Марина Валерьевна Ганичева ВАРВАРА АЛЕКСАНДРОВНА ЛОПУХИНА (1815–1851)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Марина Валерьевна Ганичева

ВАРВАРА АЛЕКСАНДРОВНА ЛОПУХИНА

(1815–1851)

«Она была прекрасна, как мечтанье...»

М. Лермонтов

Михаил Лермонтов провел всю свою короткую жизнь в поисках идеала и родной души, и если идеал ему удалось изобразить в своей бессмертной поэзии, то одиночество души вряд ли удалось преодолеть.

«Он не был создан для людей» — так в минуту грусти и печали написал он себе в эпитафии.

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И тьмой и холодом объята

Душа усталая моя...

Демон русской поэзии метался в поисках пристанища, метался среди любви и страсти нежной. Сначала искал среди многочисленных девушек-родственниц, двоюродных и троюродных сестер с их подругами, более сильные чувства он питал к Екатерине Александровне Сушковой и к двоюродной сестре Анне Столыпиной.

Но затем на многие годы его душевное пространство займет Варенька Лопухина, сестра его близкого друга Алексея Лопухина и близкого для него человека Марии Лопухиной. У них была общая юность, а потом на многие годы Варенька стала «образом дорогой женщины».

Свидетель их отношений рассказывал: «Будучи студентом, он был страстно влюблен <...> в молоденькую, милую, умную и, как день, в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15–16, мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить — и не набросило — мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в Гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней Школы, по вступлении в свет — новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины; в то время о байронизме не было уже и помину».

Он был к ней бережен, что совсем не отличало его в отношениях с другими женщинами: обычно весьма иронично, если не зло, шутил с ними, а с Варенькой был нежен, ей посвятил множество стихотворений, но никогда не называет ее имени. В письмах к своим подругам-наперсницам Марии Лопухиной и Саше Верещагиной тоже не упоминает ее. Только в альбоме Верещагиной рисует. А потом и ее будет жестоко обижать. Но Варенька действительно была ангелом, прощала все и удалялась, удалялась, исчезала в тумане...

Образ ее явился во многих произведениях поэта.

«Она была прекрасна, как мечтанье», продолговатый овал лица, тонкие черты, большие задумчивые глаза и высокое ясное чело навсегда стали для Лермонтова прототипом женской красоты. Над бровью была небольшая родинка.

Характер ее, мягкий и любящий, покорный и открытый для добра, увлекал его. Себя он находил в сравнении с ней гадким, некрасивым, сутуловатым горбачом, преувеличивая по-юношески свои недостатки.

В своей неоконченной юношеской повести в главной героине он изобразил Вареньку:

«Это был ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел о человечестве... Свеча, горящая на столе, озаряла ее открытый невинный лоб и одну щеку, на которой, пристально вглядываясь, можно было бы различить золотой пушок; остальная часть лица ее была покрыта густою тенью, и только когда она поднимала большие глаза свои, то иногда две искры света отделялись в темноте. Это лицо было одно из тех, какие мы видим во сне редко, а наяву почти никогда... Иногда выходила на свет белая ручка с продолговатыми пальцами; одна такая рука могла быть целою картиной».

Но разве я любить

Тебя переставал, когда толпою

Безумцев молодых окружена,

Тогда одной своей лишь красотою

Ты привлекала взоры их одна? —

Я издали смотрел, почти желая,

Чтоб для других твой блеск исчез.

Ты для меня была, как счастье рая

Для демона, изгнанника небес.

Варенька и Михаил были погодки.

Но когда мужчина еще только взрослеет, женщина в этом же возрасте уже давно невеста. Она окружена поклонниками, и на нее обращают внимание, Лермонтов ревнует, обвиняет в неверности, мучает, то «знай, мы чужие с этих пор», то «ты неспособна лицемерить, ты слишком ангел для того» и «Но верь, о верь моей любви!». Метания, сомнения, мучения... И похождения «веселой банды», как называли друзей Лермонтова.

В 1834 году его друг привозит ему в Петербург привет от Вареньки: «Мы с Варенькой часто говорили о нем; он нам обоим, хотя не одинаково, но равно был дорог. При прощанье, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:

— Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на Мишеля, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать, я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

— Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!»

Однако что-то назревало... Поползли слухи о предстоящем замужестве Вареньки. Раздражение нарастало...

