Первый этап
Первый этап
Взглянула смерть дырявыми глазами
На землю в сумерках пороховых.
И вдруг заметила в могильной яме
Два тела, возмутительно живых.
Эдуардас Межелайтис
Двое в воронке
Последующие за взрывом мины события сохранились в моей памяти изолированными сценками, отделенными одна от другой промежутками небытия. Так взрослому человеку вспоминается раннее детство.
Фактически ребенок воспринимает окружающий мир непрерывным потоком. И только наша память в течение десятилетий теряет многие и многие детали, сохраняет лишь самое яркое, впечатляющее…
Здесь, у Ольховских Хуторов, получилось иначе. Оглушенный взрывом, я все то, что происходило вокруг меня, уже тогда воспринимал дискретно. Отдельная сценка — провал в памяти, еще сценка — и опять провал… И в таком состоянии я пробыл несколько дней.
…Слышу рядом знакомые голоса.
Вахонин. Бери, Вася, под мышки, а я под колени подхвачу. Оттащим в безопасное место.
Воскобойников (ворчливо). А где тут безопасные места? Таблички на них приколочены, что ли? Того и гляди — сейчас и меня с тобой подкует…
Приподымают меня. Острая боль в ногах — и я проваливаюсь в небытие.
…Прихожу в себя от ощущения сильного холода на лице.
Вахонин. Ничего, ничего, старшина! Это я тебя снегом от копоти очищаю.
…Вверху, у вершины ели, звеняще-звонко разорвалась мина — и на меня посыпались срубленные осколками лапки, сбитые воздушной волной шишки. Неподалеку еще один разрыв и еще… Понимаю, что вражеские минометы бьют по нашему квадрату, но почему-то никакой тревоги за свою судьбу не испытываю. Будто это меня уже не касается.
…Надо мной уже не ель, а сосна. Слышу голос комбата:
— Вахонин, потащите Геродника, Воскобойников — Кунгурцева. Точно выясните, куда направлять раненых. Если ближе не найдете, везите до нашего пе-эм-пе. Спросите, дошел ли Нургалиев. И — немедленно назад! Ищите нас в районе этой просеки. Мы сделаем в заминированной полосе проходы и отметим их вешками. Так что глядите в оба!
Странное состояние пока не проходит. Хотя я через какие-то промежутки времени выплываю из глубин небытия, мое сознание воспринимает окружающее суженно, неполно. Нарушилось чувство сориентированиости тела в пространстве. Такое бывает в момент пробуждения после крепкого сна. Как говорил Философ, «пока прочухаюсь, никак не пойму, куда комлем лежу». А у меня сейчас еще большая неясность. Не отдаю себе отчета: то ли лежу, то ли сижу, то ли стою, то ли, как дух бесплотный, растворен в окружающем пространстве. Кажется, сообразить проще простого: над собой вижу ветви сосны — значит, лежу на спине. Но мою «сообразиловку» крепко тряхануло взрывом. Шарики-ролики сдвинулись в ней с места, и она пока не срабатывает.
…Слышу знакомые голоса рядом с собой… Стоит повернуть голову — и увижу комбата, Воскобойникова, Вахонина. Но не поворачиваю. То ли отсутствует желание увидеть их, то ли не соображаю, что могу проделать такую простую операцию.
…И поразительное безразличие. Рвутся рядом мины — и пусть рвутся. Будто летней порой стрекочут в траве кузнечики. Вообще-то понимаю, что ранен. Но как именно ранен, есть ли у меня руки-ноги — .на этот счет не испытываю ни тревоги, ни хотя бы элементарного любопытства.
…Надо мной уже не сосна, а небо, просвет между высокими елями. Бой по-прежнему гремит вовсю, но уже не вокруг, не рядом, а на некотором удалении. Неподалеку слышен негромкий разговор. Поворачиваю голову и вижу: на бугорке под елью сидят рядом Воскобойников и Вахонин. Курят.
Как я после разобрался, этот инстинктивный поворот головы свидетельствовал о важном сдвиге в моем организме — о частичном выходе из шокового состояния. Сердце тревожно забилось от нахлынувших на меня вопросов и опасений. Где мы? Сколько времени прошло после ранения? Какое у меня ранение? Быть может, полностью оторвало ногу, как Кунгурцеву? Или, еще хуже, «распластало», как Авенира?
Чувство тревоги приправлено ощущением досады. Дескать, все эти вопросы уже давно надо было выяснить, а я только сейчас спохватился.
С большой опаской шевелю руками… Шевелятся! И совсем не больно! Приподымаю руки вверх… Подымаются! И повязок на них нет. Пробую пошевелить ногами… Больно! Обеим ногам очень больно!
Опять поворачиваю голову, спрашиваю:
— Вахонин! Что у меня с ногами?
