Николай Евдокимов

Николай Евдокимов

Возле огромного самолёта в тёплых меховых комбинезонах стоят два лётчика: Дацко и Николай Евдокимов. Светлоголовый улыбающийся Евдокимов держит в руках шлем.

Ещё совсем недавно в науке существовало мнение, что у человека после двухсот метров падения обязательно наступит смерть в воздухе.

Первым опрокинул эту теорию комсомолец Николай Евдокимов. Врачи предупреждали его: говорили о шоке сердца, потере сознания в воздухе, — отговаривали, но Евдокимов был твёрд в своём убеждении, его молодая любознательность не останавливалась перед риском.

— Правда, сомнения врачей заставили меня немного понервничать, но я решил не сдаваться, — рассказывает он. — Врачи давали массу советов: и не увлекаться, и кольцо тянуть немедленно, как только почувствую себя плохо, а кто-то в последний раз и вообще рекомендовал отказаться от этого рискованного эксперимента.

Полетели. На высоте тысяча двести метров я вылез на крыло. Вылез и посмотрел вниз: под крылом кусок моря, берег, кривые улочки, а дальше — тёмная степь… Я прыгнул. Сразу же инстинктивно потянулся к кольцу, но сдержался и впервые полетел вниз, не задерживаясь, кувыркаясь через голову и смешно перебирая ногами. Я набирал скорость, в ушах усиливалось шипение, перед глазами ритмично пролетали море, город, степь, море, город, степь… Я дышал часто и сильно и ничего плохого не чувствовал. Всю дорогу я мысленно твердил: «Ещё, ещё!»

Меня напугала земля. Она выросла сразу, надвигаясь сначала медленно, а затем, когда я присмотрелся, понеслась на меня с грозной быстротой… Я рванул кольцо — парашют раскрылся мгновенно. Сильно тряхнуло. В глазах запрыгали разноцветные огоньки: синие, красные, белые… Я пролетел около шестисот метров — и не умер! Я был счастлив от того, что жив и что сумел опровергнуть ложную теорию. На земле меня встретили врачи, они сразу стали считать пульс, прокололи палец и выдавили несколько капель крови. Я напрасно уверял их, что дышал, и очень даже здорово, — они сомневались в этом. А я нет…

Евдокимов воспитан комсомолом. Сын рабочего, он провёл свое детство на торфоразработках. Когда в небе слышалось упругое урчание самолёта, Николай, тогда ещё застенчивый подросток, вылезал из торфяного карьера и смотрел вверх. Он был самолюбив, этот белобрысый паренек, и страшно боялся насмешек товарищей. А товарищи знали его больное место, его заветную и призрачную мечту.

— Лез бы в карьер, тоже ле-етчик! — выводил его из столбняка бригадир Иван Харитоныч.

Старик произносил эту фразу с добродушной иронией: он-то как раз отлично знал о мечте паренька. Николай тяжело вздыхал и скрывался в яме.

В семнадцать лет о многом мечтаешь! Юношу тянуло к небу, в его представлении лётчики были прекрасными, смелыми, какими-то необыкновенными, полубогами. Он ещё ни разу в жизни не видел живого лётчика.

Но вот однажды ему повезло: недалеко от торфоразработок, на опушке леса, спустился самолёт. Бросив лопату, Николай помчался через поле к месту посадки. Машина со сломанными крыльями и отлетевшим хвостом лежала на спине. Толпа рабочих молчаливо разглядывала пилота в синем комбинезоне. Ничего необыкновенного! Маленького роста, тщедушный человек. Пилот!.. С этого момента Николай уже твёрдо знал, что он-то наверняка будет летать.

Вскоре он получил в райкоме комсомола путёвку в школу лётчиков. Правда, ему ещё не было полных восемнадцати лет, но Иван Харитоныч сходил в сельсовет и добыл удостоверение, в котором значилось, что предъявитель сего — человек совершеннолетний. Он похлопал Николая по плечу и сказал:

— Кому ж и летать, как не нам, рабочим!

Вечером старик провожал его на поезд. Николай стоял на ступеньках вагона. Поезд тронулся, и Харитоныч торопливо стал кричать:

— Храбрей держись там! Не забывай старика!

— Спасибо, дорогой Харитоныч!..

Первый этап обучения оставил в сознании Николая глубокий след: он понял, что полёт — это не просто красивая романтика, а большое, ответственное дело, требующее упорного труда.

Первый раз он полетел утром в сырой февральский день. В воздухе инструктор приказал ему взять управление. Руки инструктора легли на борт. Николай даже испугался — из головы сразу вылетели все его теоретические познания по авиации. Надо было вести машину. Не успел он взяться за управление — самолёт накренился и развернулся в обратную сторону. Николай сразу вспотел. Машина не слушалась: она ныряла носом, задиралась вверх, к облакам, кренилась то влево, то вправо. Он не видел ни земли, ни неба, весь сосредоточившись на управлении.

Когда самолёт мягко коснулся лыжами снега, инструктор спросил:

— Что-нибудь поняли?

И Николай чистосердечно признался:

— Ничего.

