Глава четвертая

Глава четвертая

Другим важным событием в нашей тогдашней жизни был визит к доктору и миссис Кэмпбелл-Томпсон. Нас пригласили на выходные, чтобы подвергнуть испытанию, прежде чем разрешить Максу взять меня с собой в Ниневию. О самом Максе вопрос был практически решен: он ехал с ними на раскопки в следующий осенне-зимний сезон. Вули были недовольны, что он оставляет Ур, но Макс сделал окончательный выбор.

У Си-Ти, как обычно его называли, была своя система тестов, по которой он проверял людей. Одним из испытаний считался поход по пересеченной местности. В самый дождливый день он приглашал своих гостей на прогулку по деревенскому бездорожью и смотрел, какую обувь они надевают, быстро ли устают, не злятся ли, когда приходится продираться сквозь кустарник и прокладывать путь через лесную чащу. Я успешно выдержала испытание, имея за плечами исхоженный вдоль и поперек Дартмур. Деревенское бездорожье меня не пугало, но все же хорошо, что он не водил нас по сплошь вспаханным полям — вот это в самом деле утомительно!

Далее он проверял, не слишком ли я разборчива в еде. Убедившись, что я ем практически все, Си-Ти тоже остался доволен. Ему нравились мои детективы, что заранее расположило его в мою пользу. А когда оказалось, что я и по другим статьям подхожу для ниневийского общества, решение было принято окончательно. Макс должен был отправиться на раскопки в конце сентября, я собиралась приехать к нему в конце октября.

Мне хотелось провести несколько недель на Родосе — отдохнуть и написать что-нибудь, а затем доплыть на пароходе до порта Александретта, где британским консулом был мой знакомый. Там я должна была нанять машину до Алеппо. Оттуда на поезде доехать до местечка Нусайбин на турецко-иракской границе, а далее — восемь часов на автомобиле до Мосула.

Этот отличный план был согласован с Максом, который, как предполагалось, встретит меня в Мосуле. Но на Ближнем Востоке планы редко осуществляются так, как они задуманы. На Cpедиземном море часты штормы. После захода в Мерсин я пластом лежала на своей койке и стонала. Стюард-итальянец мне очень сочувствовал, особенно огорчался из-за того, что я ничего не могла есть. Время от времени он просовывал голову в дверь и соблазнял меня чем-нибудь вкусненьким: «Я принес вам замечательные спагетти. Отличное блюдо, много томатного соуса — как вы любите». — «О!» — стонала я в ответ. Даже мысль о горячей, жирной еде, обильно политой томатным соусом, была невыносимо мучительна. Стюард возвращался чуть позже: «Я принес то, что вы любите: голубцы из виноградных листьев в оливковом масле, начиненные рисом. Очень вкусно!» Я отвечала лишь новыми стонами. Однажды он принес мне полный судок супа, но, увидев слой жира в дюйм толщиной на поверхности, я позеленела.

При подходе к Александретте мне удалось встать на ноги, одеться, сложить вещи и неверной походкой выйти на палубу, чтобы освежиться. Там, под резким, холодным ветром я почувствовала себя немного лучше. В этот момент мне передали просьбу капитана зайти к нему в каюту. Он огорошил меня сообщением, что из-за шторма корабль не сможет зайти в Александретту.

— Слишком опасно швартоваться при такой волне, — сказал он.

Это было серьезной неприятностью — я не могла даже связаться с консулом.

— Что же мне делать? — спросила я.

Капитан пожал плечами:

— Вам придется следовать до Бейрута. Больше делать нечего.

Я пришла в ужас: Бейрут совсем не в той стороне, куда мне нужно. Но выхода не было.

— Зато вам это ничего не будет стоить, — добавил капитан, стараясь подбодрить меня. — Поскольку мы не можем высадить вас там, где вам нужно, мы бесплатно довезем вас до следующего порта.

К тому времени, когда мы подходили к Бейруту, море немного успокоилось, хоть до штиля было еще очень далеко. Меня посадили в неправдоподобно медленно ползший поезд, на котором, однако, я все же добралась до Алеппо. Насколько помню, дорога заняла целый день, даже чуть больше, часов шестнадцать. В поезде не было туалета, и далеко не на каждой станции можно было его найти. Пришлось терпеть все шестнадцать часов, но, к счастью, в этом отношении у меня проблем не было.

На следующий день я села в Восточный экспресс, чтобы ехать в Телль-Кочек, где в то время кончалась железная дорога Берлин — Багдад. Здесь меня поджидало новое несчастье. Накануне шел такой сильный дождь, что дорога до Мосула оказалась размытой в двух местах, где вади снова заполнились водой. Мне пришлось томиться целых два дня в гостинице для проезжих, где можно было с ума сойти от скуки. Я бродила вдоль ограды из колючей проволоки, немного углублялась в пустыню и возвращалась обратно. Кормили все время одним и тем же: яичницей и жилистыми цыплятами. У меня была с собой одна-единственная книга, которую я и читала снова и снова. Зато времени для размышлений оказалось предостаточно.

