Глава 11 Планирование семьи (1834—1836)

Глава 11

Планирование семьи (1834—1836)

После сорока семи дней блаженства Бальзак в начале февраля 1834 г. вернулся в Париж, перейдя Юрские горы пешком. Он сразу же погрузился в пучину домашних дел, которые едва ли соответствуют выражению «жизнь холостяка». Письмо, в котором он с восторгом описывает сестре Лоре свою прекрасную графиню, содержало следующую бомбу, оброненную походя, даже не начиная нового предложения: «… другая тайна, которую я хочу тебе поведать, заключается в том, что я стал отцом и отныне несу ответственность за сладчайшее существо, невиннейшее создание, которое когда-либо падало с неба, как цветок. Она приходит навещать меня тайно, не прося меня ни писать, ни заботиться о ней, и говорит: “Люби меня год, а я буду любить тебя всю жизнь!”»⁶³⁰

Личность матери ребенка Бальзака много лет оставалась тайной. К счастью, в своем желании как-то отметить важное событие Бальзак оставил несколько подсказок. Второе издание «Евгении Гранде» посвящалось некой «Марии», чье имя уже фигурировало в эпилоге первого издания и чей «портрет», по словам автора, служит «изящнейшим украшением этого произведения». Вдобавок в рукописи обнаруживается, что ссылка на «материнство» Марии была удалена перед публикацией. Бельгийский библиограф и текстолог Спульберг де Ловенжуль предположил, что Мария – это Мария дю Фресне, которой Бальзак в 1847 г. завещал распятие⁶³¹. Через несколько десятилетий еще два бальзаковеда решили выяснить, прав ли он⁶³².

Наследники не всегда охотно пускают в семейные архивы тех, кто предполагает наличие побочной линии, особенно если речь идет о знаменитости. Однако в 1946 г. племянник дочери Бальзака с радостью подтвердил часть гипотезы. Мария дю Фресне, родившаяся в 1809 г., была дочерью мелкой писательницы Адели Даминуа. Среди ее бумаг нашелся экземпляр второго издания «Евгении Гранде», в котором впервые появилось посвящение «Марии». Как ни странно, страница с посвящением взята из позднейшего издания романа, который был опубликован лишь после 1870 г., через двадцать лет после смерти Бальзака. Внимательный осмотр переплета показал, что страницу вшили фиолетовой нитью. Видимо, произошло следующее. Получив от Бальзака книгу, Мария вырвала страницу с компрометирующей ее надписью, чтобы ее не нашел муж. Затем, некоторое время спустя после смерти мужа в 1866 г., она взяла посвящение из последующего издания и восстановила свое имя в нужном месте. То, что она сделала это почти через сорок лет после того, как предложила себя Бальзаку, предполагает, что она сдержала слово: «Люби меня год, а я буду любить тебя всю свою жизнь!»…

Бальзака новость об отцовстве обрадовала – так обрадовала, что он стал называть себя «отцом» задолго до рождения ребенка, так же как он объявлял романы «законченными», как только решал их написать. Марию Каролину зачали лишь в сентябре 1832 г., до отъезда Бальзака в Невшатель, а родилась она в Сартрувилле (где у М. дю Фресне имелся дом) 4 июня 1834 г. Племянник вспоминал, что слышал от своей тетки, Марии Каролины, что Бальзак приходил к ней на первое причастие и часто навещал ее. Он интересовался ее успехами и играл с ней. Воспоминания согласуются с двумя краткими упоминаниями девочки в письмах Эвелине. Бальзак написал ей о дочери гораздо позже, в 1848 г., считая, что уже может поведать старые тайны: «Я люблю Анну (дочь Эвелины. – Авт.) несравненно больше той девочки, которую я вижу раз в десять лет», «Два послания приглашали меня встретиться с мадемуазель Марией завтра в два часа на Елисейских Полях, чтобы я увидел, какой она стала красавицей»⁶³³. Слово «встретиться» подчеркнуто, подразумевая, что, подобно многим тайным любовникам и отцам в «Человеческой комедии»⁶³⁴, Бальзаку приходилось довольствоваться беглым взглядом, «случайной» встречей в людном месте. Любопытно, всего через полгода после рождения Марии, в другой предостерегающей сцене, он показал, как отец Горио семенит по Елисейским Полям в солнечные дни, чтобы посмотреть, как его дочери проезжают мимо в каретах⁶³⁵.