«Мы играли с Мишелем в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «Вот новость — прочти», — и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной».

В мае 1835 года Варенька вышла замуж за богатого и «ничтожного» Бахметева.

Муж был просто дурак. Что поделаешь — не редкость во все времена. Правда, позже, после смерти жены, в 1880-е годы его все называли «добрым человеком» (часто так говорят о человеке ничего из себя не представляющем), он был завсегдатаем «Английского клуба» и, вспоминали, был не прочь позлословить о Лермонтове с братьями Мартыновыми, посещавшими клуб, а потом и с литераторами, падкими на сплетни и скандалы. Богатый, внешне порядочный и внутренне совершенно ничтожный.

В Москве произошло несколько встреч в присутствии мужа, горьких для обоих, Лермонтов всячески издевался словесно и над мужем, и над Варенькой. В этой любви было много слез и обид.

У Лермонтова — все после этой женитьбы, ему ненавистной, было «запечатано» в его произведения. Вся эта история изображена в той или иной степени достоверности и в драме «Два брата», и в особенности в неоконченном романе «Княгиня Лиговская», и в характере Веры и княжны Мери в «Герое нашего времени»... Муж всюду ничтожен.

Вот отрывок из «Княгини Лиговской», который в точности изображает то, что хотел сказать о своей любви поэт, и также то, что он думал о переживаниях Вареньки.

Княгиня Лиговская, Вера — Варенька Лопухина, Печорин — Лермонтов:

«...но минуты последнего расставания и милый образ Верочки постоянно тревожили его воображение. Чудное дело! Он уехал с твердым намерением ее забыть, а вышло наоборот (что почти всегда и выходит в таких случаях). Впрочем, Печорин имел самый несчастный нрав: впечатления, сначала легкие, постепенно врезывались в его ум все глубже и глубже, так что впоследствии эта любовь приобрела над его сердцем право давности, священнейшее из всех прав человечества».

«Варенька привезла ему поклон от своей милой Верочки, как она ее называла, — ничего больше, как поклон. Печорина это огорчило — он тогда еще не понимал женщин. Тайная досада была одной из причин, по которым он стал волочиться за Лизаветой Николаевной; слухи об этом, вероятно, дошли до Верочки. Через полтора года он узнал, что она вышла замуж; через два года приехала в Петербург уже не Верочка, а княгиня Лиговская и князь Степан Степанович».

«— Сюжет ее очень прост, — сказал Печорин, не дожидаясь, чтобы его просили, — здесь изображена женщина, которая оставила и обманула любовника для того, чтобы удобнее обманывать богатого и глупого старика. В эту минуту ока, кажется, у него что-то выпрашивает и удерживает бешенство любовника ложными обещаниями. Когда она выманит искусственным поцелуем все, что ей хочется, она сама откроет дверь и будет хладнокровною свидетельницею убийства».

«За десертом, когда подали шампанское, Печорин, подняв бокал, оборотился к княгине;

— Так как я не имел счастия быть на вашей свадьбе, то позвольте поздравить вас теперь.

Она посмотрела на него с удивлением и ничего не отвечала. Тайное страдание изображалось на ее лице, столь изменчивом, рука ее, державшая стакан с водою, дрожала... Печорин все это видел, и нечто похожее на раскаяние закралось в грудь его: за что он ее мучил? с какою целью? Какую пользу могло ему принести это мелочное мщение?.. он себе в этом не мог дать подробного отчета.

<...> Княгиня под предлогом, что у нее развились локоны, удалилась в комнату Вареньки.

Она притворила за собою двери, бросилась в широкие кресла; неизъяснимое чувство стеснило ее грудь, слезы набежали на ресницы, стали капать чаще и чаще на ее разгоревшиеся ланиты, и она плакала, горько плакала, покуда ей не пришло в мысль, что с красными глазами неловко будет показаться в гостиную. Тогда она встала, подошла к зеркалу, осушила глаза, натерла виски одеколоном и духами, которые в цветных и граненых скляночках стояли на туалете. По временам она еще всхлипывала, и грудь ее подымалась высоко, но это были последние волны, забытые на гладком море пролетавшим ураганом.