Но в конце концов я все же добралась до Мосула, где — о, чудо! — на ступеньках гостиницы меня ждал Макс.

— Ты, наверное, страшно волновался, когда я не приехала вовремя, — сказала я.

— Ничего подобного! — ответил Макс. — Здесь это часто случается.

Мы поехали на машине в дом, который снимали Кэмпбелл-Томпсоны у подножия Ниневийского холма, в полутора милях от Мосула. Дом с плоской крышей, квадратной комнатой в угловой башне и красивой мраморной верандой был очарователен, я всегда вспоминаю о нем с любовью и нежностью. Наша с Максом комната находилась наверху. Мебели в ней было немного, преимущественно ящики из-под апельсинов да две походные кровати. Вокруг дома росло множество розовых кустов. Когда мы приехали, они были усыпаны бутонами, и я подумала, что бутоны вот-вот распустятся и превратятся в восхитительные цветы. Однако и на следующее утро они оставались бутонами. Этой загадки природы я разгадать не могла — ведь розы не из тех растений, что расцветают лишь ночью. Оказалось, что эти розы выращивали для получения розового масла: в четыре часа утра приходили сборщики и срезали только что распустившиеся цветы. К рассвету на кустах снова оставались лишь бутоны.

Работа Макса предполагала умение ездить верхом. Не думаю, чтобы до того он был искусным наездником, но, зная, что от него потребуется, он еще в Лондоне посещал занятия в манеже. Он отнесся бы к ним гораздо серьезнее, если бы знал, что страстью Си-Ти была экономия. Очень щедрый во многих других отношениях, Си-Ти платил своим рабочим самое низкое жалованье, какое можно себе представить. Одним из его правил было никогда не тратить много на лошадей, поэтому у каждой купленной им лошади был какой-нибудь изъян, который продавец держал в секрете до тех пор, пока сделка не была заключена. Обычно его лошади вскидывали головы, взбрыкивали, шарахались или имели иные дурные привычки. Лошадь Макса не составляла исключения, и было божьим наказанием карабкаться на ней каждое утро на вершину холма по скользкой, размытой тропе, тем более что Макс старался делать это с небрежным видом. Тем не менее все обошлось — он ни разу не упал.

— Помните, — сказал ему Си-Ти перед отъездом из Англии, — если вы упадете с лошади, ни один рабочий вас в грош не будет ставить.

Ритуал начинался в пять утра. Си-Ти поднимался на крышу, Макс — следом за ним, и они сигналили фонарем ночному сторожу на вершине холма: позволяет ли погода в этот день вести работы. Поскольку наступила осень и часто шли дожди, вопрос этот становился весьма болезненным; множество рабочих жило за две-три мили от места раскопок и, чтобы знать, следует ли им пускаться в путь, они следили за сигнальными огнями на холме. В положенный час Макс и Си-Ти садились на лошадей и отправлялись на вершину.

Мы с Барбарой Кэмпбелл-Томпсон шли туда пешком в восемь утра и там завтракали: яйца вкрутую, чай и хлеб местной выпечки. В октябрьские дни это было очень приятно, а вот позднее становилось уже холодно и приходилось потеплее укутываться. Окрестности были очаровательны: вдали виднелись горы и холмы — суровый Джебель-Маклиб, иногда Курдские горы со снежными вершинами. В другой стороне можно было видеть реку Тигр и минареты Мосула. Мы возвращались домой. А потом снова — на холм, где все вместе обедали под открытым небом.

Однажды у меня произошла стычка с Си-Ти. Из вежливости он уступил, но, думаю, мнение обо мне изменил к худшему. Я пожелала всего-навсего купить себе на базаре стол. Я могла держать вещи в ящиках из-под апельсинов, сидеть на них и использовать в качестве прикроватной тумбочки, но если я собиралась работать, мне был необходим большой, устойчивый стол, на который можно поставить машинку и под который — убрать ноги. Я не просила Си-Ти оплатить покупку — это я собиралась сделать сама — речь шла лишь о том, чтобы он не смотрел на меня презрительно из-за этой, с его точки зрения, совершаемой без крайней надобности траты. Но я утверждала, что испытываю крайнюю необходимость в столе.

— Писать книжки, — заметила я, — моя работа, для которой требуются соответствующие орудия: машинка, карандаш и стол, за которым можно сидеть.

