Каролина Пихлер (1769–1843)

Каролина Пихлер

(1769–1843)

Каролина Пихлер. Работа Габриэлы Байер. Пастель, 1786.

Устремления, определявшие жизнь и деятельность большинства женщин, представленных в этой книге, как правило, не утратили актуальности и сегодня, вливаясь в спектр духовных исканий современности. Для нас, людей сегодняшнего дня, они создают тот базис, на котором мы с легкостью ведем диалог, несмотря на то, что нас отделяет от собеседниц более чем два столетия.

Иной случай — Каролина Пихлер, замечательная представительница австрийского ancient regime[12]. Изучение ее вклада предполагает немалые усилия, чтобы преодолеть границы между эпохами. Понять ее личность можно лишь в контексте ее времени, отказавшись от всякой попытки измерять ее масштабом наших дней.

Для нас она продолжает жить только в своих стихотворениях, которые обессмертил Шуберт. Ее авторитет и роль в создании литературно-музыкального салона пытались выразить в современных понятиях, для чего прибегали к всевозможным сопоставлениям, а это никогда не шло на пользу выявлению истинного масштаба личности. Если же отнести ее к зачинателям исторического романа и поставить в один ряд с Адальбертом Штифтером и его «Витико»‚ то это будет явной передержкой. То же самое касается попыток представить ее чем-то вроде ранней Марии фон Эбнер-Эшенбах.

А как быть с ее литературным салоном? Если подходить к нему с критериями, заданными деятельностью Фанни фон Арнштайн, то вечера у Пихлер покажутся не слишком элегантными, даже провинциальными, они часто сводились к обмену сплетнями. Вполне понятно, что высшая аристократия и видные политики чаще посещали Фанни Арнштайн, ее дочь Генриетту Перейра и Сесиль Эскель, нежели Каролину Пихлер.

Снисходительным к себе отношением, что, на наш взгляд, не вполне справедливо, она обязана прежде всего язвительному комплименту мадам де Сталь, назвавшей Каролину «музой предместья», и еще более язвительной похвале Клеменса Брентано:

Посидеть на пышном пуфе

У нее совсем недурно.

Из простых домашних туфель

Делает она котурны.[13]

При этом как-то упускают из виду, что программа и духовное меню вечеров у Пихлер были рассчитаны, как мы убедимся, на совершенно иную публику — на творческих натур, и в первую очередь на литераторов. Кроме того, они являлись своего рода форумом непринужденного общения для преуспевших буржуа и мелкого дворянства. Ее салон был одним из приютов просвещенного филистерства.

Тут все не так просто. Дело в том, что именно для Австрии характерно противоречивое отношение к филистеру. Мы можем презирать его за равнодушие к политике и в то же время одобрять за аполитичность. С одной стороны, мы упрекаем филистера в его изоляции от большого мира, с другой — мы имеем дело с эпохой, когда человек терял большой мир, а большой мир — человека. Каролина Пихлер и была таким человеком, в котором сфокусировались сила и слабость ее времени.

Поэтому единственный путь понять ее заключается в сознательном отказе от сопоставлений и современных оценок, что мы и постараемся сделать.

В своих общественных и художнических амбициях Каролина Пихлер была во многом сформирована атмосферой родительского дома, так сказать, наследственно отягощена. Ее родители были исключительно интересными и открытыми людьми. Мать, родившаяся в протестантской семье, глава которой, Фридрих Иероним, служил старшим лейтенантом в императорско-королевском Вольфенбюттельском полку, пяти лет от роду стала круглой сиротой. Мария-Терезия поспешила взять к себе одаренного ребенка. Она поручила девочке читать вслух книги и распорядилась обучать ее французскому, итальянскому и латыни. Но уже в раннем возрасте наибольший интерес она испытывала к естественным наукам. Стоит ли распространяться о том, что в основе обучения лежали догмы абсолютизма, если принять во внимание религиозную истовость тогдашней властительницы. В год смерти Франца Стефана Лотарингского (1756–1766) Шарлотта, успевшая к тому времени стать придворной камеристкой, вышла замуж за Франца Салеса Грайнера. Ее супруг пользовался доверием императрицы и вскоре был причислен к рыцарскому сословию и произведен в чин придворного и тайного советника канцелярии двора. Позднее он поддержал императора Йозефа II в его порывах к веротерпимости. Францу Грайнеру было не чуждо искусство, он занимался живописью и писал стихи.