У нас нет стопроцентных доказательств отцовства Бальзака, но сам он, очевидно, верил своей любовнице. Портрет Марии Каролины в юности не может служить научным доказательством, но можно сказать с уверенностью, что импозантное, благородное лицо, большая голова, выразительный нос и черные живые глаза определенно не свидетельствуют о противном. Мать Марии Каролины ее внучатый племянник запомнил женщиной крупной, непривлекательной, даже мужеподобной, с рябым лицом; но Бальзак видел в ней мать своего ребенка. И хотя, как подметил Суинберн, не многие писатели настолько жестоки к своим «детям», Бальзак иногда бывал более любящим, чем его персонажи, даже в создании портретов. «Я недостаточно красива для него», – думает Евгения, когда влюбляется в своего красивого кузена Шарля.

«Бедняжка была к себе несправедлива… У нее была большая голова, мужской лоб, очерченный, однако, изящно, как у Фидиева Юпитера… Черты округлого лица ее, когда-то свежего и румяного, огрубели от оспы… Нос был немного крупен, но гармонировал с ее ртом; алые губы, усеянные множеством черточек, были исполнены любви и доброты. Шея отличалась совершенством формы. Полная грудь, тщательно сокрытая, привлекала взгляд и будила воображение; конечно, Евгении не хватало изящества, которое придает женщине искусный туалет… но она была прекрасна той величавой красотой, которую сразу увидит плененный взор художника»⁶³⁶.

Весь этот тайный роман был заключен в рукописи, которую Бальзак отвез Эвелине в Женеву; но, хотя она и расспрашивала его о некоторых женщинах, чьи портреты он рисовал, похоже, она не ревновала его к Евгении Гранде. При описании прототипов своих героинь Бальзак бывал изобретательным, как всякий критик. В конце романа ему удалось посвятить его обеим своим любовницам одновременно, а эпилог служит данью его успеха в любовных делах и способности любить больше одной «единственной» женщины. Он признавался, что какие-то стороны рассказа, возможно, преувеличены, но умолял читателей о снисходительности к «терпеливому монаху в его келье, скромному почитателю Розы мира, Марии, прекрасного воплощения всего ее пола, а Мария была подобна Еве, и обе женщины будут польщены». «Позвольте мне сократить ваше имя, – просит он Эвелину, – чтобы оно более ясно говорило, что вы для меня – единственная женщина на свете».

Через день после того, как он узнал о беременности Марии, он написал Эвелине «о хорошей новости»: в четверг «Этюды о нравах» купит новый издатель. Будущий шедевр обрел дом. И ей не следует так беспокоиться о небольшой заминке в переписке: он думает о ней все время, и ее подозрения постыдны. «Любовь не может жить без доверия».

Судя по всему, видимо, он не слишком обманывал Эвелину. В письме к сестре Лоре он перечисляет знакомых женщин, которым нельзя было сообщить о его отцовстве: Зюльма, «важная дама» (Анриетта де Кастри), г-жа де Берни, «которая охраняет меня ревностнее, чем молодая мать – свое молоко». А потом, словно для того, чтобы еще больше все запутать, он упоминает таинственное создание, которое так и не было опознано и, наверное, уже не будет: «Как не могу я ни в чем признаться и той, которая требует свою ежедневную порцию любви. Хотя она чувственна, как тысяча кошек, ее не назовешь ни изящной, ни женственной»⁶³⁷.