Си-Ти в конце концов согласился, но остался недоволен. Я настаивала также, чтобы стол был прочным — не какое-нибудь хлипкое сооружение о четырех ногах с крышкой, которое начинает качаться, как только вы его касаетесь, — а такой стол стоил десять фунтов, сумма для Си-Ти немыслимая. Недели две он не мог простить мне этого экстравагантного поступка. Тем не менее, заполучив стол, я была счастлива, а Си-Ти со временем стал даже любезно интересоваться, как идет работа. Я писала тогда «Лорда Эдгвайра», и скелет, увиденный мною в раскопанном на холме погребении, немедленно был наречен лордом Эдгвайром.

У Макса был свой интерес в работе на Ниневийском холме: он хотел проделать в нем глубокую скважину. У Си-Ти это особого энтузиазма не вызывало, но они заранее договорились, что возможность такая Максу будет предоставлена. В археологии вдруг вошли в моду доисторические эпохи. До той поры почти все находки принадлежали тем или иным периодам истории, а теперь все помешались на доисторических цивилизациях, о которых еще почти ничего не было известно.

Археологи изучали небольшие, едва различимые холмы по всей стране, выкапывали осколки глиняной посуды, где бы они их ни находили, систематизировали, складывали, изучали орнаменты — это была бесконечно интересная работа. Черепки, такие древние, представляли собой нечто совершенно новое.

Поскольку во времена создания этой посуды письменности еще не существовало, датировать черепки было чрезвычайно трудно. Очень сложно, сравнивая их, определить, который из них которому предшествует. Вули в Уре копал до слоев эпохи Потопа и глубже, найденная им в Телль-Убейде посуда произвела невероятную сенсацию. Макс, как и все другие, заразился этим безумием, и результаты глубинных раскопок в Ниневии действительно дали интереснейшие результаты, ибо, как выяснилось, огромный холм высотой в двадцать семь с половиной метров на три четверти состоял из доисторических культурных слоев, о которых никто и не догадывался. И лишь верхние слои принадлежали ассирийской культуре.

Спустя некоторое время глубинные раскопки стали небезопасными, так как приходилось спускаться на большую глубину, чтобы достичь нетронутых слоев. Сделать это удалось лишь к концу сезона. Си-Ти, как человек отважный, взял себе за правило раз в день спускаться с рабочими в раскоп. Дело в том, что он боялся высоты и для него такой спуск был мукой. У Макса высотобоязни не было, и он с удовольствием спускался и поднимался по многу раз на день. Рабочим, как и всем арабам, головокружения были неведомы. Они сновали вниз-вверх по узкому спиральному проходу, мокрому и скользкому по утрам, бросались друг в друга корзинами, в которых носили землю, играли, толкались и пугали друг друга в нескольких сантиметрах от края раскопа.

— Боже милостивый, — стонал Си-Ти, обхватывая голову руками, не в силах смотреть на все это. — Кто-нибудь из них обязательно убьется!

Но никто не убился. Они держались на ногах твердо, как мулы.

В один из последних дней сезона мы решили нанять машину и поискать великий Нимруд, который последним раскапывал Лэйард лет сто назад. Максу нелегко было вести машину, уж больно плохи там дороги. Большую часть пути ехали вовсе по бездорожью, часто невозможно было перебраться через вади и оросительные каналы. Но в конце концов, мы все же отыскали холм и даже устроили на нем пикник. Какое это чудное место! Всего лишь в миле от него течет Тигр, а великий курган утыкан вросшими в землю огромными каменными глыбами — головами ассирийских статуй? Место это осенял некий великий дух, и оно представляло собой впечатляющий уголок страны — мирный, романтичный, преисполненный прошлым.

Помню, Макс сказал: «Вот где я хотел бы копать, но это можно сделать только на очень высоком уровне: нужны большие средства. Однако, если бы мне предоставили выбор, из всех курганов мира я выбрал бы этот. — Он вздохнул. — Не думаю, что моя мечта когда-нибудь сбудется».

Передо мной лежит книга Макса «Нимруд и то, что в нем сохранилось». Как я счастлива, что его заветное желание сбылось. Нимруд был пробужден от столетней спячки. Лэйард начал работу, мой муж ее завершил.

Он открыл множество тайн Нимруда, в частности раскопал знаменитую крепость Шалманезер на границе города, сделал другие находки в разных местах кургана. Перестала быть загадкой история Калаха, военной столицы Ассирии! С исторической точки зрения, Нимруд стал удовлетворительно изучен, а музеи мира обогатились самыми прекрасными изделиями, когда-либо созданными руками ремесленников, которых я бы скорее назвала художниками. Изящные, изысканно вырезанные фигурки из слоновой кости — как они восхитительны!

Я тоже причастилась к этой работе — чистила находки. У меня, как у любого профессионала, даже появились свои любимые приспособления: палочка из апельсинового дерева, — быть может, она когда-то служила тонкой вязальной спицей; в один из сезонов я пользовалась зубоврачебным инструментом, который мне сначала одолжил, а потом подарил знакомый дантист; баночка косметического крема, с помощью которого удобнее всего было очищать от грязи трещины, не повредив при этом хрупкую слоновую кость. Мой крем пользовался таким успехом, что через пару недель от него ничего не осталось, и мне нечем было мазать свое бедное старое лицо.

