«ФОРМЕННЫЙ СТУДЕНТ»

«ФОРМЕННЫЙ СТУДЕНТ»

В феврале 1900 года Дмитрий Ильич получил телеграмму о возвращении брата из ссылки. Поезд дальнего следования делал кратковременную остановку в Подольске, а затем уже шел до самой Москвы. Телеграмму доставили поздно, пришлось брать извозчика и что есть духу лететь на вокзал.

Братья не виделись три года. Наконец-то сегодня они встретятся. Слякотная дорога, истоптанная копытами и изрезанная полозьями саней, тянулась вдоль деревянных черных заборов, и не было ей, казалось, конца-края.

— Можно побыстрее?

— Накиньте гривенник…

Дмитрию Ильичу хотелось первым «привезти» Володю. В Москве, на Бахметьевской, где Анна Ильинична снимала квартиру, Владимира Ильича ждали давно, и больше всех мать: она считала дни, про себя отмечала, когда выехал сын с невесткой из Шушенского, когда был в Красноярске, когда прибыл в Уфу. Там, в Уфе, пришлось ему расстаться с Надеждой Константиновной (ей надлежало отбывать остаток ссылки).

Дмитрий Ильич увидел брата в вагоне третьего класса. Здесь было тесно от пассажиров, от разбросанных меховых шуб, дох, сибирских шапок с наушниками, валенок, бурок — публика ехала из холодного края. Брат выглядел поздоровевшим, с румянцем на щеках, возбужденным и радостным.

Владимир Ильич сразу же стал расспрашивать о домашних, Дмитрий Ильич был счастлив и горд, что на полтора часа раньше других встретил брата. Тем временем поезд незаметно отошел от перрона. За окнами показалось зимнее Подмосковье. Владимир Ильич, накинув на плечи меховую телогрейку, предложил выйти в тамбур, где можно было говорить, не опасаясь, что подслушают. Поинтересовался новостями. Оказалось, о делах московских марксистов он знал больше, чем Дмитрий Ильич, проживавший под Москвой. Разговор перешел к наделавшей в то время много шума книге немецкого социал-демократа Э. Бернштейна. Владимир Ильич жестоко критиковал его, говоря:

— Это очень опасное искажение Маркса, и с ним необходима самая решительная и беспощадная борьба.

Попутно досталось русским оппортунистам, так называемому «экономизму» и его печатным органам — «Рабочему делу» и «Рабочей мысли».

Выговорившись и как будто немного успокоившись, Владимир Ильич сказал, что по окончании ссылки ему было предложено выбрать себе для жительства любой город, кроме столиц, университетских городов и фабрично-заводских центров. Но Владимира Ильича больше всего, естественно, интересовал Петербург. Ближайшим к нему городом оказался Псков. «Из Пскова, — как вспоминал потом Дмитрий Ильич, — легче можно было производить наезды в Питер, следить за ходом рабочего движения, сноситься с непосредственно работающими товарищами а влиять на движение».

Поезд подошел к Курскому вокзалу. Братья направились на площадь, нашли извозчика.

Вскоре коляска уже катилась по Бахметьевской. Навстречу неслись дрожки, фаэтоны, кареты и даже автомашины. Темнело. Дворники зажигали керосиновые фонари. Вот и знакомый двухэтажный дом, а за ним флигель, где в квартире № 5 жили Елизаровы и Ульяновы.

Пока Владимир Ильич гостил у родных, при содействии и помощи Дмитрия Ильича и Марии Ильиничны он встретился с находившимися в Москве социал-демократами: обсуждал с ними вопросы революционной работы, в частности, договорился об установлении связи, наметил пароли, уточнил адреса явочных квартир. Здесь же, на Бахметьевской, после нескольких лет разлуки состоялась его встреча с И. X. Лалаянцем. Исаак Христофорович работал на Украине, входил в Екатеринославский комитет РСДРП, редактировал газету «Южный рабочий». В беседе старых друзей участвовал и Дмитрий Ильич. Говорили о предполагавшемся созыве II съезда РСДРП и плане издания «Искры». Съезд нужно готовить на местах, в рабочих центрах России. Дмитрий Ильич пожелал отправиться в Самару. Там, по сведениям Лалаянца, уже создавался искровский центр, но работать трудно — многие товарищи арестованы. Дмитрий Ильич мог выехать тотчас, тем более гласный надзор заканчивался, но брат рассудил иначе: надо сначала завершить университет.

