Глава шестнадцатая

Глава шестнадцатая

Письмо Серту

Венеция, вечная вдохновительница нашего успокоения[288]

Я пишу тебе сегодня вечером[289], пытаясь облегчить тоску, которая пять лет терзает меня. Так как ничто, понимаешь, ничто не может отвлечь меня от мысли о наших отношениях, на которых, пока жива, я не решусь поставить слово «конец».

Я мысленно вижу себя, приблизительно в возрасте твоей жены, в квартире на улице де Риволи, куда в первый раз тебя привел Форен. Это было в пору смятения, растерянности, когда по молодости я считала, что переживаю настоящую трагедию. Увы, эти последние годы открыли мне, как далека была я тогда от того, чтобы понять страшное значение этого слова… Как далек этот памятный день, когда, бросив все, не колеблясь, я поехала в Рим, чтобы больше не покидать тебя! Сколько воды утекло после нашего удивительного слияния перед чудом «Бориса Годунова»… твоя болезнь, война, наша женитьба… столько лет… твое творчество, становящееся все сильнее… моя жизнь… вся моя жизнь.

Каждое лето приносило то, что мы называли нашим словом «бабалль»: наслаждение путешествием, свобода быть вдвоем, радость обладания всем земным шаром, восход и заход солнца, неожиданная причуда, наслаждение любовью за задвинутыми шторами в жаркий полдень, каждый день новое небо… наслаждение счастьем. Да, это была наша «бабалль», и ничто на свете не заставило бы нас от нее отказаться. Она была священна. В первые солнечные дни автомобиль становился нашим домом, скользящим по жарким дорогам с чудесными остановками. Мы любили одни и те же вещи, и то же желание охватывало нас тронуться с места, вечно отправляться в путь…

Молодая девушка, почти ребенок, не зная тебя, постучала в дверь твоего ателье. Ты сразу же рассказал мне о ней. Она занималась скульптурой, и так как ее ателье находилось рядом с твоим, она пришла попросить совета. После этого ты видел ее каждый день.

Однажды в полдень я пошла к тебе в ателье и увидела, как оттуда вышла высокая, светловолосая девушка. Это была она. Я не сомневалась в этом, потому что первым моим побуждением было подбежать к ней. Но она уже закрыла лицо своей сумочкой и круто повернулась. Это было похоже на бегство.

Спустя некоторое время я нашла твое письмо… какое письмо!..

Мы вместе провели рождественские праздники… И колокола возвещали о твоей новой любви. Новая жизнь началась для тебя. Как передать мой ужас, эти душераздирающие минуты, когда я читала строки, смысл которых отказывалась понять, однако такой ясный, что причинял боль глазам? Во внезапном открытии страшной беды, в том, как падает пелена и вы остаетесь с глазу на глаз с катастрофой, есть чувство такого крушения, такого опустошения, с каким не могут сравниться руины самых больших городов. Видеть, как рушатся ваши дома, погребая все драгоценное, что накоплено за всю жизнь, ничто по сравнению с моральной пучиной, куда вы погружаетесь при внезапной гибели чувства, которое было смыслом существования.

…Сейчас, когда твоя жизнь вновь обрела обычное течение, позволь мне вообразить, что ты держишь мою руку в своей, и я рассказываю тебе о том, что тяжестью лежит на сердце. Да, я знаю, что ты тоже страдал. Но никогда не мог измерить то горе, то отчаяние, какое причинил мне, иначе не мог бы решиться нести за это ответственность. Боже, как это слово жестоко и почти всегда несправедливо! Мог ли ты быть ответственен за эту новую страсть? Куда только не ведут наши чувства? Кто поймет, что из любви к тебе я полюбила Руси даже прежде, чем ее узнала? Как только увидела ее, начался мираж…

Она была почти ребенком, а у нас не было детей. Она только что потеряла мать, я даже не знала своей. Как не полюбить ее? Как ни странно это может показаться, если и был враг, то им был ты, мужчина, от которого ее следовало защитить. Как можно было не растрогаться до слез этим несчастным отъездом в Америку… Ты помнишь легкое драповое пальто на ее зябких плечах, плюшевую собачку на дне пустого чемодана? И чувствовать, что причина этого бегства — ты, а я — причина этого расставания!