Эта работа требует тщательности, терпения и осторожности, прикасаться к предмету следует очень деликатно. Но как это волнует! А самым волнующим моментом из всех — да, пожалуй, и самым волнующим в моей жизни — был тот, когда рабочие, прочищавшие ассирийский колодец, ворвались в дом с криками: «Мы нашли женщину в колодце! Там, в колодце, женщина!» — и внесли на куске дерюги какую-то кучу грязи.

Я с удовольствием осторожно смывала грязь в большой лохани, и понемногу показывалась голова, пролежавшая в земле около двух с половиной тысяч лет. Это была самая большая из когда-либо найденных голова из слоновой кости — одна из дев Акрополя с мягким, бледно-коричневатым цветом лица, черными волосами. слегка подкрашенными губами и загадочной улыбкой. Дева Колодца, или Мона Лиза, как хотел назвать ее директор Иракского департамента древностей. Теперь она хранится в новом багдадском музее — это одна из самых волнующих археологических находок в мире.

Было найдено много других изделий из слоновой кости, даже красивее той женской головки, хоть и не таких эффектных. Пластины с вырезанными на них телятами — головы повернуты в одну сторону, они сосут корову; дамы, напоминающие распутную Иезавель, — они глядят из окон на улицу; две декоративные пластины с изображением львицы, убивающей негра. В золотой набедренной повязке, с золотыми перьями в волосах, он лежит на земле, голова приподнята, он в трансе, а над ним склонилась львица, готовая растерзать. Позади них — сад: цветы и листва из ляпис-лазурита, сердолика и золота. Как хорошо, что таких пластин найдено две: одна хранится в Британском музее, другая — в Багдаде.

Глядя на эти великолепные произведения, созданные руками человеческими, испытываешь гордость от принадлежности к людскому роду. Те мастера были творцами и по праву несут в себе частичку святости Творца, создавшего мир и все сущее в нем и увидевшего, что созданное им — хорошо. Однако многое еще предстояло создать — все то, что потом было сделано руками человека. Человеку предназначил Он сотворить эти шедевры, идя вслед за Ним, ибо и сам человек создан по образу и подобию Его, и человек создал все эти вещи и увидел, что созданное им — хорошо.

Радость творчества — великая вещь. Даже плотник, однажды смастеривший для нашей экспедиции уродливую вешалку для полотенец, нес в себе творческий дух. Когда я спросила его, зачем, вопреки нашим распоряжениям, он приделал к ней такие несообразно большие ножки, он обиженно ответил: «Я не мог не сделать их такими, потому что это красиво». Что ж, нам вешалка казалась уродливой, а ему — красивой, и он соорудил ее в соответствии со своим творческим видением, потому что находил это прекрасным.

Человек может быть злым — гораздо более злым, чем звериные братья — но в порыве творчества он может подниматься до небес. Английские соборы возвышаются как памятники поклонения человека тому, что выше его самого. Мне нравится роза Тюдоров, — кажется, она украшает одну из капителей часовни Королевского колледжа в Кембридже — в центре которой резчик по собственному желанию поместил лик Мадонны, ибо считал, что Тюдоров слишком боготворят, а Творцу, Богу, которому посвящена эта часовня, недостаточно воздают почести.

Тот сезон был для доктора Кэмпбелл-Томпсона последним. Конечно, он считал себя прежде всего специалистом по эпиграфике и написанное слово, историческая надпись интересовали его гораздо больше, чем археологический аспект раскопок. Как любой эпиграфист, он всегда мечтал найти сокровищницу, полную табличек с текстами.

В Ниневии было сделано столько находок, что разобраться во всех этих строениях оказалось нелегко. Развалины дворцов Макса мало интересовали: он был одержим своими доисторическими исследованиями, потому что об этом периоде почти никто ничего не знал.

У него созрел план, который казался и мне увлекательным — раскопать небольшой курган в этих местах самостоятельно. Он конечно же не мог быть большим — на это понадобилось бы слишком много денег, но Макс считал, что маленький курган он осилит и что ему невероятно важно сделать это. А пока его усилия были направлены на раскопку глубинного шурфа сквозь все культурные слои. К тому времени, как они достигли целинного слоя, основание шурфа представляло собой крохотный клочок земли — меньше метра в поперечине. Там нашли всего несколько черепков — много находок и быть не могло, слишком мала поверхность раскопа, — представлявших совсем иную по сравнению с вышележащими слоями эпоху. С тех пор систематизация слоев в Ниневии была уточнена: после подкультурного слоя шла Ниневия-1, затем Ниневия-2, Ниневия-3, Ниневия-4 и Ниневия-5. Этот последний слой представлял эпоху, когда начали пользоваться гончарными кругами, и здесь были найдены чудесные сосуды с рисованными и лепными орнаментами. Особенно характерны для этой эпохи сосуды в форме кубков, украшенные очаровательными жизнерадостными рисунками. Однако сами по себе — то есть материал, из которого они сделаны, — эти сосуды не могли сравниться с той тонкой работой, которую мы наблюдаем в вещах, относящихся к эпохе, на несколько тысяч лет более ранней: то были хрупкие изделия прекрасного абрикосового цвета, напоминающие лучшую греческую посуду, с гладкой глазурованной поверхностью и своеобразным точечным, преимущественно геометрическим узором. Они походили, объяснил мне Макс, на посуду, найденную в Телль-Халафе, в Сирии, но та всегда считалась гораздо моложе, к тому же эта все равно была лучшего качества.