Приведя И. X. Лалаянца на свидание к брату, Дмитрий Ильич был в полной уверенности, что встреча их останется незамеченной. Ведь он предпринят: все, чтобы замести следы, действуя строго по правилам конспирации. Но это было не совсем так. После 1917 года в досье заведующего особым отделом Департамента полиции Ратаева была обнаружена выписка из донесения начальника московской охранки Зубатова. Он доносил: «19 февраля бывший студент Московского университета Дмитрий Ильич Ульянов, отбывающий в Подольске, Московской губернии, срок гласного надзора, прибыл тайно в здешнюю столицу и привез с собой в квартиру Елизаровых, где в это время находились Мария и Владимир Ульяновы, таганрогского мещанина Исаака Христофорова Лалаянца…»

Следуя совету брата, Дмитрий Ильич пишет прошение с просьбой позволить ему закончить университетское образование. В ответ министерство просвещения шлет отписки. И тогда Мария Александровна написала самому царю. «Канцелярия Его Императорского Величества по принятию решений» направила бумагу в министерство просвещения: «Препровождая при сем… отношение… по ходатайству вдовы Действительного Статского Советника Марии Александровны Ульяновой о разрешении сыну ее, Дмитрию, держать в текущем году государственный экзамен при Московском университете, честь имею покорнейше просить Ваше Превосходительство сообщить начальству Московского Учебного округа, с возвращением приложений, надлежащие сведения, а равно и заключение Ваше по предмету ходатайства».

Через ректора бумага попадает декану медицинского факультета Московского университета И. Клейсту. Тот наложил резолюцию: «…ранее подачи прошения о допущении Ульянова к сдаче в Медицинской испытательной комиссии, надлежит ходатайствовать о допущении его в один из Российских университетов для получения зачета 9 и 10 семестров медицинского факультета».

От таких отписок радости было мало.

Перед отъездом Владимира Ильича в Псков братья обсудили многие детали по сбору корреспонденции и денег для будущей газеты. Дмитрий Ильич, как агент «Искры», получил партийную кличку Юноша.

А в недрах Департамента полиции уже рождался следующий документ: «…Ульянову держать окончательные экзамены при Московском университете препятствий не встречается, но что принятие названного лица в число студентов одного из университетов, ввиду его политической неблагонадежности, представлялось бы нежелательным».

Весна 1900 года прошла в напряженной учебе. На лето в Подольск приехала мать. В начале июня наведался Владимир Ильич. Перед этим в Петербурге, куда он изредка наезжал без разрешения властей, ему пришлось целых десять дней посидеть под арестом — выследили шпики. В Подольск он приехал тоже не без приключений. Исправник уезда, некий Перфильев, отобрал у него заграничный паспорт, полученный 5 мая для поездки в Германию. Владимир Ильич пригрозил исправнику:

— В таком случае я принужден жаловаться на ваше незаконное действие в Департамент полиции, — и вышел.

Исправник струсил.

— Послушайте, господин Ульянов, вернитесь назад. Вот ваш паспорт. Возьмите его.

Родные увидели в тот день Владимира Ильича необыкновенно возбужденным.

— Хотел отобрать у меня заграничный паспорт, старый дурак. Так я его так напугал Департаментом полиции… — рассказывал он и хохотал. Все, кто был дома, поддались его веселому настроению.

Дни, когда гостил брат, запомнились Дмитрию Ильичу навсегда. Было столько переговорено! О характере и особенностях работы агентов «Искры», о роли и месте классовых сил в надвигающейся революции, о сочетании экономических и политических требований, о борьбе с ревизионизмом в рядах социал-демократов, о конспиративных адресах, шифровании писем…

7 июня вместе с матерью и старшей сестрой Владимир Ильич уехал в Уфу к Надежде Константиновне Крупской. Перед отъездом он сообщил брату свои планы: после посещения Уфы и городов Поволжья выедет за границу, по всей вероятности из Подольска, и попросил приготовить ему в дальнюю дорогу необходимые вещи.