От привычки Бальзака к перечислению в данном случае немного коробит. Он упоминает в одном абзаце пять женщин. Вопервых, подобное перечисление намекает на отношения поверхностные, более легкомысленные, чем те, какими он наделяет своих героев. Во-вторых, внезапное пополнение семьи гораздо больше утаивает, чем открывает. Что, если бы Лора послушалась брата и сожгла письмо («Я не желаю причинить никому ни малейшего горя своей бестактностью»)? В том году Лист говорил своей любовнице, виконтессе д’Агу, о вере Бальзака в то, что «мужчина неполноценен по-настоящему, пока у него не будет семи женщин»: одна для дома, одна для души, одна для мозга, одна для домашнего хозяйства, одна для причуд и капризов, одну следует ненавидеть, и еще есть женщина, которую преследуешь, но так и не поймаешь⁶³⁸. Похоже, сложности в жизни Бальзака нарастали по мере его способности с ними справиться, и вполне возможно, что его мысли по поводу мужской полноценности просто отражали действительное положение вещей.

Рождение ребенка почти никак не отразилось на повседневной жизни Бальзака, но события складывались так, чтобы укрепить его отцовские чувства: рождение Марии Каролины в июне, воспоминания о маленькой Анне Ганской – почти во всех письмах к ее матери содержались приветы от ее «лошадки» (то есть от него самого). Весной он предпринял поездку в Иссудун, в 140 милях к югу от Парижа: «место, в котором и Наполеон погрузился бы в летаргический сон»⁶³⁹. Муж Зюльмы Карро решил отказаться от жизни, которая много лет была для него своеобразной отставкой, и они поселились в имении отца Зюльмы в Иссудуне. Длинная, обсаженная деревьями аллея вела из города к бывшему монастырю под названием Фрапель, в окружении так называемого «английского» парка⁶⁴⁰; Бальзаку отвели две комнаты в тыльной части дома. Зюльма была беременна вторым ребенком, мальчиком, которого мрачно окрестили Йориком. Зюльма беспокоилась о «кретинизации», которая как будто сопровождает рождение детей, но Бальзак находил многое любопытным для себя и начал «Воспоминания двух юных жен». Он стал одним из последних эпистолярных романов французской литературы. «Воспоминания двух юных жен» вышли в свет в 1842 г. В нем читатели нашли обилие подробностей о материнстве: от описания потрескавшихся сосков до послеродовой депрессии, рассуждения за и против пеленок и признание в том, как трудно общаться с несносным, полуграмотным созданием. Руссоистский подход к практической стороне сочетался с реалистической философией по отношению к предметам первой необходимости. Маленькие дети не случайно испытывали доверие к Бальзаку: «Ребенок – большой политик, которым одни хотят овладеть, как настоящим политиком – исполняя его желания»⁶⁴¹.

Настоящие же родственники все были «вне себя», во всяком случае, так он сказал Эвелине, проведя с близкими пять с половиной часов за ужином по возвращении. На практике его понятие ответственности перед близкими было всецело негативным: подобно Бернару Франсуа, он считал, что хороший отец – тот, который не является обузой для своей семьи. Теперь, однако, все поменялось. Его мать так и не перестала беспокоиться из-за денег; с ней приходилось обращаться как с ребенком, а ему пришлось набираться «мужества, замыслов, сил и экономности для всех». («Экономность» означала, что он занимал крупные суммы у старых друзей семьи.) Затем, в июне 1834 г., вдруг как с неба свалился братец Анри. Надо сказать, что он совершил не слишком обдуманный шаг. Младшему брату нечем было похвастать после службы в колониях, кроме беременной жены, приемного сына и почти полного отсутствия денег. На следующий год у него родился сын, которого назвали Оноре-Анри-Эжен. Бальзак радовался, что их род не пресечется; он подарил племяннику дорогую колыбельку. Затем он предложил Анри устроить его жизнь. План был с самого начала обречен на неудачу, хотя Бальзак подключил все свои связи, чтобы воплотить замысел в жизнь. Жену и детей Анри отправят на Сейшелы, пока сам Анри займется торговлей в Индийском океане. Недостижимые цели были для Оноре чем-то вроде епитимьи, но Анри не хотелось искушать судьбу: он начал подумывать о самоубийстве. Старший брат с трудом убедил его вернуться к жизни, исполненной тяжелого труда и бедности.

