров, техников, людей мысли и дела? Их усилия становятся не просто фактом науки, но фактом природы. Они перевели человечество, а с ним и всю планету, а возможно, даже всю Солнечную систему, на новый энергетический уровень.
Поистине смысл жизни каждый переживает самостоятельно и в своем биологическом и историческом времени, но понять этот смысл, этот замысел Господень можно только в течение жизни поколений, в геологических эрах.
Но сам инициатор участвовал в историческом деянии только в первые два месяца. К тому же 3 июля Наталия Егоровна упала в комнате, получила трещину в кости ноги. Ее отправили в кремлевку. Занятый урановыми делами, Вернадский не может ее навещать, только пишет ей короткие ласковые письма. Сообщает о состоянии ее шейки бедра, об операции, которая ей предстоит, о своих неладах со здоровьем и мнениях врачей и, конечно, о делах научных. Прежде всего, о выходе посвященной ей книги.
В одном из писем делится охватившим его воодушевлением: «Очень меня это занимает, и я откладываю ноосферу и физическое пространство — хочу написать об основных принципах энергетики биосферы и планеты Земли»12. Поворот кардинальный — возобновляется работа над книгой жизни. Углубившись в тему рассеяния элементов в биосфере, он обнаружил следующее: «Под влиянием новой книжки (в общем хорошей) Ферсмана я решил высказаться, так как он эти вопросы затронул, по моему мнению, не глубоко и в основном неверно. И тут со мной случился casus — я хотел выяснить, кто первый ясно и определенно поставил в науке вопрос о значении на нашей планете свободных атомов, и забыл, что сделал это я, и даже ясно указал на это место в моих книгах, и в том числе в вышедших сейчас моих “Биогеохимических очерках”, давно, 50 лет назад — в 1890 г. и речи в Москве и возвращался, углубляя и уточняя, в течение всей жизни. Теперь перечитал свои старые статьи и сделал крупный шаг вперед»13.
Двадцать шестого июля сообщает: «Вчера кончил Воспоминания Витте — перенесся в прошлое. Как удивительно всё произошло. Ясно видишь безумие людей, которые стояли во главе. И при всей глубине ума Витте — он не предвидел того, что произошло — но к чему шел исторический процесс, который мы переживали одновременно. Будущее мелькало для него в гибели династии, но он совсем не понял новых социальных форм — люди, реальные политики являлись ему в виде революционеров-анархистов — он проглядел социализм и коммунизм. <…>
Книга Витте — обвинительный акт против Николая И, его жены, царедворцев и Столыпина»14. Да, трагически не понял Витте людей реальной политики — Милюкова, братьев Долгоруковых, Петрункевича, Родичева и, поколебавшись, вместо них в правительство призвал Столыпина. Кадеты должны были составить министерство тогда, в 1905 году. В 1917-м — было уже поздно, страна неслась под откос.
Только в конце августа Владимир Иванович смог вместе с Павлом Егоровичем навестить жену в больнице. Она оставалась там до середины октября, когда ее перевезли в Дурновский переулок для долечивания дома. И все это время Вернадский держит ее в курсе своих дел, в основном со здоровьем. Иногда не может и писать, тогда диктует Ане.
Сообщает среди другого о радостном событии: в августе у него в Узком побывал проездом Личков. В дневнике за 22 августа записывает: «Вчера у меня был Борис Леонидович Личков. С ним разговор о его работе (издании монографии, которую надо выдвинуть на получение докторской степени. — Г. А.). С ним о том, что интересует меня лично: геологическая вечность Земли и ее современной структуре из геологических оболочек»15. Теперь Личков поведал ему о своих злоключениях и о том, как выбивали показания на него и Курнакова. Теперь это превратилось в фольклорное выражение — шили дело. В конце этого года заканчивалась подневольная работа Личкова как ссыльного на Волгострое. По освобождении ему запрещено жить в больших городах, как это обычно практиковалось, и он направлялся в Самаркандский университет для преподавания и геологической работы — на нищенское существование. Они увидятся — в последний раз — в декабре 1940 года. И останется только переписка.
Он принимает близко к сердцу и хлопоты по открытию нового, уранового, дела, и несчастье с Наталией Егоровной, и удары по академии: арест Николая Вавилова, смерть большого биолога Николая Константиновича Кольцова под влиянием оголтелой травли в газетах, и полного разрушения любимой работы, арест академика Луппола — коммуниста, но хорошего специалиста. Все это плюс собственные желудочные и прочие августовские нарушения сказались в сердечном недомогании, надолго выбившем его из колеи.