Шартотте Грайнер Вена обязана одним из первых своих салонов, описание которого мы находим у самой Каролины:

«…Должность отца, его состояние, пиетет к просвещению, пристрастие к музыке и плодотворному общению, наконец, живой и жаждущий знаний ум моей матери вскоре привлекли в наш дом множество образованных людей разных сословий и положений. Вечера в родительском доме были поистине блестящи, здесь вступали в беседу высокие чины и люди нечиновные, местные и иностранцы. Каждый мог познакомиться с кем пожелает, иметь удовольствие отвести душу в беседе, во встрече с выдающейся личностью. Наш дом посещали большей частью венские ученые, но было немало и чужеземных, что останавливались в городе проездом».[14]

В этом доме, где не умолкал пульс творческой и научной жизни, на улице Тифер Грабен, 7 сентября 1769 года родилась Каролина. Это было время необычайно высокой детской смертности, трое детей умерли вскоре после рождения, и у Каролины остался лишь один брат, тремя годами младше ее.

Ее воспитывали совершенно иначе, чем девочек той эпохи. Она присоединялась к брату, которому давали уроки домашние учителя. Каролина изучала латынь, литературу, историю, закон Божий, музыку и другие предметы и получила возможность усвоить самые многообразные знания. С другой стороны, ей было не избежать и типично женского воспитания, ориентированного на идеал женщины той эпохи. Впоследствии Каролина назвала три части полученного ею воспитания: собственно обучение, пример родителей и — с младых ногтей — общение с выдающимися людьми.

«…Так в формировании моей натуры сильнейшим образом сказались воспитание, пример и общение, и смею утверждать, что большей частью того, что я собой представляю, направленностью ума, всем тем, чему я научилась и что совершила, я обязана, помимо очень продуманного воспитания, примеру моих достойнейших родителей и общению с неоценимо замечательными, образованными людьми, местом встречи которых служил наш дом еще во времена моего детства… Веселая остроумная беседа, новости литературы, политики, искусства, но прежде всего — музыкальной жизни, в которую отец мой вводил меня с особым усердием, но так и не увлекшей меня, — все это вносилось в наш дом, обсуждалось, читалось, пересказывалось. И если нам, когда мы были детьми и подростками, коим неизменно прививали скромность, не дозволялось участвовать в разговоре, то мы могли вволю слушать речи умнейших из умных, и кое-какие семена они заронили нам в юные души…»[15]

В доме родителей бывали самые знаменитые люди своего времени, например инициатор многих преобразований и советчик Марии-Терезии Йозеф фон Зонненфельс, геолог Игнац фон Берн, композиторы Чимароза, Сальери, Паизиелло, Гайдн и Моцарт. О Моцарте она рассказывает таким образом, что невольно вспоминаешь письма Бэсле и «Амадеуса», Питера Шеффера.

«…Моцарт и Гайдн были людьми, не проявлявшими в личном общении никакой иной, если не говорить о музыке, духовной силы и выказывавшими почти полную неосведомленность в области науки и философии. Обыденное мышление, плоские шутки, а у Моцарта еще и привычки повесы — вот и все, чем они запомнились, но какие глубины, какие сказочные миры, какая гармония, мелодия и сила чувств скрывались под этой нехитрой личиной… Великий Моцарт не был моим учителем, но удостоил меня нескольких уроков, мне часто выпадала возможность слушать его игру и самой совершенствоваться, пользуясь его наставлениями. Однажды, когда я сидела за роялем и наигрывала одну мелодию из его „Фигаро“, в комнату вошел Моцарт, оказавшийся тогда в нашем доме, он встал позади, и, видимо, я ему угодила, потому как он начал напевать себе под нос мелодию и отбивать такт, похлопывая меня по плечу. Потом он вдруг придвинул стул, сел к инструменту и, поручив мне продолжать игру на басах, начал так изумительно импровизировать, что весь дом замер, слушая звуки, извлекаемые немецким Орфеем. Столь же внезапно ему это наскучило, он вскочил и в дурашливом кураже, что с ним случалось нередко, принялся прыгать по столу и креслам, По-кошачьи мяукать и кувыркаться, точно маленький озорник…»[16]

Вечера в доме украшали и актеры королевского театра, и случалось, что читка пьес и дискуссии перерастали в самые настоящие премьеры. При этом хозяева и гости исполняли полюбившиеся им роли, особенно охотно это делали юная Каролина и друзья дома. Там была поставлена «Минна фон Барнхельм» Лессинга, и в 1793 и 1794 годах появились даже печатные отзывы о первых сценических шагах Каролины Пихлер в доме на Тифер Грабен.

