Дарья Белоусова. «Играйте небо!»

Дарья Белоусова. «Играйте небо!»

Мы только поступили (мне было 17 лет), в ГИТИСе шел «Борис Годунов». В памяти осталась мелодия стиха. По-моему, Петр Наумович был очень увлечен поисками ритмической интонации, и когда мы параллельно на курсе начинали делать «Деревню», он нас просил хором вслед за ним повторять текст Вахтина. Помню странный речевой ряд, напев…

Я своим юным умом понимала, что «Годунов» – это мощная история. Любила Сережу Тарамаева в роли Самозванца. Помню, как «по нервам» грохотали падающие лавки. Позже Петр Наумович повторил этот прием в вахтанговской постановке «Государь ты наш, батюшка» – чтобы вставали дамы в зрительном зале с возмущенными возгласами: «Это невозможно!»

В его «Плодах просвещения» вызывала восторг сцена спиритического сеанса, когда М. И. Филиппов, сидя спиной, выбивал какую-то безумную дробь каблуками, и роскошная Татьяна Васильева в мехах бросалась на колени перед крестьянами. Я тогда впервые узнала Филиппова-артиста. А когда позже Петр Наумович позвал меня, третьекурсницу, репетировать Лидочку в «Деле» Сухово-Кобылина во втором составе с Шурой Ровенских в театр Маяковского, я увидела, как работает Филиппов. Известно, что повторить показ Фоменко невозможно – ни завтра, ни на премьере, ни в будущем. А Филиппов был единственным из актеров, кто не только повторял, но и дополнял, наращивал. Еще на таком же уровне работал Охлупин.

На нашем курсе я очень любила «Игроков» – дипломный спектакль режиссеров, где я с удовольствием била в гонг, обозначая смену сцен и эпизодов. Конечно, очень интересный разбор пьесы делала Роза Абрамовна Сирота, но именно Фома привел спектакль в состояние роскоши… У нас был хороший курс – в чем-то, может быть, нелепый, неопытный. Первый зачет 13 января в преддверии Старого нового года мы отмечали у меня. Было хорошо…

Совершенно юной я поступила на очень «взрослый» курс, свои последние танцы отплясала на выпускном вечере. Первый профессиональный урок, извлеченный во время занятий у Фоменко, – молчать. Он же не любил вопросов «почему?». Нам и в голову не приходило спросить – просто он давал такой рисунок (тогда мне казалось – внешний, и главной задачей было пройти его, не забыв все повороты), что ты только потом понимал – отчего, отчего, отчего…

Из нашей студенческой «Пиковой дамы» Петр Наумович впоследствии сделал телеспектакль, и лет десять назад я посмотрела его по телевидению – и увидела дивную постановку. Не ожидала, боялась смотреть. Мы там «зеленые», но все настолько «собраны» на Фоменко и наполнены таким доверием к нему, что нас это вытянуло, объединило. Очень красиво получилось… Конечно, телевизионная версия отличалась от спектакля. Но чем замечателен Фоменко (это я только сейчас понимаю) – он работал очень «долгим кадром». То есть не делал нарезку из диалогов и планов, а мог единым кадром снять большую сцену – четверть пушкинской главы. Редко кто сейчас себе такое позволяет. Я не знаю, почему он взял меня на «Пиковую даму». Может быть, из-за низкого голоса, худобы, нелепости. Актерский рисунок в картине был трудный, много переходов и смен настроений. Все это я напряженно пыталась осуществить, а на репетиции Петр Наумович подошел ко мне и тихо сказал: «Все то же самое, но теперь найди покой». Я тогда не знала, что с этим советом делать, но теперь он мне помогает всю жизнь.

В финале «Пиковой дамы», где у Лизы появляется воспитанница, Петр Наумович замечательно показывал, как Германн сидит в Обуховской больнице, в 17-м номере и скороговоркой шепчет: «Тройка-семерка-туз, тройка-семерка… дама?» И вот эта «дама?» с задыхающейся, изумленно-вопросительной интонацией трогала до слез. Там все было – и беда человеческая, и вся роль. Любимая идея Петра Наумовича, что Германн жаждет стать любовником Графини, чтобы выведать тайну, была мизансценически, конечно, простроена. Но до близости дело не дошло, все осталось целомудренно – мне было двадцать лет, я была совершенно невинна!

Позже мы занимались «Одной абсолютно счастливой деревней» Вахтина, сценой близости Полины и Михеева в реке, и Петр Наумович бился со мной, а потом отчаялся: «Даша, играйте небо!» И есть фотография, где я на «голубом глазу» «играю небо». Когда была премьера «Деревни» в «Мастерской», я пришла. Спектакль меня очень тронул. А Петр Наумович спрашивает: «Вы помните, как мы на курсе над этим работали?» Призналась, что помню плохо. «А я совсем не помню!» – отвечает.

В годы нашей учебы в ГИТИСе было холодно, все время гас свет. После кучи репетиций домой забегала только руки помыть. Со школьной скамьи я попала в совершенно другую обстановку. Фоменко могло многое не нравиться в том, что я делаю, но знаю – он меня «принял». И я чувствовала себя защищенной. Сережа Женовач сказал на похоронах: Петр Наумович мог так восхищаться, что человек не понимал, что же такое он в нем видит. Но раз видит – значит есть. И ты начинаешь «докапываться» до своей сути. И было невозможно его разочаровать. Сейчас жалею, что не так часто звонила, отбирала слова, собиралась, прежде чем поднять трубку. Боялась быть неинтересной. А ведь это такая ерунда!