Хронология: «17–18. IX. Резкое ухудшение в проявлении сердца. Непрерывные боли подмышками, в руках, спине, груди. Смог заснуть только к 3 часам утра — но боли продолжались. Начался процесс несколько дней ранее. 15 в воскресенье я решил утром погулять, но вернулся вскоре же вследствие начала: необычной интенсивности [болей]. Но я был у Наташи в Кремлевской больнице и 16-го, не пропуская. Но чувствовал себя не по себе. <…> Эндокардит, [врачи] единодушно согласны: нарушение кровообращения в одном месте в мускулах сердца. Лечение — лежать. Это повторение того, что было в 1937, когда на недели 3 потерял способность владеть тремя пальцами правой руки»16.
Снова постель, небольшое, но выводящее из строя повышение температуры. Урановые заседания прошли без него, как и другие академические комиссии: по метеоритам, по изотопам, по минеральным водам. Посылал туда только свои выступления, которые зачитывались другими людьми. Зато увеличилось количество посетителей и всяческих новостей, особенно связанных с новоявленной дружбой с Германией на фоне мировой войны. 23 сентября записывает: «Все лежу — по-видимому, какое-то упорное сердечное [заболевание], связанное с повышением Г. Стационарное положение. Вчера были А. П. Виноградов, Ферсман с женой, Паша. Слухи о больших неладах внутри партии. Бросается в глаза понижение ее делового и умственного уровня. Все дельцы и воры в ней устраиваются. Говорят о двух направлениях — /?/ю-германское и английское.
Евреи партийные — против Молотова, всё очень грубо, но зерно истины есть. А. Е. Ферсман рассказывал, что вчера передачи английского радио захватили Ленинград и Москву (?). Между прочим, передавали об ужасах с евреями — гестапо в Голландии. Тысячи в мучениях. Нехватка — для Москвы [только] — затруднения — с продуктами, все знают и упорно объясняют [союзом] с Германией»17.
До самого конца октября он вел то постельный, то полупостельный образ жизни под строгим контролем врача М. Н. Столяровой. Она то укладывала его в постель, то разрешала работать. Он, правда, работал и лежа, и с небольшой температурой.
Двадцать девятого октября записывает «Сегодня диктовал Ане утром V [выпуск] “Проблем биогеохимии”, который обдумывал. <…>
Потом Кулик — о метеоритах в новых воссоединенных частях — Западной Украине, Остзейском крае (называет Прибалтику по-старому. — Г. А.). <…>
Большая тревога. Ждут разрыва с Германией.
Большой страх. Полный хаос. Глухое, но общее недовольство. Голод всюду. Причина явлений — бездарная организация. Низкий уровень носителей власти. У них нет людей, а в стране их много»18.
Утешало только то, что дети его далеко теперь от диких европейских событий. В январе 1939 года Нина с дочерью переехала в США, в апреле к ней присоединился Николай Петрович Толль, и они стали вживаться в американское общество — с помощью брата, конечно. Уже в декабре 1939 года она сообщает, что работает в клинике близ Бостона по специальности «профилактика психических заболеваний».
* * *
Личков остается, как и Гревс, почти единственным слушателем Вернадского из тех, кому можно доверить серьезные вопросы. В августовское свидание он увез с собой «Очерки», ему Владимир Иванович посылает оттиски «Проблем». Книга вызывает у его адресата множество разнообразных, несущихся в беспорядке мыслей. Они то связываются с частными областями геологии, геоморфологии, географии, то воспаряют к вечным вопросам «теории Земли». В те дни сам Личков заканчивал книгу на планетную тему «Волны жизни и ритмы развития земного шара». Она, правда, осталась в рукописи. Конечно, часто думал о космологических проблемах.
«Много раз в связи со своей книгой перечитывал я в разных направлениях Ваши “Биогеохимические очерки”, — пишет Личков 22 октября. — Очень много получил от этого. Нет, по-моему, среди лиц, трактующих проблемы геологии, положительно никого, кто ставил бы эти проблемы так глубоко, как Вы. Никого равного Вам по трактовке проблем я не знаю, пожалуй, и в иностранной литературе. Легко трактовать эти вопросы после Вас. Это значит пользоваться уже проложенной Вами дорогой. <…> Ваша мысль для меня глубоко поучительна даже тогда, когда я с нею никак не могу согласиться, и она вызывает мой протест; я чувствую себя ею все-таки зачарованным»19.