Говорила ли я тебе, что мне непереносимо отсутствие Руси? Как неловко ты прятал телеграммы!..

Ее возвращение принесло мне настоящее облегчение. Я не нуждалась ни в каком усилии, чтобы успокоить себя. Искренне верила, что нам не угрожает никакая опасность. Пришло лето, и с ним наша «бабалль»: Руси уехала со своей семьей… Много позднее я узнала, что она пришла к отелю «Мёрис», чтобы увидеть, как мы уезжаем. Она сама рассказала мне об этом. Спрятавшись за углом, она наблюдала, как шофер загружал в огромный лимузин наших собак, множество чемоданов и различный багаж, и все это казалось ей очень старомодным, старым-престарым… Руси уже воображала, каким будет ее отъезд с тобой в автомобиле «жиголо»[290].

Это было наше последнее лето вдвоем. Однажды вечером в Венеции я застала тебя, плачущего у окна… Ты плакал обо мне, потому что в мыслях уже бросил меня. Почему судьба пожелала, чтобы, вернувшись в Париж, мы застали ее опасно больной, в лихорадке, с распухшим горлом и высокой температурой?.. Бедная девочка говорила о жестоком гриппе, схваченном в Нью-Йорке, от которого она до конца не оправилась. Врач поставил диагноз: базетова болезнь и посоветовал поехать для консультации к известному специалисту в Швейцарию, в Берн. Не колеблясь я решила немедленно отвезти ее туда. Никогда Руси не была так восхитительна, как в эти две недели. Однако я чувствовала, что в глубине души она ревниво хранит какую-то тайну… и каждый вечер ее сумочка таинственно исчезает в ящике, который она по-детски запирает на ключ…

В кондитерской за чаем Руси сама решила доверить мне свою знаменитую тайну… Увы! Уже давно она не была для меня тайной, хотя до сих пор я отказывалась признаться в этом самой себе.

Она говорила без обиняков. Зачем золотить пилюлю?

— Он любит меня, и я люблю его, — просто сказала она, — я хочу выйти за него замуж. Он хочет того же.

— Ты уверена? — спросила я, стараясь говорить так же спокойно, как она. — Ты веришь, что он действительно думает жениться на тебе?

— Ты единственное препятствие к тому, чтобы мы соединились, — ответила она с жестокой прямотой своих двадцати лет. — Он больше не любит тебя. Зачем отрицать очевидное? Если тебе нужны доказательства, знай, что это он умолял меня вернуться из Америки, где я могла сделать очень хорошую партию. Он сказал, что умрет, если я не вернусь. Ты хотела знать, теперь — ты знаешь.

Я была так поражена нашим коротким разговором, что, вернувшись в отель, записала его, чтобы убедиться в его реальности. Может быть, я также надеялась, что, увидев эти слова на бумаге, так сказать, материализовав их, сумею изгнать их из моего сознания, где они плясали ужасную сарабанду. Уверена, ты поймешь, если я скажу, что ни мгновения не сердилась на нее. Бедная малышка была не виновата в том чувстве, какое испытывала к тебе. К тому же я находила вполне естественным, что она обожала тебя… может быть, даже еще больше полюбила ее за это.

Самое главное, знать, что ты сам чувствуешь. Это терзало меня, и я не переставала думать об этом. Зачем? Сомнений не было. Она не могла выдумать слова, которые пересказала мне: это были твои слова. Мне казалось, я слышу, как ты их произносишь. И однако, помню, унизилась до того, что сказала ей, что она ошибается, что ты ни минуты не думаешь меня покинуть. Ведь я уже слишком стара, чтобы меня можно было бросить. Кроме того, мы связаны церковным браком. Ты испанец. В твоей стране признают только церковные браки, и они нерасторжимы. Как может она вообразить, что ты обманешь церковь, чтобы порвать союз, которому больше двадцати лет, ты, воспитанный священниками в уважении к религии?..