Закат и падение Анри представляют собой прекрасную иллюстрацию образа мыслей Бальзака. Он имел обыкновение приводить кого-то из своих персонажей в качестве примера для живого человека. Незадолго до того, как он убедил Анри вернуться на Восток, он написал заключительную сцену романа «Брачный контракт». Уничтоженный и униженный женой и тещей, Поль де Манервиль отплывает в Индию⁶⁴². Слишком поздно вскрывает он письмо, в котором Анри де Марсе убеждает его, что «Париж по-прежнему одно из тех мест, где особенно обильно бьет источник удачи» – в последнее верил сам Бальзак. Но к тому времени корабль уже находится южнее Азорских островов. «“Что я им сделал?” – спрашивает он себя. “Обычные слова неудачников, – комментирует рассказчик, – слова людей слабохарактерных, недальновидных, не умеющих заглянуть в будущее”»⁶⁴³. На самом деле Анри был квалифицированным градостроителем; он помогал перестраивать столицу острова Реюньон, но пал жертвой интриг. Он окончил свои дни в 1858 г., служа таможенным инспектором. Умер он в военном госпитале на Коморских островах. Его сын, последний известный потомок Бернара Франсуа, умер на Реюньоне спустя шесть лет, безработный, неженатый. Бальзак продолжал время от времени оказывать семье брата поддержку, но трудно не прийти к выводу, что он помогал брату вести трудную жизнь, так как считал, что тот заслуживает ее.

Не все поступки Бальзака в середине 30-х гг. XIX в. можно объяснить желанием влиять на близких. В его письмах все меньше и меньше ребенка и все больше мужчины, который жалеет о том, что расстается с былой беззаботностью. Одиночество за письменным столом грозило распространиться и на другие сферы жизни. В мае 1834 г. г-же де Берни исполнилось пятьдесят восемь лет. То была печальная весна. «Свет моей жизни», «сердце, которое создало меня», «моя совесть и моя сила» слабела. Она была серьезно больна, принимала наперстянку от сердца. Ее измучил уход за детьми, ради которых она оставила мужа. Одна дочь умерла в июле, еще одна сошла с ума, и ее отправили в психиатрическую лечебницу, а «ее самый любимый сын», Арман, находился на смертном одре. Ее лицо, говорил Бальзак, за месяц состарилось на двадцать лет. Он был бессилен: «Я пробовал на ней магнетизм, но моя рука лишь усилила воспаление»⁶⁴⁴.

Роман «Лилия долины», одно из величайших, незаслуженно забытых произведений романтической литературы, стал для Бальзака прощанием с женщиной, составлявшей, по его словам, «всю его семью» – «жизнь, которая также одно из моих произведений». В последний раз он приехал в «Ла Булоньер» в октябре 1835 г. Тогда же он прочел роман г-же де Берни. Легко представить это трогательное зрелище: «Лилия долины» оканчивается смертью мадам де Морсоф, духовной матери молодого героя, в которой можно без труда узнать портрет г-жи де Берни. Перед смертью, мучаясь из-за связи героя с англичанкой, мадам де Морсоф отказывается его видеть. Бальзак превратил Анри в персонажа; теперь он видел, что г-жа де Берни подражает персонажу, списанному с нее. В конце октября г-жа де Берни сказала Бальзаку, что больше они не увидятся. Она умерла в июле 1836 г., когда Бальзак направлялся в Италию. Через несколько месяцев он, помня о просьбе г-жи де Берни, изменил концовку романа и смягчил абзац, в котором мадам де Морсоф сожалеет о том, что у нее нет детей от любовника. Действие романа происходит в долине Эндра, недалеко от Саше; именно там Бальзак мысленно похоронил свою г-жу де Берни.

Помня о его частых переносах родственных чувств на других людей, нетрудно понять, почему Бальзак так настойчиво пишет о решающей роли семьи в обществе и почему его взгляды можно назвать ироническими и даже ханжескими. У него имелся веский повод восхищаться идеей семьи, на практике отвергая ее. В детстве он научился разделять свои чувства на несколько отсеков, каждый из которых отличался последовательностью. Позже он сумел стать сыном нескольким различным матерям. Его «эмоциональные отсеки» отчасти объясняют его плодовитость – а может быть, просто дают урок, как справляться с необузданным эгоизмом. Память – мать муз, но, говорит Бальзак, настоящее искусство заключается в умении забывать – забывать, как матьприрода, «которая постоянно обновляет загадки беспрестанного порождения потомства»⁶⁴⁵.