Об чем же она плакала? — спрашиваете вы, и я вас спрошу, об чем женщины не плачут: слезы их оружие нападательное и оборонительное. Досада, радость, бессильная ненависть, бессильная любовь имеют у них одно выражение: Вера Дмитриевна сама не могла дать отчета, какое из этих чувств было главною причиною ее слез. Слова Печорина глубоко ее оскорбили, но странно, она его за это не возненавидела. Может быть, если б в его упреке проглядывало сожаление о минувшем, желание ей снова нравиться, она бы сумела отвечать ему колкой насмешкой и равнодушием, но, казалось, в нем было оскорблено одно самолюбие, а не сердце, самая слабая часть мужчины, подобная пятке Ахиллеса, и по этой причине оно в этом сражении оставалось вне ее выстрелов. Казалось, Печорин гордо вызывал на бой ее ненависть, чтобы увериться, так же ли она будет недолговременна, как любовь ее, — и он достиг своей цели. Ее чувства взволновались, ее мысли смутились, первое впечатление было сильное, а от первого впечатления зависит все остальное: он это знал и знал также, что самая ненависть ближе к любви, нежели равнодушие».

Вареньке, как и ее мужу, не стоило труда узнать из «Княгини Лиговской» многое, а потом был «Герой нашего времени»...

Бахметеву казалось, что все, решительно все узнают, подозревают в героях «Героя нашего времени» его жену и его. Даже родинка у Веры на щеке такая же, как у Вареньки, только у нее над бровью...

Биограф Лермонтова вспоминает, что однажды на вопрос, бывал ли он с женою на Кавказских водах, Бахметев бился в негодовании и кричал: «Никогда я не был на Кавказе с женою! — это все изобрели глупые мальчишки. Я был с нею больною на водах за границей, а никогда не был в Пятигорске или там в дурацком Кисловодске».

Ну что тут поделаешь? Глуп. Прототипами себя считали многие, биографу было известно по крайней мере до шести дам, утверждавших, что именно с них списана княжна Мери, все они представляли свои доказательства, во всех них Лермонтов будто был влюблен серьезно и единственно.

Так что Вареньке не грозила молва света, грозила лишь глупость мужа. Лермонтов был к нему язвителен, а все пришлось переносить его любимой. Муж запретил ей иметь с поэтом какие-либо отношения, заставил ее уничтожить его письма к ней и все те подарки и вещи, которые остались у Вареньки от него. Все посвящения были уничтожены.

Она в слезах собирала эти свидетельства жестокой к ней любви поэта — как многим он ее мучил!.. Самое дорогое она собрала и передала их общей поверенной и подруге — Саше Верещагиной.

Я не хочу, чтоб свет узнал

Мою таинственную повесть:

Как я любил, за что страдал;

Тому судья лишь Бог да совесть.

Лермонтов тщательно прятал именно ей посвящения своих стихов, но, по свидетельству сегодняшних исследователей, именно с ее именем связывают следующие его стихи: «К***» («Мой друг, напрасное старанье...», 1832), «К*» («Мы случайно сведены судьбою...», 1832), «К*» («Оставь напрасные заботы...», 1832), «К*» («Печаль в моих песнях, но что за нужда...», 1832), «Она не гордой красотою...» (1832), «Молитва» (1837), «К*» («Прости! — мы не встретимся боле...», 1832), «Расстались мы, но твой портрет...» (1837), «Ребенку» (1840), «Сон» (1841).

Но, может быть, самое чистое по чувству и самое сердечное, полное истинной любви стихотворение, написанное им к Вареньке, — это «Молитва». Поэт молит Пречистую Деву, «заступницу мира холодного», за деву невинную: «Окружи счастием душу достойную, / Дай ей сопутников, полных внимания, / Молодость светлую, старость покойную, / Сердцу незлобному мир упования...»

«Весной 1838 года Варвара Александровна приехала с мужем в Петербург, проездом за границу, — рассказывает Шан-Гирей. — Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну как вы здесь живете?» — «Почему же это вы?» — «Потому, что я спрашиваю про двоих». — «Живем, как Бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча: ни ему, ни мне не суждено было ее больше увидеть».

В одних гостях Лермонтов встретил маленькую дочку Вареньки, долго игрался с ней, ласкал, а потом горько плакал и вышел в другую комнату.

Потом было стихотворение «Ребенку»:

Прекрасное дитя, я на тебя смотрю...

О если б знало ты, как я тебя люблю!..