Так началось овладение машиной.

Запомнился ему день, когда он впервые вылетел самостоятельно на одноместном истребителе. Ознакомив его с приборами и управлением машины, командир звена кратко посоветовал:

— Ногами крепче держите, она на взлете вертится, как балерина.

Непривычно быстро взлетел он к облакам. Самолёт удивил его чуткостью к рулям, быстротой ответов на его действия.

В истребительную авиацию выпускались самые смелые, предприимчивые и отважные ученики. Лётчику-истребителю придётся в будущем вести воздушный бой один на один, его сила в мастерстве пилотажа.

Школу он закончил истребителем.

— Наконец наступило время, — вспоминал впоследствии Евдокимов, — когда я на правах равного вошёл в лётную семью строевой части. Я пересёк страну с юга на север и прибыл на аэродром, где протекала моя дальнейшая служба.

Много с тех пор было разных приключений в жизни Николая.

Однажды на взлёте идущий впереди самолёт развернулся поперёк линии его полёта. Ещё миг — и столкновение было бы неизбежным! Взлёт производился строем: сзади напирали другие самолёты. Чтобы не убить товарища и спасти машину, Николай рванулся вверх, перескочил через передний самолёт и повис в воздухе без скорости — почти вертикально, хвостом к земле, мотором к небу. Машина перевернулась вверх колесами. Шестьдесят метров высоты — это слишком мало для выхода на прямую. Но он думал лишь о том, как бы не натолкнуться на товарища. Он даже не испугался, успев выключить мотор и на случай пожара перекрыть бензин.

Самолёт врезался в землю крылом. Привязные ремни оборвались, Николай ударился головой о приборы, больше он ничего не помнил…

Очнулся он лишь на другой день. Лицо забинтовано, во рту и на месте носа ощущалась пустота, правая нога была обложена подушками. Доктор, большой шутник, уверял Николая, что ничего страшного не произошло:

— Так, ерунда… Выбиты зубы… Проломлена голова… Нос слегка раздроблен. Ну и нога ещё немного. Одним словом, пустяки, летать будете!..

Через три месяца, прихрамывая, Николай пришёл на аэродром. Ему вручили путёвку на курорт и выписку из приказа, где за находчивость и блестящий выход из трудного положения, за проявленную личную самоотверженность ему была объявлена благодарность командования. Уезжая на курорт, Николай послал лечившему хирургу письмо с выражением признательности за отлично отремонтированный нос, «который стал по форме даже лучше, чем был…»

Вскоре Евдокимов начинает увлекаться парашютным спортом. Дело это тогда было ещё незнакомое, многих пугало, но он смело взялся за новую специальность и после одиннадцати прыжков получил звание инструктора. Николая уже не удовлетворяли обыкновенные прыжки. Подготовляя своих товарищей, он сам непрерывно занимается различными экспериментами: прыгает с мёртвой петли, со штопора, с виража — с самых разнообразных положений самолёта. Его прыжки представляли высокий научный интерес.

Знойное утро июля дышит предгрозьем. Сегодня Евдокимов готовится к рекордному прыжку с восьми тысяч метров. Баллоны наполнены кислородом. Идёт последняя проверка снаряжения. Самолёт поведёт на высоту близкий друг Евдокимова, лётчик Владимир Дацко. Он торопит — небо затягивается грозовыми облаками.

Перед полётом техник и моторист с двух сторон окатывают Николая холодной водой из вёдер, сопровождая купание весёлыми прибаутками. Он насухо обтирается полотенцем и облачается в меховой комбинезон: температура на высоте до тридцати градусов мороза.

Сердечное пожатие рук, и люк закрывается. Николай остаётся в тёмной кабине один. Он сидит на специально подвешенной к потолку брезентовой лямке. Самолёт отрывается от земли и крутой спиралью уходит ввысь, скрываясь за облаками. Они угрожающе клубятся, стягиваясь над лесом. На земле с нетерпением ждут Евдокимова.

Время тянется мучительно медленно. Наконец самолёт с Дацко возвращается на аэродром. Все бросаются к нему навстречу. Евдокимов покинул самолёт на высоте восемь тысяч сто метров. Но где же он? Сведений на старт о его приземлении до сих пор не поступало. Неужели произошло несчастье? Всех охватило волнение. На запросы по телефонам неожиданно получили тревожный ответ: из облака упал какой-то комок. Шёл до земли на большой скорости…

Немедленно на розыски в разных направлениях было брошено несколько самолётов. На одном из них вылетел и я. Никогда не забыть той страшной грозы, вставшей чёрной преградой на пути. Дождь низвергался на землю сплошной, казалось, непробиваемой стеной. Где-то совсем рядом пронзали темень ослепляющие зигзаги зелёных молний, грохотал гром, и чем яростнее неистовствовала погода, тем глубже закрадывалась в сердце тревога о судьбе Николая.

Не меньше часа метались мы над железнодорожной веткой в узком облачном коридоре, и какой-то напуганный начальник станции предупредительно отмахивался красным флажком каждый раз, когда самолёт пролетал над его головой.