Кажется, что, играя в прятки, проделывая опыты с отцовством и одновременно заводя по две любовницы, несмотря даже на потерю г-жи де Берни, Бальзак достиг открытого моря, куда вышел на всех парусах при попутном ветре и вывесив на мачту самые разные флаги. Тайная жизнь, как измена, служила мощным стимулятором для воображения, производившего правдоподобные истории; а за всем стоял замысел, созданный, может быть, инстинктивно, человеком, привыкшим видеть себя в одиночестве против множества. Сосредоточение желаемой энергии, как известно каждому читателю Бальзака, увеличивает силы стократно. Более того, оно позволяет желающему избежать обнаружения: «Чтобы скрыть свои мысли, должно иметь всего одну. Все сложные умы легко прочесть, и вот почему великих людей всегда дурачили низшие»⁶⁴⁶. Однако такую сосредоточенность не следует путать с простодушием крестьянина или зверя. «Никогда не будет разум существовать в стольких различных сферах⁶⁴⁷, – хвастал он Эвелине, имея в виду великие романы того периода, «Поиски Абсолюта», «Лилию долины», «Отца Горио», «Серафиту». – Я вынужден быть десятью людьми одновременно, с несколькими запасными мозгами, я никогда не сплю, всегда счастливо черпаю вдохновение и, – почти невозможное сопутствующее обстоятельство, – отказываюсь отвлекаться»⁶⁴⁸.

Как обычно, решение проблем Бальзак искал в литературе. Из-за кризисов в настоящей и побочной семьях он принялся глубже исследовать возможности своего вымышленного племени. Незадолго до того он сделал открытие столь бодрящее, что побежал к Лоре, которая жила на правом берегу Сены, и ворвался к ней в дом с криком: «Шляпы долой! Я вот-вот стану гением!»⁶⁴⁹ Он вдруг понял, что одних и тех же героев можно описывать в разных романах, создав самодостаточную вселенную: конечное утверждение независимости. Немногие писатели до Бальзака осмеливались возвращать героев одних произведений в другие, и ни один не подумал приложить этот принцип ко всему своему творчеству. Вот что особенно радовало Бальзака. Как замечает Пруст, мысль о периодически возникающих персонажах стала не изобретением, а настоящим открытием⁶⁵⁰. В течение шести лет Бальзак создавал мир, уже соединенный системой внутренних связей, и вдруг проснулся отцом гигантской семьи⁶⁵¹.

Он немедленно приступил к необходимой корректировке. Поль де Манервиль впервые появился как второстепенный персонаж в «Златоокой девушке» (La Fille aux Yeux d’Or), а затем вышел на первый план в «Брачном контракте» (Le Contrat de Mariage). Но еще до завершения «Брачного контракта» Бальзак сделал неверную жену Поля, Натали, адресатом письма, которым начинается «Лилия долины». Любовник Натали, в свою очередь, неожиданно всплывает в «Брачном контракте». Бальзак постепенно переделывал свои ранние произведения, встраивая их в новую систему: «Загородный бал» был написан за шесть лет до первого появления Поля де Манервиля, но, когда Бальзак в 1842 г. вернулся к нему, Поль де Манервиль назывался одним из возможных поклонников Эмилии де Фонтане. Учитывая сходство Поля с младшим братом Анри, было бы любопытно узнать, что случится с ним после того, как он в 1827 г. уезжает в тропики; но Поль де Манервиль весьма кстати пропадает со страниц «Человеческой комедии», как Анри пропадает из поля зрения родственников. Более поздние упоминания о нем касаются лишь его жизни до 1827 г.