…Но все это, я слишком хорошо отдавала себе отчет, не влияло на ее твердую уверенность в вашей любви. Может быть, она и слушала меня, но не пыталась понять. Для нее решение было принято, жребий брошен. Все, что я или кто-нибудь другой мог об этом сказать, — это лишь пустые, напрасные рассуждения. Была она и был ты. Остальное для нее не имело ни малейшего значения…

Ее спокойная уверенность победила: у меня хватило сил ответить, что, если ты действительно хочешь получить свободу, я слишком люблю тебя, чтобы пытаться удержать против твоей воли. Но я заранее ужасаюсь приговора света, злословия друзей по поводу участи, которую вы уготовили мне.

Когда мы вернулись в Париж, я прямо спросила тебя об этом. Каким образом тебе удалось меня успокоить? Я действительно поверила, что кошмар кончается. Время понемногу сгладит углы, приглушит страсти. Я так любила эту малышку, что у нее никогда не хватило бы храбрости причинить мне такое горе. Она сама откажется от тебя.

Увы! Вскоре жар и болезнь, которые, казалось, победило лечение в Швейцарии, снова набросились на бедного ребенка. Отцу, у которого она в это время жила, не удалось выходить ее.

Тогда я отвела Руси к ларингологу. Он сделал прижигание и попросил прийти на другой день для маленькой операции, после которой, я думала, с ней случится обморок в машине. Перепуганная, я привезла ее к нам и сейчас же уложила в постель, надеясь, что это только мимолетная дурнота. На следующий день ее состояние сильно ухудшилось. Врач, казалось, волновался, для консультации он пригласил профессора, который не успокоил нас.

Прибежали ее родные, они бросали на меня взгляды, полные упреков. Полубезумная от страха, услышала, как доктор, оперировавший Руси, сказал, что я не предупредила его о том, что у больной постоянный жар. Если бы он знал, уверял врач, он не сделал бы надрез, который мог вызвать в этом случае заражение крови.

Как мог этот человек иметь низость свалить на меня всю ответственность, дойдя до того, что уверял, будто предупредил об опасности, которую могла вызвать операция? Тогда в отчаянии я дала обет вернуть тебе, если ты захочешь, свободу, только бы Бог спас ее…

Весной она поправилась. Я помню, что мы часто уезжали тогда на уик-энд. Один раз мы повезли ее к морю… Помнишь ли ты маленькую девочку, сидевшую на чемодане возле своего дома под мелким дождем, ожидая нас?..

Когда настало лето, не возникло даже мысли о том, чтобы расстаться с ней. Надо было переделать сиденье большого автомобиля, предназначенное для нас двоих. Она еще не знала Италии.

Венеция… Под любым предлогом я оставляла вас вдвоем. Часто, притворившись усталой, рано возвращалась одна, чтобы потом у окна с отчаянно бьющимся сердцем поджидать вас. Я прекрасно сознавала, как рискую, но хотела верить, верить так сильно и непоколебимо, чтобы об эту веру разбилась ваша любовь. Ребячество? Быть может… Но я все еще надеялась. Она познакомилась с молодыми людьми своего возраста. Одна из новых подруг, с которой Руси особенно сблизилась, обручилась с юношей двадцати пяти лет. Я думала, что вся эта молодая компания заставит ее быстро забыть свое увлечение, которое могло быть только временным…

Во Флоренции произошел случай, последствия которого оказались для меня роковыми. Боже! Как жива она в моей памяти, эта спальня со спущенными жалюзи в послеполуденный зной, когда я в последний раз была твоей женой… Легкое поскрипывание вдруг обнаружило ее присутствие: она вошла на четвереньках, чтобы наделать меньше шума! Ты не рассердился. А вечером я почувствовала, что волнуешься из-за нее. Руси исчезла из отеля, и мы ждали ее в ужасающем молчании.

С этого дня между нами воцарилась драма, немая и неотвратимая. Она нас подстерегала, окружала, она нас больше не щадила. Слово, которое, я надеялась, ты мог еще произнести, чтобы спасти меня, ты не произнес. Жизнь внезапно потеряла смысл, превратилась в тревожное ожидание. Тебе надо было сделать выбор, и это почти сводило тебя с ума.

