Мария Данилова. «Вот он – правильный театр: не отшлифованный, а нелепый, неуклюжий – настоящий»

Мария Данилова. «Вот он – правильный театр: не отшлифованный, а нелепый, неуклюжий – настоящий»

Есть режиссеры, которые костюмы не очень любят. Петр Наумович, напротив, всегда выделял целую репетицию на костюмы и вникал в мельчайшие детали, которые никому даже в голову не придут. В принципе, он это дело любил. Например, у него был пунктик, что у мужской одежды должны быть пуговицы с четырьмя дырочками. Этого же из зала не видно, а он проверял. Очень любил длинные брюки, закрывающие сзади каблук. Для него это были важные мелочи. А с другой стороны, порой ставил нереальные задачи: всю дорогу его преследовала идея (так и не нашедшая возможности осуществления) сделать костюм-шкаф, в который можно войти, играть в нем, потом выйти, – а он останется стоять. Теоретически сделать было можно, но у Петра Наумовича живые спектакли… А это слишком декоративный ход. Из других нереализованных идей – огромная тряпка-занавес, с проделанными дырками, в которых видны головы, части тел, но ее тоже нигде применить не удалось.

Глобально почти никто не давал мне такой свободы, как он. Я очень благодарна: действительно, часто хорошо получается, когда тебе все разрешают. В «Египетских ночах» у меня был придуман довольно неприличный плащ, декорированный членами и отрезанными головами с высунутыми языками. В мастерских «Лейкома» взрослые мужики-бутафоры очень стеснялись, когда я приходила проверять, как продвигается изготовление тридцати восьми членов. (Сейчас бы я уже не стала делать ничего подобного – так, по молодости придумалось… Тяга к хулиганству проявилась.) Естественно, что не все актеры были в восторге от такой идеи. И когда раздались голоса протеста, что, дескать, это не для нашего театра, я пришла к нему: «Петр Наумович! Я по поводу х…ёв. Если плащ откажутся надевать, я категорически отказываюсь от спектакля!» Он жутко обрадовался, настоял, и все сделали. (Актеры рассказывали, как однажды на гастролях один «фрагмент» на сцене отвалился, и Наталия Курдюбова подобрала его, чтобы на другой день отдать костюмерам. Вечером пошли ужинать, и ей, чтобы расплатиться в ресторане, пришлось сначала достать из сумки эту штуку, а потом уже кошелек… – Н.К.)

Хорошо ли это, плохо ли, но на всякое хулиганство, озорство он с удовольствием откликался. Добрый и щедрый человек. Есть режиссеры, которые буквально зубами держатся за свои идеи, хоть умрешь! А Петр Наумович совершенно иначе относился: не получается – не беда, иначе придумает, другая идея появится. Удивительная щедрость фантазии! Молодец!

Подбор он вообще любил: характерно было, что, привыкнув на репетициях к «подборным» костюмам, с трудом адаптировался ближе к выпуску к тем, которые шили к премьере спектакля.

Он многое придумывал – например, полуобнаженную Наташу Вдовину в «Великолепном рогоносце» (она была такая юная и прелестная, что можно было себе позволить показать ее красоту). Его идея – выточенные из дерева башмаки. В них в «Рогоносце» били степ, хотя все сопротивлялись. Для него не существовало невозможного. Константин Аркадьевич сильно ушиб ногу, но не отказался от идеи. Ничего такого я в театре никогда не видела: башмаки разбивали, чинили, делали заново. Ему нравился звук ударов дерева о дерево, напоминающий заколачивание крышки гроба, – страшноватый такой модерн, с мертвечинкой. Как ни чертыхались, Петр Наумович добился этого. Деревянную сцену Станислав Морозов оформил сеном и веревками. Герой Райкина от действия к действию старел, буквально превращался в пыль, почти что «разлагался». А его «сопернику» в пьесе Петр Наумович придумал татуировки.