Фоменко все время был у нас на курсе – на занятиях, зачетах, экзаменах. О наших внутренних отношениях он ничего не должен был знать. Считалось неприличным выносить их на всеобщее обозрение. Он никогда не кричал, но устраивал такие разносы, находил слова, так крепко попадающие в цель, что на будущее это нас закалило. Когда я пришла работать в театр «Эрмитаж», где считалось, что Михаил Левитин «ругается», это был детский сад по сравнению с тем, как ставил на место Петр Наумович – серьезно, жестко. Он был беспощаден – с его иронией и потрясающим умом. Пришел на мою последнюю премьеру в «Эрмитаже» «Мамаша Кураж» (нашел в себе силы за полгода до смерти), говорил мне потом разные слова, приятные и нелицеприятные, а под конец подытожил: «Ну, что я могу сказать, подвигов у вас там, Даша, много». Как я хохотала – я поняла, что он понял!

Когда я заканчивала институт, мне, конечно, хотелось остаться рядом с Фоменко. Тем более что уже начались репетиции «Дела» в театре Маяковского. Но спектаклю не суждено было родиться. И ему некуда было меня взять. Мы выпускались со свободным распределением, то есть не были нужны никому. Спасибо, что Михаил Левитин, товарищ Фоменко, взял меня в «Эрмитаж». Никогда потом мы не вели разговоры о совместных работах, Петр Наумович всегда говорил, что он «не конокрад». Жизнь сложилась так, как сложилась. И слава богу. У него действительно не было во мне нужды – появились прекрасные актрисы будущей «Мастерской». Слава богу, между дружбой с ним и работой я выбрала дружбу. Если бы я попросилась в театр, ему было бы очень трудно мне отказать.

Театр его очень непростой, туда трудно было бы вписаться. При всей любви к его спектаклям я была бы там инородным телом. Ведь в сложившейся в «Мастерской» компании произошла какая-то химическая реакция – Бог дал этим людям собраться вместе и естественным образом, не подчиняясь, жить и принимать друг друга. Театр требует служения – но не до такой степени, как здесь, где нет зазора. У них один язык, а я – другой группы крови.

Я много играю у Левитина и люблю его театр. Петр Наумович ходил на все наши премьеры. Не могу сказать, что они с Михаилом Захаровичем схожи, но очень близки по сути. Иногда Левитин разбирает какую-нибудь сцену, а я думаю – это надо играть «фоменковским» ходом, с юмором и женственной легкостью. В «Живом трупе» в роли матери Виктора Каренина я это точно почувствовала – неожиданность, «фоменковские» повороты, которые Левитин принял абсолютно радостно. И сам он работал тогда мощно, интересно. После «Живого трупа» в первый и последний раз в жизни я получила цветы от Фоменко. У меня ведь нет ни одной фотографии от него. Зато есть двухтомник пушкинских портретов, подаренный на окончание института с надписью «Моей любимой графинюшке»…

…Были порой чудные моменты. Поехали с ним на Ваганьковское кладбище. Сначала к его маме зашли, к тете Варе, выпили немного, потом – к моему папе, там на корнях большого дерева тоже выпили, потом к Эйбоженко… Всего-то с собой фляжка водки и огурцы. На следующий день я ему позвонила и услышала: «Даша, имейте в виду, со мной можно гулять не только по кладбищу». В этом была его прелесть. И говорили уже обо всем, но я больше слушала. И было это «в другой жизни» – в конце 90-х годов. Мысленно я разговаривала с ним всегда… Теперь с собаками гуляю – и разговариваю.

А в этом году пошла на «должностное преступление» – отказалась от главной роли в сериале. Канал меня утвердил, прислали сценарий. Прочла – ужаснулась, но подумала: «Впервые в жизни меня утвердили на главную роль». Второй раз прочитала – опять то же самое. А на третий раз решила: «Что я, с ума сошла? А если бы Фома это увидел? Как бы я посмела год назад в таком сняться?» И я отказалась. Это проверка себя.

В далекие времена мой однокурсник Олег Чернобай поставил в городе Александрове спектакль по Гофману со мной и с вахтанговскими артистами. Наступил момент, когда Чернобай привез Фому. По ходу действия мне надо было из темноты попасть на свою реплику в луч света (а освещение было скудное). А я промахиваюсь. И вдруг слышу из зала голос Фомы: «Сзади». Он потом отказывался: якобы не говорил.

Не люблю, когда говорят «Фома». Мне проще произнести «Фоменко». Не Фома он для меня. Да и мама моя (Галина Ивановна Морачева, актриса Театра Российской армии. – Н.К.) не приветствовала этого. Когда она играла в спектакле Фоменко «Экзамены никогда не кончаются» Э. де Филиппо, мне было лет семь. И с детства я помнила фильмы «Почти смешная история» и «На всю оставшуюся жизнь». (Игравшая в них Людмила Аринина, на мой взгляд, лучшая фоменковская актриса.) Когда выяснилось, что в момент моего поступления в ГИТИС курс набирал Петр Наумович, все – ух! – и сложилось.

…Петр Наумович – очень большой мой друг. Не могу позволить себе сказать, что я была ему товарищем. Я видела, что ему плохо, – но он не мог умереть. Не простилась я с ним. Люблю его так же. Не могу говорить в прошедшем времени. Пока я жива – всё со мной. Раньше я понимала эти слова, теперь я знаю им цену. Жаль, что он мне не снится…