Как только почва была подготовлена, саженец бурно пошел в рост: двадцать три знакомых персонажа в первом издании «Отца Горио», сорок восемь в последующих изданиях⁶⁵². Упрочились семейные связи (генеалогия персонажей Бальзака занимает три стены комнаты в его Доме-музее в Пасси). Год за годом он создавал свою вселенную. События и персонажи из других произведений все чаще становились точками сравнения, как если бы они были историческими фактами. Реальных людей подменяли такие же «реальные» персонажи, особенно в последней, крупномасштабной, правке его собрания сочинений. Виктор Гюго или Ламартин превращались в Каналиса, Делакруа становился Жозефом Бридо, и все это огромное превращение – одна из причин того, почему романы Бальзака можно читать до сих пор, не справляясь постоянно со сносками. Вопреки мнению Артура Конан Дойля, утверждавшего, «что он никогда не пытался читать Бальзака, потому что не знал, с чего начать»⁶⁵³, можно заметить, что каждый роман можно читать, не зная содержания других, и читать их можно в любом порядке.

Главное неудобство системы с повторяющимися героями (хотя само по себе оно представляет интерес) заключается в мелких несостыковках, сглаживать которые у Бальзака не хватило времени⁶⁵⁴: Растиньяк претерпевает существенное изменение характера между «Шагреневой кожей» и «Отцом Горио»; барон де Молинкур – родственник Поля де Манервиля по линии бабки – отравлен Феррагусом в середине 1819 г., но в ноябре того же года восхищается Растиньяком в обществе нескольких «видных выскочек»; Ла Пальферин родился через три года после смерти его отца. У некоторых персонажей от романа к роману меняется цвет глаз или волос, хотя, что характерно, физиогномические наблюдения Бальзака тяготеют к постоянству. Вначале Поль де Манервиль описывается как типичный остроумный денди. Он голубоглазый брюнет, как Растиньяк и де Марсе. В «Человеческой комедии» черные волосы и голубые глаза – признак решительного характера «хозяев своей судьбы». Поль тоже вначале тяготеет к успеху в обществе. В «Загородном бале» волосы у него уже белокурые, и эта несостыковка отражает перемену характера и статуса: светловолосые мужчины, как Люсьен де Рюбампре, отличаются отсутствием силы воли и обычно становятся жертвами деспотических персонажей. Например, у гнусной тещи Поля волосы черные, а глаза – карие⁶⁵⁵.

Крошечное количество ошибок, которые способны заметить лишь въедливые читатели, заведшие целую картотеку на персонажей «Человеческой комедии», однако, несущественно по сравнению с ошибками, которые можно встретить у других писателей. Это доказывает, что для Бальзака его герои были настолько же реальны, как если бы он наблюдал за ними наяву. Во всяком случае, преимущества его метода значительно превосходят недостатки. Мы узнаем знакомых героев точно так же, как узнаем живых людей – понемногу, постепенно, при личном знакомстве или по слухам. Мы узнаем об их детстве иногда через много лет после первой встречи (процесс, который Пруст назвал «ретроспективным освещением»)⁶⁵⁶, и оказывается, что мы уже знаем их друзей и родственников или выясняем, как они получили свое незаслуженное богатство. Иллюзия трехмерной реальности оказывается настолько убедительной, что, хотя некоторые читатели, как говорят, сомневались, существует ли на самом деле субъект по фамилии Бальзак, другие ходили осматривать дом Феррагуса на улице де Соли⁶⁵⁷, а одна англичанка (возможно, в поисках лекарства от легкого психоза) написала в Париж на адрес блестящего врача Ораса Бьяншона⁶⁵⁸, который появляется, в качестве главного или второстепенного героя, в тридцати одном произведении.

Обращаясь с персонажами как с людьми, которые меняются и стареют, Бальзак запустил роман в новое измерение – вре менно?е, где жизнь и смерть настоящие, но где сам писатель предлагает своего рода искупление. «Сказать ли вам кое-что странное? – спрашивает Горио у Растиньяка в романе, на страницах которого читатели впервые встретили уже знакомых персонажей. – Когда я стал отцом, я понял Господа. Он повсюду в своей бесконечности, потому что творение произошло от него. Таков же и я по отношению к своим дочерям. Разве что я люблю своих дочерей больше, чем Господь любит мир, потому что мир не так красив, как Господь, а мои дочери гораздо красивее меня»⁶⁵⁹.