Вскоре Руси представила мне мужа своей сестры, американского адвоката Губериха, который, зная, что в принципе я согласилась расстаться с тобой, сказал, что, изучив дело, нашел способ развести нас, несмотря на испанские законы и церковный брак. Он также мог устроить тебе с Руси гражданский брак в Гааге. Так как я после Берна не затрагивала больше с ней этого вопроса, то думала, что ты договорился с этим господином. Как можно было вообразить, что без твоего согласия она поручила ему это дело?

Я ответила Губериху, так же как в Берне Руси, что, если ты этого хочешь, я слишком сильно люблю тебя, чтобы не желать тебе счастья, и готова сделать все, что нужно.

От меня он пошел к тебе в ателье. У меня не было сил ждать. Мне необходима была ясность, и я решила немедленно, вместе с Руси, тоже пойти к тебе.

…Ты на мгновение оторопел, увидя нас. Я сразу попросила Губериха посвятить тебя в его план. Я чувствовала, как в тебе поднимается гнев. Ты вспыхнул и закричал, что не согласишься на этот маскарад.

Руси забилась в угол комнаты. Но в ее взгляде маленькой покинутой девочки, несмотря на все, мерцал лучик победы… Интуиция подсказывала ей, что любовь одержит верх. И в то же время она слишком хорошо знала тебя, чтобы не чувствовать: твое сердце останется с той, которая уйдет. Я постаралась поддержать план Губериха и его аргументы. В итоге его проект позволял тебе получить Руси, не причинив вреда ее репутации. А я, поскольку наш церковный брак оставался нерасторжимым, могла надеяться и ждать, что ты вернешься. Руси была всего лишь избалованным ребенком, с которым пересеклась наша жизнь. Узы же, связывающие нас с тобой, слишком крепки, чтобы порваться навсегда…

На другой день я поделилась с тобой своими соображениями. И снова мысль, что ты оставляешь меня, причинила тебе боль. Помню, ты даже заставил меня поклясться не покидать вас никогда, что бы ни случилось! Находил все новые аргументы против развода. Но единственный, с которым я согласилась бы, — тот, что ты слишком любишь меня, чтобы расстаться, — его ты не назвал…

Мне надо было поехать в Гаагу, на место жительства Губериха, чтобы изложить свое прошение о разводе. Руси сопровождала меня. По совету адвоката я оделась почти как нищенка: кажется, это должно было снискать благосклонность судей… Долго ждала в мрачном зале с такими же несчастными женщинами, как я. На другой день мы вернулись в Париж.

Ты по-прежнему жил у меня, и старая привычка к доверию была так сильна, что ты советовался со мной о выборе обручального кольца и ее первого колье из рубинов.

Мы должны были вместе после предписанной законом отсрочки, для того что называют «попыткой примирения», предстать перед судьей. Непоправимое приближалось, и однажды, когда я зашла за тобой в ателье, ты сказал: «Послушай, еще есть время, если ты поклянешься, что я был мужчиной твоей жизни, единственным, которого ты любила, я не смогу тебя бросить, это невозможно…»

«Мужчина моей жизни»! Мне захотелось рассмеяться. После двадцати лет, прожитых в таком тесном общении, никогда не расставаясь, после всех чудовищных испытаний, через которые я прошла за последнее время, готовая отдать все за робкую надежду сохранить что-нибудь из этой любви!.. Как мог ты задать мне подобный вопрос? Неужели ты действительно нуждался в моих уверениях? Нет, язык не повернулся ответить тебе. Что могли сказать слова, если ты был уже так далек от меня?

Наконец настал день, когда надо было ехать в Гаагу. Руси поехала с нами… Быть может, позднее она поняла, какой жестокостью это было с ее стороны.

Помнишь ли этот зловещий зал, где нас заставили ждать — ты у одной стены, я напротив — в то время, как я боялась встретиться с тобой взглядом? Тусклый свет освещал голову судьи, спрашивавшего тебя, хочешь ли ты развестись со мной. Я до сих пор не знаю, твой ли голос ответил «да»[291].

