Не имей сто рублей, а имей сто друзей

Не имей сто рублей, а имей сто друзей

Жить было негде. Мы целый день бродили, как бездомные, а вечером стеснялись идти ночевать к той милой Алле Сергеевне, которая даже после приезда с юга нас так мило приютила.

Несколько ночей мы спали на вокзале под видом транзитных пассажиров, несколько раз чуть ли не в какой-то пустой аудитории. И когда, мне казалось, мы дошли уже до точки, больше нет никаких сил, мы решили — ну все, я вдруг встретила во дворе академии Володю Корина, тоже из Геническа. Он был уже на третьем курсе нефтяного института, занимавшего левое крыло Горной академии…

— Вот здорово, никак не ожидал. Ты что же, решила к нам по цветным металлам и золоту? — широко улыбаясь, тряс мою руку Володя. — До чего же рад тебя видеть!

— Да, Володя, очень хотела, но не приняли. Мария тоже здесь, и мы уже подумываем как-нибудь потихоньку сматываться обратно.

— Обратно?! Ну, это дудки, не для того я тебя встретил, чтобы разрешить тебе ехать обратно! А ты брось хандрить, это тебе не к лицу. Правда, народ здесь суровый, неприветливый. Да не нам с тобой пугаться. Об отъезде слышать не хочу, никуда ты не уедешь, иначе учеба пиши — пропало. А там только рады будут, цап-царап и запрягут в комсомольскую работу, знаю я…

— Ты знаешь, мы уже бродим целую неделю, как бездомные собаки, негде умыться, переодеться, ночуем, где попало.

— Да… Москва может быть хуже мачехи. Вот, на тебе адресок, вечерком заходи к нам в общежитие на Никольской, что-нибудь обмозгуем.

И вот, вечером мы сидим в каком-то студенческом общежитии нефтяного института, тоже временном, и чаевничаем… Большая комната в старом, запущенном доме, два ряда железных узеньких кроватей, накрытых жесткими солдатскими одеялами. Под кроватями ящики, чемоданы, а посреди комнаты табуретка вместо стола, и на ней огромный чайник. На разостланной газете мелко наколотый сахар, маргарин, расплывшийся по газетной бумаге, хлеб, нарезанный огромными ломтями…

Володя наливал чай в большие жестяные кружки. Все пили, обжигаясь, угощали нас.

Это был обычный студенческий ужин.

— Вам, как прикажете, с лимончиком или так? — зубоскалил красивый грузин, передавая кружку с чистой горячей водой здоровому скуластому сибиряку.

— Лимончика? — переспросил тот, — это, я полагаю, что-то вроде клюквы нашей будет?

— Какая там клюква, — глаза грузина затуманились, видно, от воспоминаний о жарком юге. — Это, брат мой, цитрус — вечнозеленое растение, а аромат… — он поднес щепоть пальцев к носу, глубоко вздохнул, как будто держал этот ароматный фрукт в руке. — А аромат, какой аромат…

— Не понимаю, — глядя на его экстаз, произнес сибиряк, — вот ежели, к примеру, нашу клюкву, да после заморозков в рот возьмешь, так что твой сахар…

— Эх ты, клюквенный кисель, — как будто обиделся грузин. — Да когда твой сахар-клюква, в рот берешь, так наш Тифлис видать отсюда.

— Да к черту, хватит вам, а то и так уже слюнки текут, — прервал их угрюмый парень из угла.

Чайник пустел и несколько раз наполнялся из «Титана», стоявшего недалеко в коридоре.

Уже было поздно, голоса и шаги в общежитии давно утихли. На дворе лил противный мелкий дождь, кривыми струйками сбегали отяжелевшие капли по оконным стеклам, иногда задерживались, как будто задумывались, и бежали дальше. Эта грязная и накуренная комната, при мысли, что сейчас нам надо уходить в эту ненастную, темную ночь, казалась нам уютнее рая. У меня было только одно желание — свернуться в комочек и крепко надолго уснуть где-нибудь.

Мы встали, начали прощаться.

Володя, вдруг скомандовал:

— Ну ребята, выкатывайтесь из комнаты, нашим гостям спать пора. Вот вам кровать, — указал он на левый угол возле двери, — а мы вас сейчас загородим «японской ширмой».

Все ребята оживились, бросились отгораживать наш угол ширмой — старым одеялом. Володя продолжал:

— Встретил сегодня я Нину, и слышу: уезжать решили, деваться некуда.

Подошел сибиряк:

— Вы что же, девчата, москвичам на радость бежать решили? Они никуда не уедут, у них здесь все: квартиры, папы, мамы, и учиться будут, — и быстро вышел покараулить, чтобы случайно не пришел комендант общежития, так как оставаться в общежитии посторонним строго-настрого всюду воспрещалось.

Так за этой ширмой, которую вешали на ночь и убирали утром, мы прожили целую неделю и, кажется, даже дольше. Восемь студентов, со всех концов нашего необъятного Советского Союза, относились к нам тепло и внимательно, как к родным сестрам.

Откуда брались силы? Денег практически уже не было, даже три копейки на трамвай приходилось экономить, обувь износилась. Я заходила иногда в какие-то московские учреждения, где, я думала, могут помочь. У меня было странное отношение ко всем этим высокопоставленным учреждениям, такое же, как и к любому провинциальному учреждению. То есть, мне даже трудно сейчас все это объяснить, именно было чувство, что все эти люди сидят в этих учреждениях, чтобы выслушать и оказать, если они могут, какую-нибудь помощь тем, кто обращается к ним. Но пока никакого просвета ниоткуда не было. Домой я ничего не писала о своих мытарствах, не хотела расстраивать родных.

Мы с Марией долго искали «угол». «Угол» — это просто возможность у кого-то в комнате, в каком-нибудь углу поставить кровать или просто раскладушку, так же, как у ребят за ширмой, только за плату. Но не нашли, московские жилищные условия в то время были потрясающие. Я помню, как у кого-то в общей, закопченной, как пещера, коммунальной кухне я стояла и думала, какая бы я была счастливая, если бы мне разрешили вот за этой страшной плитой поставить раскладушку.

И в это время мне сообщили, что заседание апелляционной комиссии состоится в следующий четверг в Ветошном переулке, 13 и что всем нам предстоит небольшая переэкзаменовка, так как очень много желающих.

«Ну что ж, — думала я, — экзамены, так экзамены. Надеюсь, сдам, лишь бы учиться приняли».

У Марии занятия начинались только через месяц, и она решила уехать на это время в Харьков. Я осталась одна ожидать решения моей судьбы. Она увезла с собой свою неудержимую жизнерадостность, веселый смех, который подбадривал меня и помогал нам в самые отчаянные минуты наших с ней скитаний.