Макс попросил рабочих, живших в радиусе от одной до восьми миль, собирать и приносить ему найденные по дороге черепки разной глиняной посуды. В некоторых курганах посуда была преимущественно из позднего, пятого ниневийского периода. Кроме разнообразной расписной здесь встречалась и красивая лепная посуда очень тонкой работы. Кто-то принес красный кубок более раннего периода и зеленый — оба гладкие, без рисунка.

Очевидно, один или два маленьких холма из тех, что покрывали все пространство до самых гор, образовались на местах, покинутых людьми раньше, до того как был изобретен гончарный круг. Был там очень маленький курганчик, называвшийся Арпачия — милях в четырех от Ниневийского ареала. В нем не хранилось ни малейших следов какой-нибудь эпохи позднее второй ниневийской. Очевидно, именно в то время люди покинули это место.

Макса привлекал этот курган. Я поощряла его интерес, потому что найденные там черепки казались мне очень красивыми и я представляла себе, как увлекательно о них что-нибудь узнать. Это будет авантюра, сказал Макс. Вероятно, здесь существовала когда-то крохотная деревенька, едва ли чем-нибудь знаменитая, так что сомнительно, чтобы здесь оказалось много интересного. И все же люди, сделавшие эту посуду, здесь жили. Возможно, занятия их были примитивными, а вот посуда — нет: качество очень высокое. И они не могли делать ее для великого соседнего города, как ремесленники Суонси или Веджвуда, поскольку, когда они месили свою глину, Ниневии еще и в помине не было. Она появилась несколько тысяч лет спустя. Так для чего же они ее делали? Просто из любви к искусству?

Естественно, Си-Ти считал, что Макс совершает ошибку, уделяя такое внимание доисторическим временам и «поднимая новомодную волну» вокруг всех этих глиняных черепков. Важны только исторические находки, связанные с текстами, говорил он, ибо в них человек сам, письменно запечатлевает свою историю. Они оба были по-своему правы: Си-Ти — потому, что архаические тексты действительно уникально познавательны, Макс — потому, что мы должны изучать и то, что сделано руками людей, чтобы узнать все об истории человечества. Я тоже была права, обратив внимание на красоту предметов, найденных в этой крохотной доисторической деревушке и постоянно задаваясь вопросом «почему?». Для людей моего типа спрашивать «почему?» — значит жить интереснее.

В первый же сезон жизнь на раскопках мне понравилась необычайно. Я полюбила Мосул; искренне привязалась к Си-Ти и Барбаре; успешно завершила убийство лорда Эдгвайра и преследование его убийцы. Я прочла рукопись целиком Си-Ти и его жене, и они ее весьма высоко оценили. Кажется, они были единственными, кому я когда-либо читала рукопись — исключая, разумеется, моих домашних.

Я почти не верила своему счастью, снова очутившись в Мосуле, на сей раз в гостинице. Полным ходом шли переговоры о возможности ведения раскопок на нашем маленьком кургане, на Арпачии, крохотной Арпачии, о которой никто тогда не ведал и которой суждено было стать знаменитой на весь археологический мир. Макс уговорил Джона Роуза, который был архитектором урской экспедиции, работать с нами. Он был нашим другом — чудесный рисовальщик, человек со спокойной манерой речи и мягким юмором, который я находила неотразимым. Поначалу Джон колебался: он, разумеется, не собирался возвращаться в Ур, но не знал, продолжать ли ему вообще работать в области археологии или снова заняться архитектурной практикой. Но Макс сказал ему, что экспедиция продлится недолго, максимум два месяца, и работы, скорее всего, будет мало.

— Ты можешь воспринимать это как отпуск, — уговаривал Макс. — Чудесное время года, красивые цветы, хороший климат — никаких песчаных бурь, в отличие от Ура, горы и холмы вокруг. Тебе там страшно понравится. Для тебя это будет полнейшим отдыхом.

И Джон согласился.

— Конечно, это авантюра, — повторял Макс. Для него это было тревожное время — начало самостоятельной карьеры. Он сам сделал выбор, и от результата зависело, одержит ли он победу или потерпит поражение.