А вечером мы обедали всей «семьей», с ней, ее сестрой и зятем-адвокатом. Ничто не могло избавить меня от этого трагического фарса. Думаю, ты даже не заметил, когда я встала и вышла, чтобы скрыть душившие меня слезы. Нет, ты ничего не заметил. Это она пошла за мной в туалет и нежно поцеловала меня. Помню в тот же вечер прогулку по темной площади и ощущение совершённого преступления. Я была и жертвой, и убийцей.

Ночь Руси провела в моей комнате. Наши кровати стояли рядом, я дрожала так сильно, что, думаю, она услышала, пришла и обняла меня.

— Не могу больше, — так люблю его… так люблю…

— Не плачь, — прошептала она, — мы будем оба любить тебя, мы никогда тебя не покинем: тебе мы обязаны нашим счастьем.

«Это правда, — пыталась я убедить себя, — это правда… И знаю, чтобы сохранить их привязанность, готова страдать еще больше, если только это возможно».

Но, как только мы вернулись в Париж, ты ушел с маленьким чемоданом, которому, казалось, стыдно сопровождать тебя якобы в ближайший отель, чтобы не удаляться от меня. Я верила всему, что ты говорил. Это было так естественно… Однако на другой день, когда я приказала отнести вещи, которые, считала, будут тебе необходимы, узнала, что ты прямо направился в отель «Лютеция», где она жила с отцом… Наверное, это называют «ложью во спасение».

Руси приходила ко мне много раз в день. Ты постепенно вновь обрел обычное спокойствие. Я же начала крестный путь, в бездну сожаления.

…Внезапно жестокий приступ печени приковал меня к постели в доме подруги[292], у которой я была в тот день. Помнишь ли, как ты навещал меня? Всегда занятый, торопился вернуться в ателье. Я не понимала, как ты можешь уйти, но физическое страдание почти отвлекло меня от моральной пытки. Когда мне стало немного легче, я узнала, что Руси приходила каждый день, но моя подруга отказывалась принять[293] ее и считала, что и я не должна с ней видеться. Я вознегодовала. Как смели меня разлучить с Руси, дать понять, что моя дверь закрыта для нее!.. У меня была только одна мысль: встать как можно скорее, чтобы увидеть Руси, покинуть этот дом, в который ее отказались впустить.

Моя бедная подруга, увидев, что я решила уйти, умоляла не рисковать, боясь рецидива болезни. Она смягчилась и даже разрешила пригласить Руси к завтраку. Я согласилась с условием, что она не позволит себе ни малейшего упрека. Наградив Руси всеми дарами природы, не могла допустить, чтобы дотронулись пальцем до моего идола. Одно ее присутствие умеряло мою тоску, давало смысл жизни. Она была своего рода зеркалом, как бы отражающим мою молодость. С ней я вновь обретала веселость. И как можно было не быть уверенной в ее любви, если она приняла от меня то, что я ей дала? Нужно было любить, чтобы согласиться на такую жертву с моей стороны. Мне была необходима ее любовь!.. Ведь она знала, как отчаянно я страдаю…

Ты знаешь персонажей, которых Руси изобретала, слова, какими она рассказывала выдуманные ею истории, блестящие, как золотые песчинки, источником которых было великолепие и нищета ее фантастического и беспокойного детства.

«Русудана — это имя означает «легкая», — говорил мне ты вначале. И часто эта фраза звучала в моем сердце. Не была ли она отблеском твоей любви?..

— Я вертелась, как собака, вокруг дома и не могла попасть к тебе, — сказала она, когда мы наконец увиделись с ней. — Да, я позавтракаю у твоей приятельницы с условием, что она хорошо меня примет и вкусно накормит.

Это было 14 июля. Стояла изнуряющая жара. Мы провели весь день вместе, и ты присоединился к нам перед обедом. Но пришли друзья, а в присутствии посторонних мы все теряли естественность. Между нами возникала какая-то неловкость.

Началось ужасное лето. Так как вы должны были поехать в Голландию, чтобы там пожениться, я уехала в Англию к герцогу Вестминстерскому. Огромный замок в Шотландии. Я ничего не знала о вас. Жизнь проходила в ожидании телеграмм. Я чувствовала, как постепенно чахну. В душе пустота.