На обратном пути Владимир Ильич заехал в Подольск, благо Департамент полиции разрешил пробыть в этом городе три дня. А так как заграничный паспорт был при себе, а других документов не требовалось, из Подольска он выехал за границу.

Несколькими днями раньше из Уфы вернулись Мария Александровна и Анна Ильинична.

Не скоро дождались они писем из-за границы. Почти в каждом Владимир Ильич спрашивал, как обстоят дела с учебой у Мити. Однако ничего утешительного ему сообщить не могли. Разрешения на поступление в университет не было.

Владимир Ильич возмущается такими порядками и не скрывает этого в письмах. «Крайне досадно, — пишет он матери из Мюнхена 19 сентября 1900 года, — что Мите отказали в поступлении в университет. Терять год еще, — это черт знает что такое! Авось удастся все еще при помощи одной из тех заручек, о которой ты пишешь»[6].

А Дмитрий Ильич уже весь сентябрь обивает в Петербурге пороги министерства просвещения. Выезд в Питер стал возможен после того, как он получил наконец-то годичный паспорт. По этому паспорту удалось временно прописаться на Васильевском острове.

Хождения… Хождения… Забрезжила надежда. Могут разрешить поехать в Юрьев. Туда уже попали многие студенты, исключенные из университетов по политическим мотивам. В Юрьеве было два высших учебных заведения — университет и ветеринарный институт. По разговорам чиновников, «неблагонадежным» разрешают продолжать учебу, только нужно как следует обосновать прошение.

И Дмитрий Ильич, уже искушенный в писании официальных бумаг, в новом прошении «обосновывает» свое желание служить народному здравию.

Утром 28 сентября 1900 года на Васильевский остров (10-я линия, д. 15, кв. 12) был доставлен пакет на имя Д. И. Ульянова.

«От Департамента Народного Просвещения объявляется студенту Московского университета Дмитрию Ульянову, что ему разрешено поступить в число студентов Юрьевского университета».

Дмитрий Ильич наконец-то облегченно вздохнул. Заручка удалась! Вечером того же дня поезд увозил его в Юрьев.

В первый же день после приезда Дмитрий Ильич изложил свои впечатления на бумаге: «Здесь вообще по-русски, видимо, мало говорят и даже мало понимают, так что в одном месте я уже городил что-то по-немецки и был понят… Но многие говорят не по-немецки, а по-фински или по-эстонски… Названия улиц пишут на всех трех языках, на вывесках тоже иностранщина. Русская речь слышна только среди студентов… Что касается внешности города, то он больше напоминает заграничный: постройки остроконечные с высокими крутыми крышами, то железными, то черепичными; характер домов, магазинов, церквей тоже больше не русский, улицы в некоторых местах такие узкие, что на них нельзя разъехаться двум экипажам. Зелени очень много, особенно в одной части города, расположенной на горе: завтра начну ходить именно там, и клиника и университет там близко…»

К этому следует добавить, что Домберг (гора, которую имел в виду Дмитрий Ильич) — это огромный старинный парк с развалинами древнего собора св. Дионисия. К началу XX века часть собора была отреставрирована, в ней помещалась университетская библиотека. Несколько поодаль — клиника.

На Мельничной улице Дмитрий Ильич снял за 15 рублей на семестр меблированную комнату. Дрова свои, можно топить когда угодно и сколько угодно. А на случай, если придется возвращаться поздно вечером, хозяйка-немка дала квартиранту ключ.

На имя ректора университета Дмитрий Ильич написал прошение: «Получив разрешение от Господина Министра Народного Просвещения поступить вновь в Университет для окончания моего образования, сим имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство принять меня в число студентов Императорского Юрьевского Университета на пятый курс медицинского факультета».