Начало оказалось крайне неблагоприятным. Во-первых, погода стояла ужасная. Дождь лил беспрестанно, почти никуда нельзя было проехать на машине; к тому же выяснилось, что чрезвычайно трудно понять, кому принадлежит земля, где мы собирались копать. Вопрос землевладения на Ближнем Востоке вообще крайне запутан. Территории, удаленные от городов, находятся под юрисдикцией шейхов, и все финансовые и прочие проблемы следует решать с ними, правительство лишь оказывает вам некоторую поддержку, обеспечивая определенный авторитет. Земли же, занесенные в разряд археологически перспективных — то есть такие, на которых имеются остатки древних поселений, — являются собственностью правительства, а не частных землевладельцев. Но я сомневалась, чтобы Арпачии — этому незаметному прыщику на лице земли — была оказана такая честь, поэтому нам предстояло связаться с хозяином земли.

Кажется, чего же проще? Пришел дородный веселый человек и заверил нас, что он и есть хозяин. Но через день мы узнали, что на самом деле земля принадлежит троюродному брату его жены и на нее имеются также другие претенденты. На третий день беспрерывного дождя, из-за которого все были поставлены в очень трудное положение и страшно нервничали, Макс бросился на кровать и застонал:

— Вы можете себе представить? Их девятнадцать — владельцев!

— Девятнадцать владельцев на этот крохотный клочок земли?! — недоверчиво переспросила я.

— Похоже на то.

В конце концов запутанный клубок проблем удалось все же размотать. Настоящий владелец был найден — им оказалась троюродная сестра двоюродной сестры тетки мужа чьей-то тети, чьи интересы, ввиду ее неспособности вести какие бы то ни было дела, представляли муж и несколько родственников. С помощью мутасарифа Мосула, Багдадского департамента по охране древностей, британского консула и ряда других лиц все было улажено и подписан контракт на драконовских условиях. Ужасные кары грозили любой стороне в случае его нарушения. Хозяйкиного мужа больше всего обрадовал пункт, обязывавший его в случае любых препятствий, чинимых нашей работе, или расторжения контракта возместить нам убытки в сумме тысячи фунтов. Он немедленно вышел на улицу похвастать этим перед собравшимися друзьями.

— Это очень важно, — гордо заявил он. — Если я не смогу обеспечить нужное содействие и выполнить все обещания, которые дал от имени жены, я рискую тысячью фунтами.

На присутствующих это произвело сильное впечатление.

— Тысяча фунтов! — наперебой галдели они. — Он может поплатиться тысячью фунтами! Вы слышали? Они могут потребовать с него тысячу фунтов, если что не так!

Я готова была биться об заклад, что, если бы и пришлось взимать с него какой-то денежный штраф, самое большее, что он мог заплатить, это динаров десять.

Мы сняли небольшой домик, очень похожий на тот, в котором жили с Си-Ти, чуть дальше от Мосула, ближе к Ниневии — с такой же плоской крышей и мраморной верандой, типичными для Мосула мраморными оконными нишами, напоминающими церковные, и мраморными подоконниками, где было удобно раскладывать черепки. У нас были повар и мальчик-слуга, огромная свирепая собака, чтобы облаивать всех других собак в округе и любого, кто приближался к дому, и в положенный срок — шесть новорожденных щенков. Был у нас и небольшой грузовичок, который водил шофер-ирландец по фамилии Галлахер, оставшийся на Ближнем Востоке после войны 1914 года и никогда так и не вернувшийся домой.

Он был выдающейся личностью, этот Галлахер, и рассказывал нам порой удивительные истории. Была у него, например, сага об осетре, которого они с другом нашли на берегу Каспия и, набитого льдом, пронесли через горы в Иран, где продали за бешеные деньги. Его рассказы сливались в бесконечную «Одиссею» или «Энеиду» со множеством невероятных приключений, случившихся в пути.

Он дал нам, скажем, полезную информацию о точной стоимости человеческой жизни.

— Ирак лучше Ирана, — сказал он. — В Иране убийство человека обходится в семь фунтов — деньги на бочку! А в Ираке — всего три.

Галлахер сохранил воспоминания о службе в армии и дрессировал собак на военный манер. Он выкликал шестерых щенков по именам, и те по очереди подбегали к кухне. Суисс-мисс была любимицей Макса, и ее всегда звали первой. Щенки были чрезвычайно уродливы, но — как все детеныши в мире — одновременно и очаровательны. После чая они, бывало, подходили к веранде, и мы тщательно выбирали клещей из их шерсти. На следующий день, правда, она снова кишела клещами, но мы старались как могли.