«Серсо», в которое шляпами играют Тузенбах и Ирина в сцене последнего объяснения в «Трех сестрах», когда между строк говорится самое страшное, тоже он придумал. И то, как в предыдущем акте барон надевает озябшей Ирине на ноги варежки вместо носков – тоже Петр Наумович. Все придумывал он, мое дело маленькое – записывать за ним на репетиции все желания и воплощать их. К сожалению, мои записи не сохранились. Я все рабочие наброски и эскизы выбрасываю, не люблю прошлое, считаю главным результатом костюм и спектакль, а не эскиз. (Маша Данилова – без рисовки воплощение формулы Пастернака: «Не надо заводить архива. Над рукописями трястись». – НК.) Когда заканчивается работа над спектаклем, я все вычищаю. При переезде на другую квартиру забыла все эскизы к «Бесприданнице»… Олег Шейнцис, с которым я много работала в «Лейкоме», делал очень много предварительных набросков – вот их я собирала, но потом они пропали у одного человека, не вернувшего их. А одна ассистентка Олега часто выбрасывала эти рисунки, говоря: «Да ладно, он еще нарисует…»

Петр Наумович рискнул и пригласил меня впервые на работу в театр Вахтангова в спектакле «Государь ты наш, батюшка». (Потрясающий спектакль, фантастические актерские работы! Там до сих пор его помнят.) Не найдя общего языка с «нормальными» художниками, он обратился к моему куратору в Суриковском институте Михаилу Михайловичу Курилко, и тот посоветовал меня. Фоменко любил, когда вокруг были «дети», ему так органичнее работалось. Я поначалу боялась его панически, до потери пульса… Однажды прождала у вахтанговского театра пять часов – боялась уйти и боялась позвонить. А он забыл… Хотя иногда постоять-подумать тоже полезно.

Он очень любил стирать грань между декорацией и костюмом. Например, так «работает» голубая мокрая тряпка-река, в которую заворачивается, купаясь, героиня «Одной абсолютно счастливой деревни» Полина. Часто в его спектаклях декорация или реквизит «перетекали» в костюм. В «Египетских ночах» был такой красный плащ-занавес. Еще Петр Наумович любил, чтобы что-то во время действия как бы случайно попадалось под руку и становилось элементом костюма: в «Египетских ночах» мы делали из вазы шлем, из подсвечника – венок. Импровизация, но очень хорошо подготовленная. Ему всегда нравилась студийность, ощущение «бедного» театра. Экспромт должен быть хорошо подготовлен, а бедность очень дорого стоит. Это сиюминутное ощущение рождения спектакля на наших глазах – ведь там просчитано каждое движение пальца, каждый шаг…

Он сам говорил: «Ну штампы! А у других и штампов нет!» Обожал принести в спектакль что-то из своих вещей – шляпу, портмоне, галстук. Заинтересованно вникал в грим, прически, парики.

Петр Наумович сильно всегда влиял на декорации, практически сам придумывал образ спектакля – оставалось только воплотить. Как он решил пространство в «Триптихе», с каждым актом раскрывающееся вглубь. И придумал финал – с этой волной катастрофы, потопа, покрывающей, сметающей все. Он любил стихию: воду «играл» парашютный шелк, в вахтанговском театре для него купили снеговую машину.

(Много символов переходило у него из спектакля в спектакль: парашютный шелк – погребальный плащ Калигулы – откликнулся в волне, накрывающей всех и вся в финале «Триптиха», и там и там звучит вальс Равеля с его драматичной структурой. Любимый напев Петра Наумовича «В первый раз тебя увидел» звучал на полную мощь в «Плодах просвещения» в Маяковке, а потом намеком откликнулся в «Бесприданнице», любимая тема романса «Где друзья минувших лет» открывает многоголосием вахтанговскую «Пиковую даму» и потом звучит в начале «Графа Нулина» в «Мастерской». Все его ордена не хранились в коробочках, а «играли» в спектаклях и поэтому частично были утеряны. В результате сохранилось немного – розетка от французского Ордена изящных искусств и литературы, последний орден «За заслуги перед Отечеством». – Н.К.)

Во многих спектаклях герой, альтер эго постановщика, обязательно должен был носить свободную рубашку-блузу из шелка с пышными рукавами и свободным воротником. Такие рубашки есть у Дон Гуана Кирилла Пирогова, у Пьера Безухова Андрея Казакова, у Паратова Ильи Любимова. Это был знак, что герой чем-то близок Петру Наумовичу, видимо, он бы себя ощущал в таких рубашках естественно.