С трудом удалось прорваться к реке и на бреющем полёте возвратиться на аэродром.

Евдокимов был уже дома!

Лежим на траве, позади ангара. Николай рассказывает: — К рекордному прыжку я начал готовиться ещё в марте. Тренировка началась в апреле. За это время я прошёл специальное испытание в барокамере, где определился мой «потолок».

Поднимаясь на высоту, я всю дорогу работал с приборами; каждые пятьсот метров измерял температуру, вёл записи. Волновался ли? Нет. Вспоминал сына. Ему два года. Телефона на самолёте не было: разговаривали с Дацко записками и световыми сигналами.

В воздухе получаю записку: «Аэродром затянут облаками. Постараюсь рассчитать». Дацко побаивался, чтобы меня не отнесло в озеро. Неожиданно я почувствовал головокружение. Почему-то перестал поступать кислород. Быстро прощупываю шланг, соединяющий маску с баллоном кислорода, и обнаруживаю перелом: от резкого движения трубка переломилась. Зажал перелом пальцами. Температура — минус двадцать девять.

Записка: «Приготовься, скоро буду давать сигналы». Сигнал — белая лампочка: «Переодеть маски». Отвечаю тем же сигналом: «Надеваю».

Второй сигнал — красный: «Приготовиться к прыжку».

«Готов!»

Третий — обе лампочки вместе: «Прыгай!»

Я уже стоял над люком на коленях. Отверстие люка широкое (я, например, даже не зацепившись, прошёл в него с обоими парашютами). Левая рука занята трубкой. Держался одной правой. Пожалуй, это был самый неприятный момент.

Был ли страх? Нет, не было. Некоторое напряжение и, пожалуй, самоуспокоение. Засекаю секундомер и бросаюсь вниз. Струёй от пропеллера меня моментально перевернуло вниз головой. Первое ощущение — страшный холод. Затем мысль — бороться со штопором. От непроизвольного движения руки или ноги, создающего добавочное сопротивление, меня начинает крутить штопором. На высоте пяти тысяч метров ударился в паутину первого слоя облаков.

Пел ли я? Петь начал с пяти тысяч метров. Но получалось не пение — сплошной вой: орал, чтобы уравновесить давление на барабанные перепонки.

Внизу второй ярус облаков. Земли не видно. Кругом сплошное солнце. Удивительное состояние: одиночество, падение, мотание — струи то оттуда, то отсюда, уходящие и приближающиеся облака. Как во сне. Опять начался штопор. Метров четыреста вертело. Второй ярус облаков оказался на высоте четырёх тысяч метров. Ворвался в него с таким ощущением, будто попал головой в кислое молоко. В облаках трудно установить положение тела. Маска налезает на очки. Стекла запотели. Снимаю очки и маску. Падаю без кислородного прибора. Все нормально: никакого удушья не испытываю.

Второй ярус показался неприятно длительным. Толщина облачности — метров пятьсот. В облаках падал беспорядочно. Слежу за секундомером, наблюдаю за собой. Несмотря на проводимую в воздухе работу, безостановочно кричу, но голоса своего не слышу. Внизу опять облака — третий слой.

Выскочил из третьего яруса — опять не вижу земли. Что за чёрт! Подо мной грозовые тучи. Я пробиваю хвост огромного облака, центр которого стоял как раз над аэродромом. Слежу за секундомером. Стрелка подошла к ста сорока. Пора! Низ облака — на высоте шестисот метров. Выскочил из него: земля! Характерный изгиб реки, жёлтое поле. Вот уж где обрадовался!

Взялся за кольцо. Перед рывком закрыл глаза. Нажал секундомер, рванул за кольцо— удар!.. Сразу взгляд вверх — цел ли купол? Потемнения в глазах не было: сказалась тренировка. Тут же принимаю ещё один толчок — о землю. Ударился о край межи, перевернулся в воздухе, сделал полное сальто.

Первое ощущение — необычайная тишина. В теле слабость. Вяло отстегиваю карабины привязной системы.

Недалеко работали колхозники. Что такое: гром, тучи, и из тучи кто-то опускается на пузыре?!

Первым прибежал дед-огородник. Сразу предложил махорки. Закурили мы с ним.

«Откуда это вы?»

«С неба. С восьми тысяч…»

«Ох-ти, а мы ведь тебя знаем. Слыхали!»

Колхозники проявили ко мне большое участие. Я опустился в районе аэродрома, но в деревне телефона не было. Между аэродромом и колхозом — болото и лес. Пришлось объезжать. Дорога корявая, ехали два с половиной часа.

Парашют я раскрыл в двухстах метрах от земли. Падал свободно сто сорок две секунды… Вот и всё! Мировой рекорд. Даже начальник политотдела, строгий судья всех моих прыжков, и тот сказал при встрече:

«Поздравляю. Не плохо».

На прощанье Евдокимов дарит мне свои очки — одно стекло выбито.

— В этих очках я совершил большинство своих рекордных прыжков. Стекло потерял в последнем — с восьми тысяч.

Сердечно жму руку товарища, у которого такое смелое сердце…