Вы путешествовали тогда по Италии, и я должна была в сентябре присоединиться к вам в Генуе, чтобы вместе отправиться в круиз по Малой Азии. Я так торопилась увидеть вас, что, конечно, приехала раньше, чем вы…

Несколько недель целиком разделять вашу жизнь… какое воскрешение! Думаю, что мое чувство подобно тому, что испытывает утопленник, чудом вновь вдохнувший воздух жизни. Да, для меня это было вновь обретенное волшебство.

Но ты? Но она? Часто с тех пор я спрашивала себя: какое воспоминание могло остаться у вас об этом путешествии? О чем думал ты вечерами один в своей каюте? Не считал ли теперь героической жертвой великодушное предложение присоединиться к вам? Не превратился ли непроизвольный порыв в тягостную обязанность, диктуемую чувством долга?

Я старалась не слишком думать обо всем этом. Я была с вами. Втроем, совсем одни. Разве это не чудесно? И чего лучшего могла я желать, как не оставаться вечно рядом с вами?.. Мне надо было насладиться до последней капли этими днями, которые, как я с ужасом видела, уплывали вместе с водой за кормой. Я благословляла это маленькое судно, сделавшее, к моему счастью, своими узниками нас троих. Мое счастье могло быть только в тени вашего. Как бы я хотела быть уверенной, что смогу навсегда остаться в этой тени…

Но время неумолимо шло, и вскоре мы вернулись. Надо было начинать «каждодневную жизнь». Для меня это было еще неизведанное испытание. Вы поселились в отеле, куда я приходила ежедневно навещать вас. Однако мне не удавалось до конца постигнуть жуткий смысл этого «навещать вас». Казалось таким странным, почти смешным, что существует «у вас» и «у меня». Я еще способна была вообразить, что вы проездом остановились в этом отеле… Но нет, появились безделушки, разные вещицы, выбранные вами, постепенно создавая атмосферу вашего дома, и теперь во время моих «визитов» я почти чувствовала себя тещей или свекровью!

…Вопрос о вашем церковном браке оставался смутным. Я надеялась, что он перестанет вас мучить, но вдруг получила повестку из архиепископата. Пошла туда с любопытством, не представляя себе, чем вызвано это приглашение. Меня проводили в большую комнату, похожую на судебный зал. В центре сидел священник в красной мантии. Трое других, сидящие в стороне за столом, слегка приподнялись, когда я вошла. На столе лежала Библия. Меня попросили поклясться на ней, что буду говорить правду. Потом один из священников сказал, что беседовал с тобой и ты хочешь расторгнуть наш брак. Слезы выступили у меня на глазах, губы задрожали так, что я не могла проговорить ни слова. Он попросил не волноваться и сказал, что есть три возможности: признать причины, выдвинутые тобой для расторжения брака, категорически отказаться или, наконец, положиться на решение церковного трибунала.

Я ответила, что совершенно согласна с тобой и чтобы все было сделано по твоему желанию.

Тогда началась невообразимая сцена. Человек в красном заявил, что он прочтет твои показания.

Я едва поверила своим ушам: оказалось, ты женился на мне, чтобы обеспечить себя потомством, и только слишком поздно понял, что я не способна на это!.. Здесь священник пустился в очень ученое медицинское описание моих самых интимных органов, в то время как трое других разглядывали меня, а я не отрывала глаз от этой несчастной Библии…

После чего он спросил, признаю ли я все факты соответствующими действительности. Я немедленно согласилась, подписала все, что хотели, и поспешила уйти, с трудом удерживаясь от безумного желания расхохотаться…

Только на другой день меня охватило отчаяние. Было чувство, что все вокруг ранит. Даже вещи стали враждебными. Один мой жалостливый приятель решил, что лучше уехать из Европы, найти занятие, которое может отвлечь меня от навязчивых мыслей. Он познакомил меня с молодой русской женщиной, у которой был Дом моделей в Нью-Йорке, и дал огромные деньги, чтобы я помогла ей добиться успеха. В глубине души я была уверена, что ты никогда не примиришься даже с мыслью, что я буду жить в Америке и особенно что мне за это заплатили. Я посвятила тебя в этот проект, как бы расставив ловушку, чтобы увидеть твою реакцию.