Галлахер оказался ненасытным пожирателем книг. Каждую неделю я получала от сестры посылки с книгами и, прочитав их, все отдавала Галлахеру. Глотал он их очень быстро, и казалось, что ему совершенно все равно, что читать: биографические сочинения, художественную прозу, любовные романы, остросюжетные истории, научные труды — что угодно. Он был похож на умирающего от голода, которому не важно, что есть, была бы еда. Галлахеру требовалась пища для ума.

Однажды он поведал нам о своем дядюшке Фреде.

— В Бирме его сожрал крокодил, — печально сообщил он. — Я не знал, что делать. В конце концов мы решили, что из этого крокодила нужно сделать чучело. Сделали. И отослали его дядиной жене.

Он рассказывал свои истории ровным, деловым тоном. Поначалу я думала, что он фантазирует, но потом пришла к заключению, что практически все, что он говорил, было правдой. Просто он представлял собой тип людей, с которыми вечно происходят невероятные истории.

Тот период был для нас очень тревожным, поскольку никаких признаков того, что игра Макса стоила свеч, не обнаруживалось. Мы откопали лишь развалины нескольких жалких, бедных жилищ — они даже не были сложены из саманных кирпичей — просто глинобитные постройки, внешний вид которых было трудно восстановить. Повсюду валялись прелестные глиняные черепки, нашли мы несколько восхитительных черных обсидиановых ножей с изящно отделанными лезвиями, но выдающихся находок не было.

Джон с Максом подбадривали друг друга, убеждая, что рано еще делать выводы и что к приезду доктора Гордана, немца — директора Багдадского музея древностей, мы, во всяком случае, сделаем все необходимые замеры и проведем систематизацию культурных слоев, чтобы он увидел, что раскопки ведутся грамотно, в соответствии с научными требованиями.

Но наконец небо послало нам великий день! Макс влетел в дом, где я корпела над черепками, схватил меня за руку и потащил за собой.

— Потрясающая находка! — кричал он. — Мы обнаружили сгоревшую гончарную мастерскую. Пошли! Такого зрелища ты еще никогда не видела!

Это было чистой правдой: царская удача нам выпала. Гончарная мастерская вся была там, под слоем земли. Ее, видимо, бросили после пожара, и, благодаря огню, она сохранилась. Множество великолепных блюд, ваз, чаш и тарелок, многокрасочной посуды, сверкающей на солнце алым, черным, оранжевым цветами, представляло собой восхитительное зрелище.

Начиная с этого момента у нас появилось столько работы, что мы не знали, как с ней справиться. На свет извлекались сосуд за сосудом. Они разбились, когда обвалилась крыша, но все осколки остались в одном месте, почти каждый предмет можно было собрать целиком! Некоторые, правда, успели слегка обуглиться, но рухнувшие стены, загасив огонь, спасли их — около шести тысяч лет пролежали они здесь нетронутыми. Одно огромное полированное блюдо с розеткой из лепестков в центре и красивым, очень симметричным орнаментом вокруг нее состояло из семидесяти шести фрагментов! Но все они лежали рядом, блюдо удалось собрать, и теперь оно радует глаз посетителей музея. Я любила еще одну чашу, мягкого, глубокого мандаринового цвета, сплошь покрытую узором, напоминающим «Юнион Джек».

Я лопалась от счастья. И Макс тоже, и даже Джон — по-своему, в более сдержанной манере. Но как же мы работали с момента этой находки до самого окончания сезона!

Той осенью я много занималась дома, чтобы «соответствовать уровню». Я даже посещала местную среднюю школу и брала уроки у очаровательного маленького человечка, который никак не мог поверить, что я так мало знаю.

— Похоже, вы никогда не слышали, что существует прямой угол, — неодобрительно заметил он как-то. Я признала, что так оно и есть — не слышала.

— В таком случае мне будет трудно объяснить вам материал, — сказал он.

Но я все же выучилась делать замеры и подсчеты и зарисовывать предметы в две трети их натуральной величины или в другом нужном масштабе. И вот настал момент, когда я должна была приложить полученные знания на практике. Работы было столько, что ее никогда бы не переделать, если бы свою лепту не внес каждый. У меня, конечно, времени на все уходило втрое больше, чем у других, но Джон помогал мне, так что кое-какую пользу приносила и я.

Максу приходилось с утра до вечера торчать на раскопках, Джон все это время делал зарисовки. Покачиваясь, он выходил к ужину со словами: «Думаю, я скоро ослепну. У меня болят глаза и так кружится голова, что я едва стою на ногах. С восьми часов утра я без перерыва рисую как проклятый».

— И после ужина нам всем придется вернуться к своим занятиям, — добавлял Макс.

— И этот человек обещал мне здесь каникулы! — притворно сокрушался Джон. — Это тот самый человек!

В ознаменование окончания сезона мы решили устроить скачки. Такого здесь еще никогда не было. Мы приготовили разные чудесные призы. Участвовать мог каждый, кто пожелает.