Отвечая на одно из замечаний своего корреспондента, Вернадский пишет: «Когда я говорю о жизни (не могу и не хочу быть таким ригористом, чтобы этим реальным, ходячим словом я не пользовался), под понятием “жизнь” я понимаю совокупность реальных живых организмов. <…> Допускаю в Космосе существование живого вещества (может быть, “с разумом”) и полагаю, что наш человеческий разум не есть конец — (венец) — эволюционного процесса. Я не материалист и не идеалист. Думаю, что “космическая жизнь” (так понимаемая) не может дать “космического сознания”»20.
Вообще считая эволюционные проблемы второстепенными в системе знаний, Вернадский принадлежит не к тем, кто, как Дарвин, ищет законы изменения, но к тем, кто, как Ньютон, формулирует законы сохранения, устойчивости мира. Он развивался от историзма в сторону фундаментальных основ природы, ее существования при непрерывном изменении и распаде. Предостерегал против увлечения дарвинизмом. Тем более что есть забытые эволюционные теории, как-то заслоненные теорией происхождения видов. Например, эмпирическое обобщение американского геолога и биолога Джеймса Даны. Вернадский сообщает о нем в своей «таблице противоположностей».
Примерно в те же годы, когда молодой Дарвин путешествовал на корабле «Бигль», Дана тоже участвовал в большой экспедиции Уилкса в качестве натуралиста на корабле «Пикок». Интересно сравнить теории, полученные на этой «Гончей» и этом «Павлине». Дана наблюдал ракообразных, и когда сопоставил многочисленные палеонтологические находки и современные виды, то выяснил следующее. Все части тела их разнообразно и многократно в прошлом видоизменялись, могли быть больше, меньше, даже становиться рудиментом. Все, за исключением головного мозга. И тогда Дана сделал заключение, что вообще на протяжении эволюции живого мира только центральная нервная система была единственным органом, который развивается прогрессивно. Самое важное состояло в том, что в отличие от других органов тела, которые могли деградировать, мозг никогда не уменьшался в объеме и никогда не становился примитивнее. У отдельных видов его развитие могло останавливаться, но никогда не шло вспять. В течение миллионов и миллионов лет мозг становился только сложнее, форма его как бы «перепрыгивала» от одного вида к другому, всегда совершенствуясь. Дана назвал этот процесс цефализацией, то есть «оголовлением».
Вернадский причислил обобщение Дана к эмпирическим обобщениям, то есть к важнейшим законам природы. Он показывает, что появление на Земле человека с его развитым мозгом есть закономерность. Но одновременно принцип показывает перспективу: Человек Разумный Творящий — не последнее звено в цепи разумных существ, а только, в сущности, — первое. Вот какое явственное и недвусмысленное развитие и связывалось с космическим развитием. Человеческое сознание и есть космическое сознание. Другого не обнаружено.
* * *
Только в середине ноября Вернадский снова начинает ходить в Старомонетный. Теперь здесь, в лаборатории, его руками и глазами становится Кирилл Флоренский, оказавшийся экспериментатором, что называется, милостью Божьей. Еще летом Владимир Иванович сообщал Наталии Егоровне: «Вчера же был К. П. Флоренский — сын философа, математика, теолога, страдающего совершенно в ГПУ (они не знали, что два года назад отец Павел был расстрелян на Соловках. — Г. А.). С ним говорили о работе моей над правизной и левизной и другой, которую он начал по моему указанию еще раньше. Наконец, близится реальность моей лаборатории»21. Появилась возможность проверить свои самые смелые предположения. Начинает с Флоренским серию опытов — повторение опытов Пастера — над винными и виноградными кислотами, имеющими отношение к диссимметрии. Работа осталась, правда, незавершенной из-за войны.
В феврале 1941 года сообщает о себе Личкову: «Но все еще не вхожу в норму в смысле здоровья. Последствия сентябрьского кровоизлияния в сердце (подтверждены рентгеном и кардиограммой) не улеглись. Приходится с ними считаться, только бы сохранить силу мысли; пока никакого сильного ее ослабления — да и вообще ослабления — не чувствую»22.
И пока еще память сильна, приступает по возвращении Наталии Егоровны к заветной работе — «Хронологии». Сначала думал, что все же удастся написать воспоминания, те самые, что привиделись в Горной Щели и которым тогда еще дано название «Пережитое и передуманное». Но там-то было одно условие: он уходил от руководства Институтом живого вещества, поселялся (как булгаковский Мастер) на покое невдалеке от своего Института и погружался в воспоминания.