Но все это показалось тебе таким естественным, что даже на пароходе по дороге в Нью-Йорк я спрашивала себя, понял ли ты, о чем я рассказала… Подумал ли ты хоть раз, что значит для меня приехать к людям, о которых я две недели назад даже не знала, согласившись на авантюру, глупую и бесполезную… и быть далеко, так далеко от вас!

Как раз во время этой невообразимой работы, состоявшей в том, чтобы всюду показываться и улыбаться людям, о каких забывала на следующий же день, я получила письмо: мне сообщали о вашем венчании в испанской церкви в Париже…

Много дней я не могла прийти в себя и поверить, что вы способны были сделать это, не предупредив меня…

Однако это было правдой. Но несмотря на все, мое сердце переполняла радость, когда пароход причалил в Гавр…

Знаешь, что сильнее всего удивило меня, может быть, за всю мою жизнь? Это то, до какой степени любовь может быть неуязвима и нерушима. Ее можно терзать, пытать, унижать, ее не взорвут мины, она всегда останется нетронутой и чистой под лохмотьями, которые жизнь надела на нее…

Знаменитое: «Ах нет! На этом поставлена точка» — всего лишь жалкий самообман, вспышка восставшего от чрезмерных страданий сердца, пытающегося убедить себя, что оскорбление способно покончить с любовью… Полноте! Оскорбление!.. Вот красивое слово! Оно весит ни на унцию больше, чем любое другое, по сравнению с мучительной, изнуряющей тяжестью любви…

…И когда я вновь встретилась с вами, мне казалось, что солнце снова освещает землю.

Однако ваша жизнь без меня постепенно складывалась, потихоньку, словно под сурдинку, так что я действительно не отдавала себе в этом отчета. Вы имели теперь квартиру, где каждый предмет напоминал вам что-то: путешествие, приключение, — к чему я была непричастна… Ваша кровать, например, поразила меня, один бог знает почему; увидев ее, я оцепенела, вдруг осознав до конца, что покинута, одинока, почти стара…

Как мог ты тогда понять мои чувства, ты, который, напротив, начинал новую жизнь? Как мог ты знать, что, вернувшись к себе, я плакала целыми часами, прикованная к телефону в слабой надежде еще раз услышать одного из вас, прежде чем ночь разлучит нас, как мне казалось, на целую вечность!

Такая терзающая грусть, такое болезненное уныние мало-помалу овладели мною, что я всерьез подумывала о самых абсурдных средствах, чтобы помочь себе.

Я снова поехала в Америку к знаменитому врачу, который ручался излечить от моей страсти с помощью гипноза! В последний момент меня охватила паника: я поняла, что буду в десять раз несчастнее, разлюбив вас… Да и могла ли упрекать вас за то, что сама разрешила, облегчила, почти благословила?

Нет, мое сердце ни за что не сетовало на вас. Но «другие» сводили меня с ума. Я дошла до того, что подстерегала взгляды глубоко мне безразличных людей, вплоть до косой улыбки портье. Я не могла разрешить, чтобы вас осуждали за то, что вы сделали со мной.

Всякое мнение о моем поведении ранило меня. Это никого не касалось, кроме нас троих: ваша любовь, мои переживания. Самый факт, что об этом говорили, казался грязью… О! знаю, у меня была ободрана кожа… Но что ты хочешь, это все, что осталось от любви, за которую я еще сражалась. И я вернулась из Америки в том же душевном состоянии…

Летом вы поехали в Испанию на новой машине — великолепном автомобиле «жиголо», о котором она так мечтала. Мы должны были встретиться позднее. Увы, через несколько дней после вашего отъезда я получила из Венеции телеграмму, что Дягилев умирает. Я приехала вовремя, чтобы провести последние два дня возле него. Но мне не удалось связаться с тобой по телеграфу. Я думала только об одном: если бы ты мог ко мне приехать… почувствовать тебя рядом в эти часы, когда одновременно с самым дорогим другом под гордым, сверкающим небом Венеции уходили двадцать чудесных лет нашей жизни.