Что же касается шагов, предпринятых Каролиной вне дома, то они увели ее довольно далеко от нарисованной выше идиллии, которая хранила ее от всяческих неудач и заботы о хлебе насущном. В совсем еще нежном возрасте она была дважды обручена. Первый раз — со служащим банка С. Б. фон Херингом и второй — с молодым офицером Фердинандом фон Кемпеленом. Отказ от этих обязательств, особенно во втором случае, принес девушке немало страданий. Любовные переживания усугубились кризисом религиозных чувств. В борьбе с этой двойной напастью она возвращается в домашнюю идиллию и одновременно в лоно правоверного католицизма. В эту же пору в ней созревает литературный талант.

В 1782 году она публикует стихотворение «На выздоровление моей подруги» в «Венском альманахе муз», издаваемом Ручки. В стихах изливается радость Каролины не только в отношении подруги, но и в связи с преодолением собственного тяжелого кризиса.

Брат Каролины и его друзья, отчасти играя, отчасти всерьез, культивировали особый образ жизни, нечто вроде компанейского общежития. В одном из многочисленных кружков того времени — достаточно вспомнить хотя бы кружок Шуберта и его друзей, — в которых просветительский пафос сочетался с бюргерским предрасположением к дружеской компании, молодые люди ставили философские и политические проблемы, которые затем становились предметом ученых сочинений и дискуссий. И хотя «мужское братство» исключало прямое участие в этих делах Каролины, брат ее все-таки выносил на суд просвещенных мужей неподписанные трактаты своей сестры, а затем сообщал ей, преисполненной желания извлечь уроки из критики, какова оценка ее опусов.

Через друзей брата Каролина познакомилась со своим будущим мужем Андреасом Ойгеном Пихлером, за которого вышла в 1796 году. Год спустя у нее родился единственный ребенок — дочь Лотта. Вскоре после рождения Лотты брат Каролины женился на подруге юности, и обе молодые пары живут отныне в одном доме близ Нового рынка. После смерти весьма почитаемого ими отца (1798) обе семьи вместе с матушкой Шарлоттой переехали в предместье Альзер, на Альзерштрассе 25.

Андреас Ойген Пихлер поощрял и поддерживал писательские амбиции Каролины всеми мыслимыми средствами. Он принимал участие в работе над сочинениями и всячески побуждал супругу публиковать их. Для стихотворений и малой прозы самым подходящим изданием тогда были альманахи. Каролину очень воодушевили похвальные отзывы на ее первое большое произведение — «Притчи» (1800). Среди этих отзывов один принадлежал перу знаменитого швейцарского ученого Лафатера, другой — великому немецкому поэту Клопштоку.

Звезда Каролины всходила, и этому не могла помешать даже смерть любимого ею брата, а десятилетие спустя — и смерть матери (1815). Вместе с растущим писательским авторитетом все большее значение приобретал и салон Каролины.

Поначалу каждая среда, а затем вторник и четверг были приемными днями в доме Пихлер. Здесь собирались деятели искусства и науки.

Так же как когда-то Каролина с братом, юная Лотта привлекала в салон представителей молодого поколения. Например, в 1817 году по рекомендации Йозефа Шрайфогеля, писателя, переводчика и директора Хофбургтеатра, завсегдатаем вечеров стал молодой литератор Франц Грильпарцер. По этому поводу Каролина писала:

«…Наконец Шрайфогель привел к нам своего молодого протеже, автора трагедии „Праматерь“, которая к этому времени уже воплощалась на сцене (1817) и тем самым привлекла внимание публики не только Вены, но и Германии и даже Европы, что засвидетельствовал лорд Байрон („Новым поколениям не обойтись без этого имени“). Никогда не забуду тот вечер и всеобщий одобрительный ропот, когда он появился у нас. Грильпарцера красавцем не назовешь, но его стройная и довольно высокая фигура, прекрасные голубые глаза, придававшие его непримечательным чертам выражение духовной глубины и дружелюбия, пышная светло-русая шевелюра делали весьма заметным его облик, который трудно забыть, даже не зная его знаменитого имени и не имея случая убедиться в высоком интеллекте и благородном нраве писателя, что так отчетливо проступало во всех его речах и поступках.