Саша и Философ бросают окурки и подбегают ко мне.
Саша. Удачно отделался, товарищ старшина! На правой ноге только пальцы и четвертушку стопы отхватило, а левая — и совсем целая. Только взрывной волной по ней крепко вдарило: разбухла и посинела. В общем, без костылей будешь ходить, старшина!
Философ. У моего Кронида дело похуже. Он мину прикаблучил, а ты — самым-самым носком тисканул ее.
Саша. Погляди на свои ляльки. Не обманываем, обе при тебе.
Саша приподнял меня за плечи, и я увидел свои «ляльки». Левая нога закутана в плащ-палатку, а на правой — столько всякой всячины намотано поверх бинтов, что она похожа на банник крупнокалиберной гаубицы. Обе ноги покоятся на небольшом возвышении: поперек кормы волокуши положено несколько коротких палок и поверх их настелены еловые лапки.
В пяти-шести метрах за моей волокушей — еще одна. На ней лежит Кунгурцев. Он тихо стонет…
Да, волокуши… Пригодились-таки! А ведь были сомнения, в том числе у меня, — стоит ли брать. Санитары вступились. Говорят, там, куда идем, густой бор, снег еще должен быть. А если местами и сошел — не беда, одолеем. Ведь, бывает, положишь раненого на плащ-палатку и тащишь по земле. А на волокуше и нам легче и раненому удобнее. Последнее слово сказал комиссар Емельянов. «Берите, — говорит. — У нас слишком мало людей осталось, чтобы при дальней транспортировке на одного раненого по четыре носильщика отрывать…»
И вот сам на волокуше лежу. На одной из трех трофейных. Как и Кунгурцева, меня покрывает слой черной, с сероватым оттенком, копоти. Да и весь я какой-то опаленный. Ватные брюки в полуистлевших клочьях, подпалинах и пропалинах. Низ шинели начисто отсутствует, только из-под поясного ремня зубцами торчат траурные кружева.
— А почему я такой… — спрашиваю у Вахонина, — будто на вертеле побывал?
— Эти мины иного сорта, чем были у Нечаянного. При взрыве дают поменьше дыму и побольше пламени.
Вахонин опускает мою голову. Вместо подушки — «сидор», прикрытый сверху лапником. Хорошо, что он при мне! В нем самое-самое необходимое и ценное для меня. Ложка, кружка, запасные портянки, два исписанных блокнота с немецкой военной терминологией, русско-немецкий словарик…
Правда, кой-какие солдатские манатки остались и в шалаше — в бой шли налегке. В головах у меня в «постели» лежит рупор… Ну и бог с ним! Вряд ли он еще понадобится мне.
Еще раз ощупываю себя. Руки натыкаются на какие-то мешочки. Они лежат в волокуше справа и слева от меня, как бы притороченные к поясному ремню. Что за оказия? Почему ко мне попали чужие шмутки?
И вдруг соображаю: низ шинели отхватило, а внутренние карманы, сшитые из особо прочного материала, остались. Набитые автоматными патронами, они нелепо торчат огромными дулями.
— Саша! — прошу Вахонина. — Забери-ка из моих карманов патроны. Там и рожки и россыпью…
— У тебя, старшина, подходящий запасец!
— Автомат мой где?
— На дне волокуши, в ногах лежит. Если не в свою санчасть попадем, я его не сдам. Комбат строго приказал: автоматы из лыжбата и 8-го полка не выпускать.
Тропинка петляет и порой делает такие крутые зигзаги, что волокуше не хватает места для поворота: то носом, то кормой упирается в кочки или остатки сугробов. Временами днище волокуши со свистящим скрежетом дерет обнажившуюся землю. Особенно трудно приходится санитарам, когда на пути попадаются поляны, полностью свободные от снега. Тогда они вдвоем перетаскивают одну волокушу, затем — другую.
В меру своих сил и возможностей стараюсь помочь Вахонину. Когда волокуша застревает на крутом повороте или на лишенной снега проплешине, подтягиваюсь, ухватившись руками за растущие возле тропы кусты, отталкиваюсь от пней и стволов деревьев…
Опять передышка. Поворачиваю голову — и вижу пирамидку, установленную на могиле лейтенанта Науменко. Снизу, с волокуши, она мне кажется высоким обелиском. Прощай, Ускоренный Сережа! Эта наша встреча, наверно, последняя…
Перестрелка опять слышна все громче и громче. Такое впечатление, будто мы повернули назад, к Гажьим Сопкам. В чем дело?
Скоро ситуация прояснилась. Встречные и попутные «славяне» — а их становится все больше и больше — рассказывают, что немцы крепко наседают и теснят наших к Ольховке. Пункты сбора раненых и передовые санчасти ведущей бой дивизии снялись с прежних мест, и где они сейчас, никто пока не знает. Вахонин и Философ решили везти меня и Кунгурцева в ПМП 8-го гвардейского.