Немедленно после похорон я уехала на яхте герцога Вестминстерского, стараясь убежать от стольких руин и такого отчаяния. Не могу подумать об этом путешествии, не вспомнив страшной тоски загнанного зверя. Не в силах заснуть, я шагала по палубе взад и вперед. Могла вздохнуть свободнее только в портах, в отелях, где имела бы шанс получить от вас телеграмму… В конце концов я настигла тебя в Болонье… в госпитале. Ты сломал запястье, и я могла провести три дня возле тебя. Я почти готова была видеть в этом несчастном случае благодеяние, которое судьба подарила мне!

…С тех пор прошло два года. Что последовало дальше, помню смутно. Долгая боль в сердце, делающая меня трусихой в собственных глазах: я чувствовала, что пришло время, когда мы должны отдалиться друг от друга, и была на это неспособна. Всякие мелочи подсказывали мне, что я понемногу ухожу из вашей жизни. Презираю себя за то, что не хотела этого признать. Дошла до того, что согласилась на путешествие втроем по Италии. Боже, как оно было плачевно, это путешествие! Я буду всегда гневаться на себя за то, что не хватило храбрости отказаться от этого безрассудства…

Другое путешествие шесть месяцев спустя, на этот раз без вас, уничтожило — впрочем, бесполезно — одну из моих самых красивых иллюзий. Я была тогда с подругой в Калифорнии[294], и мне пришла несчастная мысль повидать брата Руси, живущего недалеко от Голливуда в каком-то подобии мечети невообразимого уродства. Там, среди жалкого хлама, я вдруг нашла старые фотографии и кое-какие вещи, привезенные из Тифлиса, — все то, что она умела украсить всем великолепием волшебных сказок, всем ароматом чарующих историй, придуманных для меня… Внезапный конец миража! Все, что я воображала о беспокойном отрочестве этих детей, скитающихся по Константинополю, свободных от присмотра матери, опьяненной официальными приемами, вареньем из роз и итальянской оперой, свелось к этому уродливому голливудскому дому… С сжавшимся сердцем я думала только об одном — уйти, бежать, как можно скорее увидеть вас… Как всегда! Что я могла поделать? Несколько недель без вас, и меня охватила такая тоска, такое чувство пустоты, что исчезло всякое желание жить.

Едва спустившись на пристань, я попыталась дозвониться тебе. Так как это не удавалось, написала письмо.

Одно, наверное, из сотни писем, какие я писала и никогда не отправляла тебе. Почему судьба распорядилась так, что это было послано? Почему ей понадобилось, чтобы оно попало к Руси? В нем не было ничего, что я бы скрыла от нее, — самое обыкновенное письмо. Но я сразу увидела, что она рассердилась на меня. «Ты слишком любишь его, — сказала она с суровостью, какую я за ней не знала, — он того не стоит».

Что произошло? Я даже не хотела это знать… Какие сложности, жалкие отговорки и ложь соткали паутину этих последних месяцев, которые привели к трагическому финалу?

Теперь все кончено. Бог взял ее у нас. Знаю, что ты, как и я, не вынес бы объяснений о том, кто что сказал или сделал в эти последние недели.

Мы жили, настолько ослепленные болью, что в этот страшный туман нашей памяти некоторые из друзей могли вложить, что им угодно… Не все ли равно? Единственная истина заключена в наших сердцах, в твоем и моем. Но знаешь, почему я испытывала насущную потребность написать тебе это письмо? Из-за одной фразы, одной простой, одной только коротенькой фразы, которую ты произнес очень просто и которая так меня удивила, что я онемела, Ты, конечно, об этом не помнишь. О, это такая малость! Ты просто сказал: «В сущности, если бы ты действительно меня любила, то не позволила бы уйти!..»

На это я должна была когда-нибудь ответить. Теперь, когда это сделано, надеюсь, тебе никогда не придет в голову задать мне подобный вопрос…

Почему смело и великодушно не принять то, что я тебе дала, потому что любила?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.