Таково всеобщее впечатление, произведенное им на наше небольшое общество, когда мы каждый вечер собирались у нас в саду, да и молодому поэту полюбилось, должно быть, все то, что он нашел здесь, и как был принят, поскольку отныне он стал посещать нас и в течение всей зимы все чаще заглядывал к нам… Грильпарцер, коему сразу пришлись по душе наш дом и тон, в нем царивший, равно как и наше общество, частенько бывал у нас вечерами по вторникам и четвергам, а нередко приходил к воскресным обедам и, случалось, оставался до вечера, музицировал со мной и дочерью, так как весьма искусно играл на фортепьяно и мог импровизировать на нем, выказывая талант столь же отменный, как и вкус. Столь разносторонний ум, а еще более — простота и сердечность в общении завоевали ему наше единодушное уважение и расположение, и кажется, он проникся, к нам теми же чувствами. Все он делал с открытой душой и сердечностью, рассказывал мне о своем отрочестве, о своих свойствах и пристрастиях, делился с нами поэтическими замыслами…»[17]

В этих словах уже слышится отзвук судьбы Лотты из «Вечной невесты» Грильпарцера: если поначалу ему нравилось бывать у Пихлер, то после нескольких лет тесного общения он перестал посещать ее дом. Если бы влюбленная в него Лотта могла утешиться тем, что узнала себя в Мелите («Сапфо») и Креузе («Медея»)!

Фердинанд Раймунд, которого Каролина знала куда как меньше, чем Грильпарцера, виделся ей исключительно в ракурсе сходства с Грильпарцером. Она замечает, «что он давал столь же мало оснований рассчитывать на длительное дружеское общение, как и Грильпарцер. Оба этих незаурядных человека походили друг на друга как прекрасными душевными порывами и редкостной глубиной натур, так и преобладанием мрачного ипохондрического настроения, заставлявшего их избегать общества…»[18]

Помимо выдающихся фигур австрийской культуры и науки, гостями салона Пихлер были и европейские корифеи, такие как братья Август и Вильгельм фон Шлегели и Доротея фон Шлегель, Людвиг Тик, Захариас Вернер, Александр и Вильгельм фон Гумбольдты, Теодор Кёрнер, Клеменс и Беттина фон Арним, Карл Мария фон Вебер, невестка Гете Оттилия, прожившая несколько лет в Вене, Людвиг Уланд и многие другие. Сюда при случае заглядывали также Эдуард фон Бауернфельд и Николаус Ленау.

При оценке художнических масштабов своих гостей проявились как сила, так и слабость суждения Каролины. Она слишком верна усвоенным ею ценностям — ценностям старой католической Австрии, чтобы дать ослепить себя славой и блеском современных мастеров. С другой стороны, ее крайняя критическая позиция по отношению к романтизму, именуемому здесь «новой школой», вряд ли позволяла ей быть справедливой.

«…Чего, собственно, хочет „новая школа“?.. Я думаю, этого не знает никто, даже и корифеи. Они лишь разрушают, ничего не создавая, они внесли путаницу в понятия и объявили нравственными, прекрасными и высокими те слова или картины, а может быть, и действия, которые противоречат всем доселе существующим нормам нравственности и достойного поведения. Супружеская верность, послушание родителям, подчинение укладу семейной жизни и т. п. — все у них предстает препонами, преодолеваемыми сильным и независимым духом, и само это преодоление воспринимается как нечто грандиозное, если воспользоваться вошедшим тогда в моду словечком, а стало быть, придающее якобы благородный блеск всякому прегрешению против общепринятых форм, всякому сопротивлению долгу и даже нарушению его. Таким образом произошло смешение понятий: справедливости и несправедливости, дозволенного и недозволенного и даже правды и лжи, и, вероятно, уже в тех принципах и примерах, которые эта школа начала демонстрировать в первые годы столетия, можно со всей очевидностью разглядеть ростки и молодые корни ложного и губительного духовного пути, чреватого для литературы и жизни мыслящей части общества экстравагантностью, распадом семей, увяданием великолепных талантов, а часто и самоубийством…»[19]

Тот же консерватизм ощущается и в понимании ею роли женщины как творческой личности. Со многими дамами такого склада она поддерживала дружеские отношения.