Вокруг этой затеи шло множество толков. Начать с того, что кое-кто постарше и посерьезнее опасался, не уронит ли он своего достоинства участием в таком мероприятии. Достоинство считалось важной вещью. Соревнование с более молодыми людьми, быть может, с безусыми юнцами, для уважающего себя мужчины, для человека состоятельного было чем-то сомнительным. Но в конце концов все приняли предложение, и мы обсудили детали. Дистанция составляла три мили, участникам предстояло пересечь реку Хоср за Ниневмийским холмом. Строго определили правила, которые никто не имел права нарушать. Запрещалось таранить и отталкивать друг друга, выбивать из седла, подсекать или делать что-либо подобное. Хоть мы и не очень рассчитывали, что правила эти будут соблюдаться, все же надеялись, что опасных происшествий избежать удастся.

Пришедшего первым ожидал приз в виде коровы с теленком, второго — овца, третьего — коза. Было несколько призов помельче: куры, мешки с мукой и лукошки с яйцами — от сотни штук до десятка. Всем участникам полагалось по пригоршне фиников и столько халвы, сколько каждый сможет унести в двух ладонях. Заметьте, все эти призы обошлись нам в десять фунтов. Были же времена!

Мы учредили АААЛ — Арпачийскую ассоциацию атлетов-любителей. На реке как раз было половодье и перебраться через мост, чтобы наблюдать за финальным этапом скачек, не представлялось возможным, для этой цели был нанят самолет.

Наконец день настал и подарил нам незабываемое удовольствие. Началось с того, что все дружно рванули с места по выстрелу стартового пистолета и, доскакав до Хосра, большинство плюхнулось лицом прямо в воду. Те, кому удалось выбраться из этой кучи-малы, продолжали скачку. Без протаранивания соперников как-то обошлось, никого из седла не выбили. Многие делали ставки, но никто из фаворитов даже близко не подошел к первому месту. Победили три темные лошадки, и овацию им устроили оглушительную. Первым пришел сильный, атлетически сложенный всадник; вторым — этот призер снискал больше всего симпатий — бедняк, вечно выглядевший полуживым от голода, третьим — маленький мальчик. Вечером состоялся грандиозный праздник: танцевали десятники, танцевали рабочие. А человек, получивший в качестве второго приза овцу, тут же зарезал ее и устроил пир для родных и друзей. Это был великий день для Арпачийской ассоциации атлетов-любителей!

Мы покидали Арпачию под крики: «Да благословит вас Аллах!», «Приезжайте снова!» и всяческие добрые пожелания. Мы направились в Багдад, где нас уже ждали все наши находки.

Макс с Джоном Роузом распаковывали их, и начинался англо-иракский дележ. К тому времени наступил май, в Багдаде было больше сорока градусов в тени. Джон плохо переносил жару и все время выглядел больным. Мне повезло — я не входила в команду распаковщиков и могла оставаться дома.

Политическая ситуация в Багдаде неуклонно ухудшалась и, хотя мы надеялись вернуться на следующий год, чтобы раскапывать другой курган или продолжать работы в Арпачии, уверенности, что это окажется возможным, у нас не было. После нашего отъезда возникли сложности с транспортировкой находок по морю, нам с трудом удалось получить свои ящики. В конце концов все было улажено, но ушло много месяцев и по этой причине нам не рекомендовали продолжать там раскопки на следующий год. В течение нескольких лет в Ираке практически никто не копал; все переместились в Сирию. Мы тоже решили на предстоявший сезон выбрать себе подходящее местечко в Сирии.

Помню случай, который оказался предзнаменованием грядущих событий. В Багдаде нас пригласили на чай к доктору Гордану. Он слыл неплохим пианистом и играл в тот день Бетховена. У него была красивая голова и, глядя на него, я подумала, какой это замечательный человек: всегда любезен и тактичен. Но вот кто-то невзначай упомянул о евреях. Доктор Гордан изменился в лице, причем изменился поразительно, я никогда не видела такого жесткого выражения.

— Вы не понимаете, — сказал он. — Возможно, у вас евреи не такие, как у нас. Они опасны. Их следует истребить! Ничто другое не поможет!

Я уставилась на него, не веря своим ушам. Но он имел в виду именно то, что сказал. Тогда я впервые столкнулась с ужасом, который позднее пришел из Германии. Для тех, кто много путешествовал, думаю, кое-что было ясно уже тогда, но обыкновенным людям в 1932—1933 годах явно недоставало способности предвидеть.

Там, в гостиной доктора Гордана, играющего на пианино, я увидела первого в своей жизни нациста — позднее я узнала, что жена его была еще более оголтелой нацисткой. Они выполняли в Багдаде определенную миссию — не только по части древностей и не только на благо своей страны, они еще и шпионили за собственным германским послом. Есть вещи, которые — когда в конце концов убеждаешься в них — повергают в отчаяние.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.