Опять неподалеку рвутся мины и в кронах деревьев резко хлопают разрывные пули. Душу пронзает тревога: а вдруг немцы прорвутся и нас захлестнет поток разъяренных фашистов! Для тяжелораненого, полностью зависящего от помощи других, эта перспектива кажется куда более страшной, чем для здорового, боеспособного солдата.
— Саша! — сказал я во время очередной остановки. — Достань на всякий случай мой автомат и положи мне на грудь. Я буду его придерживать…
— Не паникуй, старшина! — успокоил меня Вахонин. — До этого дело еще не дошло. Говорят, «славяне» закрепились на новом рубеже.
— Стрелять, лежа на спине, нас вроде не обучали, — заметил Философ.
— Много чему не обучали, — добавил Вахонин. — Про волокуши в запасном и разговору не было. А они, оказывается, во как выручают!
Где-то совсем близко ведет огонь артбатарея. Наша. Залпы воспринимаю раньше спиной и всем телом, а затем уж на слух.
Близкое соседство с артиллеристами не проходит для нас даром: мы попали под жестокую бомбежку. Вахонин втащил волокушу в огромную воронку с пологим скатом.
До сих пор я, как и все, пережидал бомбежку, уткнувшись носом в землю. Сегодня впервые вынужден нарушить общепринятую традицию: лежу лицом вверх. И мне кажется, будто Вахонин, который растянулся рядом с волокушей, как и положено — ничком, подвергается опасности намного меньше, чем я. Разумом понимаю, что это чепуха, но чувствам не прикажешь.
Переходя в пике, «юнкерсы» истошно взвывают. Взглянуть, что ли? Нет, для такого трудного психологического эксперимента у меня слишком мало сил. Глаза непроизвольно зажмуриваются еще сильнее. Но и сквозь закрытые веки воспринял скользнувшую по воронке тень самолета. Леденящий душу визг падающих бомб и серия разрывов… Меня так сильно подбрасывает, что больно отдает в раненую ногу.
Лес быстро гасит гул удаляющихся самолетов. Неужто совсем убрались? Медленно текут секунды томительного выжидания. Был бы верующим — молитву прошептал бы. Увы, пока не убрались. Еще один заход и еще один…
Наконец авиасабантуй окончен. Вахонин вытаскивает волокушу из воронки. Пытаюсь помочь ему, но не нахожу опоры — песок плывет из-под моих рук.
Вторая волокуша тоже цела и невредима, следует за нами. Когда мы отъехали от спасительной воронки примерно на полкилометра, позади опять раздался артиллерийский залп. Значит, батарея уцелела. Напрасно старались фашистские асы!
Преодолеваем водные преграды. Столоповский ручей, Трубицкая канава, Зарецкая Трубица, Травенской ручей… На карте они обозначены еле заметными тонюсенькими линиями, и зимой мы не обращали на них внимания. А теперь они заставляют с собой считаться. Да еще как считаться! Вахонин и Философ вдвоем переправляют раньше меня, затем — Кунгурцева.
После Травенского ручья я надолго впал в забытье. Пришел в себя от острой боли в ноге. Смотрю, Вахонин и Философ извлекают меня из волокуши, вносят в какой-то сарай, кладут на выстеленный лапником пол.
— Счастливого пути, старшина! — пожал мне на прощание руку Вахонин. — Лечись, выздоравливай и возвращайся… — Легко догадаться, что хотел было пожелать Саша: «…и возвращайся в лыжбат». Но спохватился, сообразил, что это нереально. — …И возвращайся в школу, учи детишек. А мы тут…
— А мы тут… — продолжил Философ, — …какая у кого планида. Кто следом за лейтенантом Науменкой и Авениром, кто, покалеченный, вдогонку за тобой, старшина… Найдутся и такие счастливчики, которые живые-невредимые на Большую землю выберутся и до окончательной победы довоюют…
— Большое вам спасибо, ребята! — растроганно ответил я. — Обязательно писать буду из госпиталя, только бы письма доходили…
Вахонин и Философ попрощались с лежащим рядом со мной Кронидом и ушли. На душе стало ужасно тоскливо: оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с лыжбатом.
Оглядываюсь вокруг — и узнаю: тот самый сарай на окраине Ольховки, в котором мы ночевали, придя из Мясного Бора. Лежу в том самом углу, в котором крепчайшим сном проспал ночь между мертвыми фашистами. В центре на большом круге из песка горит костер, вокруг него сгрудились раненые. Еще больше нашего брата лежит вдоль стен.
Итак, закончен первый этап моих странствий от места ранения до стационарного госпиталя. Позади — четыре километра на волокуше, впереди — тысячи километров на самых разнообразных видах транспорта.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.