«…Счастливое стечение обстоятельств позволило мне завязать дружбу с очень многими превосходнейшими писательницами моего отечества… Все эти женщины питали искреннее уважение к истинной женственности, прочным семейным устоями порядку, а ведь только они и придают, как мне подсказывает чувство, женскому литературному творчеству подлинную ценность и ту самую правомочность, ощущая которую они могут явить себя миру, не боясь справедливых упреков…»[20]

Чтобы обрести право на творчество, женщина должна прежде всего хорошо проявить себя в роли супруги. Только таким путем она обретает право на самораскрытие. В приведенных выше словах Каролина Пихлер, бесспорно, выражает и взгляд на самое себя. Выказывая столь беспощадную, с нашей точки зрения, скромность, она ощущает себя прежде всего женщиной и матерью, писательские амбиции которой никак не могут повредить высокому предназначению и достоинству традиционного женского долга. Объем и уровень создаваемых произведений в этой связи представляются делом второстепенным. Тем не менее ее собственное литературное творчество охватывает многие жанры: она пишет романы, эссе, стихи и драмы, исполняемые даже на подмостках императорского Хофбургтеатра, а все произведения составляют шестьдесят томов. Ее автобиографическое повествование «Памятные события моей жизни», опубликованное в 1844 году, уже после смерти автора, представляет собой достойный внимания срез эпохи, изобилующий деталями и историческими анекдотами, и читается с интересом даже в наши дни.

Если вдуматься в эту самооценку, то «муза предместья» госпожи де Сталь и брентановское отождествление котурнов с домашними туфлями предстанут в совсем ином свете. В общественной активности Каролины Пихлер мы видим одно из следствий традиционного представления о роли женщины, воплощение которого было предпосылкой творческой самореализации. Этот гармонический баланс двух амплуа ясно осознавался современниками. Вот что пишет Варнхаген фон Энзе, муж видной берлинской писательницы и хозяйки одного из салонов Рахели Варнхаген:

«…Здесь встретил я также и любимую писательницу Каролину Пихлер, славную, скромную женщину, проницательного ума и очень доброй души, типичную венку по языку и манерам, суть личности которой раскрылась в совершенной прозе и не дает выставлять напоказ свой поэтический дар, нашедший, однако, сильное и прекрасное выражение в ее сочинениях…»[21]

Каролина Пихлер. Работа Йозефа Крихубера.

Совершенно в том же духе высказывается и венский литератор Игнац Франц Кастелли:

«…До сих пор я вижу перед собой эту некрасивую, но с такой силой излучающую приветливость, дружелюбие и сердечную доброту женщину, что с первого взгляда она покоряла любого человека. Никогда ни единого намека на уныние, болтливость, нескромность, стремление подчеркнуть свою роль в обществе писателей, хотя в беседе она никогда не оставалась в тени, открыто, но с неизменной скромностью выражая свое мнение. Однако в кругу обыкновенных женщин она проявляла осведомленность в вопросах кулинарии и рыночных цен…»[22]

Типичным воплощением австрийской души представляется она датскому писателю Адаму Эленшлегеру:

«Я не раз бывал у поэтессы Каролины Пихлер… Каждый четверг собирала она гостей за чайным столом. Это скромная, доброжелательная, очень естественная в каждом жесте женщина. Сначала я боялся встретить в ее лице нечто слишком греческое, но она, напротив, оказалась австриячкой в лучшем смысле слова. Мне нравится даже ее австрийский акцент… Когда я прихожу в их дом, она и ее дочь сидят обыкновенно в маленькой садовой беседке и занимаются рукоделием…»[23]

После смерти мужа, то есть с 1837 года, Каролина Пихлер начинает все более отдаляться от «новой творческой общественности».

«…После свадьбы дочери и переезда молодой семьи в Прагу жизнь в салоне стала замирать, театральные опыты более не возобновлялись, хотя стихи читались по-прежнему.

Франкль оставил описание комнаты с гравюрой Фюгера под названием „Мессия“ и хозяйкой дома, окруженной гостями, читающей вслух и одновременно занятой вязанием чулка.

Вот она прерывает чтение, чтобы подтянуть распустившуюся петлю. Это описание уже разводит в стороны салон Каролины и общую картину времени и убеждает в том, что по-прежнему на редкость осведомленная в вопросах новейшей литературы женщина все более ощущает разрыв, отделяющий ее от эпохи…»[24]

9 июля 1843 года Каролина уходит из жизни в возрасте семидесяти четырех лет. Смертный час она встретила в Вене, еще раз испытав глубокое уважение и любовь окружающих.

«…Разумеется, ее личность и творчество выпали из кругозора последующих поколений. Не пересоздание и не новации, а сохранение традиционного опыта — вот что было ее сутью. То, что составляло смысл живого общения с ней и гостями салона, было… современностью и стало прошлым. Труд ее жизни, запечатленный в сочинениях и письмах, доносит до нас образ доброй и мудрой женщины. Со страниц ее литературного наследия, особенно „Памятных событий“, смотрит на нас живая целостная картина эпохи, значимость которой неоспорима и для сегодняшней Австрии…»[25]