В реальности условие не выполняется. Руководство лабораторией, комитетами по метеоритам, по изотопам, по тяжелой воде и другие комиссии и организации, нескончаемый поток людей в Дурновском — как далеко от покоя!
И все же внутренняя жизнь, корректируемая реальностью, течет по своим необоримым законам, в своем темпе. Подошел некий срок, и созрело решение. Внутренний счетчик включился: пора. Пока думается легко, пока память не отказывает, надо переходить к осмыслению пути, к рассказу о людях больших и малых, выдающихся, которых знал и встречал. Пора передать свой опыт, дать оценку неслыханным переменам, доставшимся ему полной мерой.
В феврале 1941 года записывает: «Упорно — почти бессознательно — “тянет” работать над хронологией жизни в аспекте рода моих детей, углубляюсь вглубь (до XVII столетия) и ловлю момент. Наташа помогает — по письмам, остаткам семейного архива, медленно приводимого в порядок. Точно стихийно — неужели напишу “Воспоминания о пережитом”, большое значение которых я ярко сознаю. Много видел людей, из ряда выдающихся, диапазон и научной, и общественной жизни был очень велик»23.
Итак, по вечерам они садились и раскладывали пасьянс из старых писем, телеграмм, афиш, программок; разбирали документы Вернадских, Короленко, Константиновичей, Старицких, Зарудных. Помогая друг другу, комментировали письма, расфасовывали по годам. Назвали папки — «Хронология».
Сначала казалось, что делают подготовительную работу к «Пережитому и передуманному».
А воспоминания наплывали. Новая волна поднялась в мае 1941 года.
* * *
Шестнадцатого мая пришла печальная телеграмма от Марии Сергеевны Гревс: скончался Иван Михайлович.
Дневник 17 мая: «Вчера утром умер Иван. Так мы с ним и не увиделись. Он хотел приехать, и надо было бы перед уходом из жизни повидаться. Все построения — религиозные и философские о смерти являются сложными концепциями, в которых научно реальное, вероятно, едва ли сказывается — а научная мысль еще не подошла даже к первым построениям. <…>
Николай Павлович Анциферов звонил мне, что он недавно видел Ивана — он бодрый, собирался к нам в ближайшее время. Умер внезапно.
Иван был христианин с мистическим оттенком — глубже понимал христианство, чем, например, Шики-Шаховские. Думаю, Георгий мой к его настроениям близок»24. На другой день: «Мысль об Иване все время. Последний (и самый старый по возрасту) из нашего Братства ушел, полный сил умственных. Тяжелые и хорошие переживания нас связывали теснейшим образом — его и Машу, меня и Наташу. Неожиданно для меня все тяжелое позабыто и в корне. <…> Иван должен был приехать к нам на днях. Фатум древних резко сказался в жизни нашего Братства, характерным для которого была его интимность и отсутствие большой организованности. Попали в такой мировой катастрофический период, который многое во всем происшедшем объясняет»25.
Гревс умер на 81-м году жизни. В последние годы он часто приезжал в Москву и останавливался у Вернадских. Работал тогда над книгой о римском историке Таците. Особенно теплыми отношения стали после ареста и исчезновения Шаховского. Понимали, Митя не вернется, они остались одни. Вернадский часто помогал и Шаховскому, и Гревсу деньгами. Оба бедствовали в советских условиях.
Дневник 14 декабря 1938 года: «Не писал. Приехал Иван. Очень с ним хорошо»26. 15 декабря: «Иван у нас. С ним много разговаривал о самом главном и глубоком — о смысле жизни. Нет сознания у него, что и религия и философия — исключая общую интуицию — не могут дать того, что дает углубленная научная работа. Интуиция — углубленное, словесно не выражаемое переживание, в этом последнем случае дает связанное с научно проверяемым представлением о реальности несравненно больше, [чем] общая всем идущим по этому пути, чем религиозная вера или разумное (хотя бы с мистическим подтекстом) представление о мире.
Жутко при мысли о Мите»27.
Вот, хотя бы и не совсем совпадали их мысли, кто выслушает, как не друг, кто вызовет новый прилив вдохновения? С кем вообще теперь можно говорить о сокровенном?
Книга Гревса о Таците тогда, конечно, не вышла, хотя была полностью закончена. А Мария Сергеевна и дочь их Екатерина Ивановна застряли в Ленинграде во время войны и не пережили блокады.
Из мужской части братства Вернадский остался один.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.