Это было 2 октября 1900 года, а 3 октября он с восторгом сообщил матери: «Здесь дело пошло хорошо, не так, как в Петербурге, — меня уже приняли в Университет, так что я теперь форменный студент, хотя бумага из Петербурга еще не получена (должно быть, в округе у попечителя застряла)… с завтрашнего дня начну слушать лекции. Формалистики здесь гораздо меньше, чем везде в других местах, но зато есть и недостаток: в университете придется платить не 50 рублей, а 78 только за первое полугодие — тут совсем особые порядки, частию еще старинные…»

Дмитрий Ильич, как и все студенты, дает подписку «не принадлежать к тайным обществам, не участвовать в недозволенной деятельности». Отдав дань формализму, он налаживает регулярную посылку информации о революционном движении в Прибалтике. Часто его зашифрованные заметки попадают в Женеву. Владимир Ильич благодарит брата за весьма своевременные и ценные сведения.

На рождественские праздники Дмитрий Ильич побывал в Москве, встретился с товарищами по подполью и по-доброму им позавидовал: они для «Искры» делали многое, у них были лучшие возможности, они держали связь с заводами и фабриками, жили в гуще пролетарской массы.

В начале 1901 года Дмитрию Ильичу предстояло отбывать воинскую повинность. Он подает декану медицинского факультета В. Курчинскому прошение ходатайствовать об отсрочке повинности до весны 1902 года. Декан с пониманием отнесся к опальному студенту. Он добился отсрочки, и это позволило Дмитрию Ильичу спокойно осваивать учебную программу, проходить практику в одной из больниц города.

О практике того времени стоит сказать подробнее. За студентом-медиком закрепляли больного прямо с санитарной коляски. Практикант сам определял диагноз, назначал курс лечения и сам же проводил это лечение до полного выздоровления своего пациента.

Первым подопечным у Дмитрия Ильича оказался тяжелобольной с подозрением на брюшной тиф. Эту болезнь он изучал, правда, по книгам, будучи еще гимназистом. Брюшной тиф унес в могилу сестру Ольгу. Сейчас перед пим был чужой человек, но практикант решил спасти его во что бы то ни стало. И спас. Первая победа в борьбе с болезнью, притом болезнью весьма серьезной, вселила в молодого врача уверенность, но и заставила учиться еще прилежнее. После практики профессора стали относиться к Ульянову как к «уважаемому коллеге». Такой высокой чести удостаивались далеко не все студенты.

У Дмитрия Ильича было мало свободного времени, тем не менее он успевал высылать корреспонденции и газеты в Женеву, писал письма матери и сестрам, в них он делился впечатлениями о прочитанных научных и литературных статьях. В эти годы Мария Ильинична серьезно увлеклась философией. В частности, ее заинтересовала одна из статей Е. И. Лозинского, реакционного публициста и философа. Она попросила брата высказать свое отношение к автору и к полемике, которую тот ведет с Фридрихом Энгельсом.

«Достал декабрьскую «Жизнь» и прочел в ней статью Лозинского, — отвечал он сестре вскоре. — По-моему, это все-таки завирание, нужно непременно людям какой-то вечный и непреходящий идеал, какой-то дух человечества, вечный прогресс, вечную и абсолютную правду и т. п.

По поводу того, что Фр. Энгельс сказал: «что все-таки вещь в себе разложима химически», автор заявляет, что, стало быть, он не понял, что такое вещь в себе. Это уже прямо ерунда! Чего же тут не понять: вещь сама в себе, т. е. не наше представление о ней, а она сама, вне, так сказать, нашего к ней отношения. Этот мир вещей в себе нам недоступен, мы не можем ни знать, ни понимать его, ибо под вещами мы понимаем лишь отражения этих «вещей в себе» в нашей голове! Значит, будучи человеком, apriori нельзя знать ничего в истинном (!) свете; наши познания условны и т. д. Ну, прекрасно, что же дальше?.. Дальше нужно решать вопрос, существуем ли мы действительно или нам это только кажется? Что такое человек как вещь в себе?.. На самом деле, нет ни Солнца, ни вращающейся вокруг него Земли, ни людей — это все нам только кажется, а то, что действительно существует, мы не знаем, никогда не будем знать и не можем знать… Приятное умозаключение! Таким путем можно забраться в такие дебри, что будешь решать вопрос, что такое веревка?.. А тем временем все будет идти своим чередом.

Поэтому мне думается, что г. Лозинский не понял Канта или превратно его понял, а свалил вину на Энгельса».