Сам он был пижон, периодически приходил всерьез красиво одетым – кепки, шарфики, особенные ботинки. Такой стиляга из пятидесятых. Для них это было важно. Известно, например, как Василий Аксенов покупал в комиссионке верблюжье пальто. (А Петр Наумович гордился зеленым суконным пальто с большими пуговицами, купленным на блошином рынке, которое у него прямо на улице в Москве пытались перекупить – так оно стильно смотрелось. И иногда, надевая длинное темно-синее пальто с подчеркнутыми плечами, выглядел сумасшедше элегантно в этой старой модели. Правда, все больше ходил в куртках, дубленке, с незакрывающимся портфелем, откуда периодически выпадало все – рукописи, книжки, очки, ручки, деньги, ключи, яблоки… – Н.К.) И всегда был восприимчив к женской элегантности. Вообще хорошо относился к женщинам. В нем не было никакого пренебрежения к ним. Его, как Толстого, вправду волновал женский внутренний мир. У него был интерес и трепет перед этим. Он не боялся женщин. Мало кто из мужчин относится к женщинам без страха и потому без презрения. Чаще боятся и презирают. Петр Наумович – не тот случай. Женский мир ему нравился, ему было уютно в нем. Видимо, это нежное отношение идет от мамы, от его чудесной тети Варюши. Они были очень хорошие люди – тонкие, интеллигентные, деликатные – и вырастили хорошего мальчика. Отношение к женщине всегда было рыцарственное, галантное. (Только сейчас появилось поколение молодых, которым свойственна похожая мягкость, – в противовес брутальности, теперь уже не модной.) Петр Наумович – умный, хитрый в хорошем смысле, проницательный, как черт, и при этом трогательный.

Очень любил ткани на сцене, бесконечные шали. Его ощущение женщины неразделимо с укутавшейся в ткань фигурой. Ему нравилась беззащитность в женщине. И очень любил шляпы, которые все время перекрывали свет, погружали лицо в тень и мешали работе. Это был для Петра Наумовича фетиш, как для кого-то высокие каблуки. Я так и не смогла определить, откуда он этим заразился. В некоторых спектаклях они совершенно были не к месту и не ко времени, но все равно огромные поля и вуали его безумно влекли. Может, старые фотографии, немое кино, представление о прекрасном прошлом?.. Может быть, это исходит от фильма «В горах мое сердце» Хамдамова с неподражаемой Еленой Соловей? (Он любил Блока, и, безусловно, образ Прекрасной Дамы его манил. Это было очень женственно. – Н.К.) К сожалению, в нашей современной жизни шляпы с большими полями – странность, не монтирующаяся с реальностью.

…Студийность для него означала свободу. Ощущение импровизации дает хотя бы иллюзию свежести. Он не терпел имперского официоза и помпезности. Разрушительность – порвать костюм, испачкать, намочить – была ему абсолютно чужда. Из спектаклей Петра Наумовича мне ужасно нравились «Государь ты наш, батюшка», «Великолепный рогоносец», «Таня-Таня» (хотя я его не делала), «Одна абсолютно счастливая деревня». Это самые любимые. От тех, что сделаны позже, я уже так не чумела. Я как посмотрела его «Волки и овцы» (Петр Наумович, когда меня приспособил к делу, велел сразу на них сходить), подумала: вот он – правильный театр: не отшлифованный, а нелепый, неуклюжий, настоящий.

…Самое страшное – слишком долго прожить. Смерть – не самое ужасное, что бывает. Он – человек, который работал до последней секунды, все его безумно любили, хоть и лезли периодически на стенку, чертыхались. Чудесно и прекрасно умереть так – самое страшное пережить свое хорошее время. Все у него произошло вовремя. Он постоянно сомневался, ему казалось, он всех раздражает, его не любят, а на самом деле все-все в театре его очень любили, вплоть до охранников. Помню, когда открывался театр, Петр Наумович на собрании предупреждал своих: «У нас теперь серьезная охрана, они будут требовать у вас пропуск в театр, без всяких фокусов вы должны предъявлять его, не выпендриваться». Иду дальше – прохожу мимо собрания, которое ведет начальник охраны, и слышу: «Когда идут репетиции Петра Наумовича – всех узнавать в лицо, с лишними вопросами не приставать, никого не раздражать. Никаких скандалов, репетиции Фоменко – ответственнейшее дело». Со временем я поняла: всех надо хвалить, не откладывая. Всем так не хватает подтверждения любви. Они такие беззащитные и не уверенные в себе – художники, актеры, режиссеры. Я раньше думала, такой знаменитости, как Петр Наумович, лишняя похвала не нужна, он посмотрит недоверчиво – и все. Не верил в похвалы… А потом поняла, что искреннему порыву нужно обязательно следовать. «Доброжелателей» вокруг полно, гадость между делом сказать никто не забудет.

Там, наверху, есть прекрасная компания во главе с Шекспиром. Им там хорошо. Среди них Пушкин, джазовые музыканты… Периодически туда прибавляются веселые, умные ребята с хорошим вкусом. И Петр Наумович там.