Не правда ль, говорят,

Ты на нее похож? — Увы! Года летят;

Страдания ее до срока изменили,

Но верные мечты тот образ сохранили

В груди моей; тот взор, исполненный огня,

Всегда со мной...

— Скажи, тебя она

Ни за кого еще молиться не учила?

Бледнея, может быть, она произносила

Название, теперь забытое тобой...

Не вспоминай его... что имя? — звук пустой!

Дай Бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.

Но если, как-нибудь, когда-нибудь, случайно

Узнаешь ты его, — ребяческие дни

Ты вспомни и его, дитя, не прокляни!

К ней доходили кроме его стихов и слухи о его увлечениях, о его художествах, о его победах в гостиных...

А он писал ее сестре и своему другу Маше Лопухиной в тайной надежде, что и Варенька прочтет: «В течение месяца на меня была мода, меня искали наперерыв... Весь народ, который я оскорблял в стихах моих, осыпает меня ласкательствами, самые хорошенькие женщины просят у меня стихов и торжественно ими хвастают. Тем не менее мне скучно... Может быть, вы найдете странным искать удовольствий и скучать ими, ездить по гостиным, не находя там ничего занимательного. Ну, я вам открою мои побуждения. Вы знаете, что самый главный мой недостаток — суетность и самолюбие; было время, когда я, как новичок, искал доступа в это общество; аристократические двери были для меня заперты; теперь в это же самое общество я вхожу уже не искателем, а человеком, завоевавшим себе права. Я возбуждаю любопытство, меня ищут, меня всюду приглашают, даже когда я не выражаю к тому ни малейшего желания; дамы, с притязаниями собирать замечательных людей в своих гостиных, хотят, чтобы я у них был, потому что ведь я тоже лев: да, я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы никогда не подозревали гривы. Согласитесь, что все это может опьянять; но, к счастию, я начинаю находить все это довольно невыносимым. Эта новая опытность полезна в том, что она мне дала оружие против этого общества, и если когда-либо оно будет меня преследовать своими клеветами (что непременно случится), тогда у меня будет, по крайней мере, средство для отмщения; ведь нигде не встречается столько низкого и смешного, как тут».

А потом был Кавказ…

…И трагическая дуэль. Все кончилось...

Самое первое свидетельство всех обстоятельств — подробное письмо Катеньки Быховец, дальней родственницы Лермонтова, единственное из ее писем сохранившееся. Она была, вероятно, единственной женщиной, с которой поэт разговаривал за несколько часов до гибели. Хотя ученые по-разному оценивают подлинность письма, в нем есть юношеская непосредственность и искренность молодой барышни: «Это было в одном частном доме. Выходя оттуда, Мартынка глупой вызвал Лер<монтова>. Но никто не знал. На другой день Лермонтов был у нас, ничего, весел; он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала, Государь его не любил, Великий князь (Михаил Павлович?) ненавидел, (они?) не могли его видеть — и тут еще любовь: он (Лермонтов) был страстно влюблен в В. А. Бахметеву; она ему была кузина; я думаю, он меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был. <...> Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль. Я знала причину его грусти и думала, что все та же (то есть любовь к Бахметевой. — Авт.); уговаривала его, утешала, как могла...»

Не утешила, добрая душа, не догадалась...

Дуэль предопределила все и покончила со всем.

Скорбели все, кто его знал и кто понимал, что он — для русской поэзии. Всех охватило оцепенение.

Сестра Вареньки и близкий Лермонтову человек пишет в письме другой близкой ему же женщине, Сашеньке Верещагиной: «Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастье эта смерть; ...В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти и искренне ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила».

Варенька не имела возможности выразить свои чувства, она могла только «не желать больше лечиться». И ей оставалось еще долго видеть перед собой Бахметева, который ревновал ее даже к памяти уже ничем не опасного для него поэта.

…С собой

В могилу он унес летучий рой

Еще незрелых, темных вдохновений,

Обманутых надежд и

горьких сожалений.

«Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно» в 1851 году — так написал о ней их общий друг.

Как все они хорошо представляли себе ее чувства, как могли судить о ней, хотя она сама так и не смогла разобраться в себе — любила ли или боялась она своего Демона.

Он был искуситель, не мог быть другим, он любил, и для него это было главным... А она... Она жалела его, единственная, кто искренне и просто жалела его и себя — с грустью о неслучившемся, с благодарностью за неземное бытие, Бог знает, за что еще любят и жалеют Поэтов...