Жизнь в Юрьеве приобрела свой четкий ритм. Дмитрий Ильич вставал рано. Примерно часа полтора занимался дома, потом отправлялся в университет. И каждый раз удивлялся, как хорошо ухаживают жители за своим городом: всюду тротуары, дорожки тщательно подметены, присыпаны песком. Нет кабаков, а соответственно и пьяных. А еще удивительным было то, что город жил по местному и петербургскому времени. Эта же особенность наблюдалась и в самом университете: одни профессора занятия вели по петербургскому времени, другие — по местному. И хотя разница была всего-то в 15 минут, нэ неразбериха вносилась огромная: студенты опаздывали на лекции, профессора, как правило, затягивали лекции на полчаса, а то и больше, так что приходилось им напоминать: мол, пора заканчивать.

В Тартуском университете существовали довольно дружеские отношения между студентами и профессорско-преподавательским составом. Профессоров ценили за ум, эрудицию и самостоятельность суждений, студентов — за прилежание и увлеченность своим предметом. Некоторые студенты не скрывали своей приверженности идеям марксизма. Однако о своих взглядах Дмитрий Ильич предпочитал говорить только в узком кругу друзей.

В Юрьеве он был одним из немногих, чьи фотографии анфас и в профиль имелись в охранном отделении. Приходилось быть осторожным.

Уже 30 января 1901 года Департамент полиции предписывал юрьевской охранке установить за студентом Ульяновым негласный надзор.

Такой же надзор велся за сестрами Ульяновыми и мужем Анны Ильиничны — Марком Тимофеевичем Елизаровым. Анне Ильиничне, несмотря на слежку, удалось выехать за границу и тем самым избежать ареста летом 1901 года. Мария Ильинична и Марк Тимофеевич были арестованы «за принадлежность к числу агитаторов по устройству беспорядков». Мать осталась одна.

Дмитрий Ильич просит у властей свидания с сестрой, но ему отказывают: сам он недавно привлекался по политическому делу. Из писем матери он узнает, что брат возмущен арестом: это придирается прокуратура, чтобы раздуть «дело». Брат просит мать чересчур не волноваться: наших все равно выпустят.

Конечно, выпустят. А когда? Время тянулось медленно.

И вот настал долгожданный торжественный момент, когда он, молодой врач, удостоенный степени лекаря, от чистого сердца подписывал клятву:

«Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим: свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому совету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности: однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведущих и опытных: когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям».

В декабре 1901 года Дмитрий Ильич отбыл в Москву. Всю дорогу его преследовало тяжелое предчувствие: не стряслось ли новой беды? Но, увидев мать, вздохнул с облегчением: она не изменилась, только под глазами прибавилось морщинок, а на висках седины.

В тот вечер он перечитал письма зятя и сестры, написанные из тюрьмы. Марк Тимофеевич был в своем амплуа. И в таганской одиночке его не покидало чувство юмора. Со скрупулезностью исследователя он описывает тюремную баню (которая только чуть-чуть уступает Сандуновской!), выражает свое неудовольствие ремонтом тюремных помещений: стены почему-то выкрашены краскою на воде и поэтому «зело пачкают», и цвет у стен «серовато-фиолетово-грязный», а уж полы залиты асфальтом кое-как. Недобросовестный попался инженер. Здесь надо заливать, чтоб никто не вздумал выбраться. Вот когда он, Марк Тимофеевич, станет инженером, возьмется строить казематы… А остальной текст тюремный цензор вытравил. Фантазия узника, оказывается, зашла слишком далеко.

Общий вывод о тюремных порядках, сделанный Марком Тимофеевичем, мог привести в умиление даже самых твердолобых надзирателей. «Вообще здесь все поставлено хорошо, — восхищался узник, — и когда я буду присутствовать на всемирном тюремном конгрессе, то отзыв дам благоприятный. В общем, сидение это очень полезно, так как дает возможность остановиться и подумать. Во многом разобраться, дабы потом с большею пользою употреблять время».

Дмитрий Ильич принимается хлопотать о поступлении на службу. Но хлопоты ни к чему не привели. В Москве врачу Ульянову места не было. Охранное отделение не желало иметь в столице брата Ленина.

Молодой врач рассылает письма по городам России: где-то же нужны специалисты с университетским образованием?