В самом деле, можно определить точный миг, когда на Бальзака снизошло откровение. Лора утверждала, что открытие совпало с выходом в свет «Сельского врача». Значит, дело было в конце 1833 г.; но, поскольку «Отец Горио» – первое произведение, подчиненное новой системе, принято было считать, что Лору подвела память. Однако в «Сельском враче» таится важная деталь. Она вполне могла стать искрой, заставившей Бальзака выбежать на улицу.

Один обитатель деревни, исправленной Бенасисом, – человек по фамилии Гинесту. Гинесту – единственный, кто остался в живых из пятидесяти солдат, соорудивших мост, по которому остатки наполеоновской армии перешли Березину во время отступления из Москвы в 1812 г. Перед самым выходом романа Бальзак изменил фамилию персонажа на Гондрен. Может быть, именно тогда он вспомнил рассказ, который опубликовал в 1830 г., «Прощай» (Adieu), где вскользь упоминался единственный выживший после переправы через Березину. Он «живет или, точнее, страдает в деревне в полном забвении»⁶⁶⁰. Судя по всему, Гондрен и тот неназванный персонаж – одно и то же лицо.

Следовательно, можно считать, что Гондрен стал первым из 593 персонажей, многократно возвращающихся на страницы других произведений Бальзака. Начало туманное, но вовсе не недостойное, если средством, позволившим Бальзаку сплотить свою империю, стал невоспетый герой Русской кампании Наполеона. Кстати, оказалось, что на самом деле после переправы через Березину выжили два человека⁶⁶¹. Значит, строитель понтонного моста Гондрен также стал звеном мостика между реальным и бальзаковским мирами.

Пятнадцать месяцев отделяет пребывание Бальзака в Женеве от его поездки в Вену на свидание с Эвелиной в конце ее европейского турне в мае 1835 г. Пятнадцать месяцев, в течение которых он приобрел видное положение в обществе и стал завсегдатаем австрийского посольства в Париже. Кузина Эвелины, Мария Потоцкая, передала ему рекомендательное письмо к жене посла, Терезе Аппони. Впоследствии путешествия Бальзака по Европе отмечены визитами в посольства и замки. Для человека со связями Европа казалась куда меньше, чем в наши дни. Сознание того, что он знаком с нужными людьми, делает увлечение Бальзака аристократией увлечением весьма полезным и практичным. В то же время он начал работать над романом «Поиски Абсолюта», в котором ученый-фанатик дважды пускает на ветер семейное состояние в поисках принципа материи. Он начинает и «Серафиту», историю ангела, полумужчины-полуженщины, который претерпевает последнюю земную трансформацию в норвежских фьордах. Чуть позже, осенью 1834 г., он написал свой самый известный роман, который чаще всего переводят на иностранные языки, «Отец Горио» – такой же шедевр его раннего среднего возраста, как «Кузина Бетта» его шедевр преждевременно пожилого возраста.

Когда в конце 1834 г. в «Ревю де Пари» стали появляться первые части романа, «Горио» из истории отца, чья одержимая любовь к дочерям переживает их самые худшие предательства, превратился в историю о совращении молодого Эжена де Растиньяка одним из самых ярких литературных злодеев, Жаком Колленом. В «Горио» Коллен, беглый каторжник, живет в захудалом пансионе г-жи Воке («для дам, господ и прочих») под фамилией Вотрен.

Когда один критик в 1846 г. обвинил Бальзака в том, что он произвел Вотрена из глубин своего больного воображения, Бальзак заверил его, что прототип существует на самом деле, присовокупив, что его вдохновила встреча со знаменитым Франсуа Видоком⁶⁶², бывшим преступником, ставшим сыщиком. Бывший глава Главного управления национальной безопасности, Видок, возможно, и не обрадовался такому признанию. В апреле того года Бальзак и Александр Дюма посетили ужин, который давал филантроп Бенжамен Аппер⁶⁶³. Среди других гостей были лорд Дарем, лорд—хранитель малой печати Англии, Анри Сансон, палач Марии-Антуанетты, чьи «мемуары» написал Бальзак, и сам Видок. Бальзак нашел общество Видока приятным и часто ссылается на его восхитительные дедуктивные способности. Он даже увековечил слова, сказанные Видоком за ужином: «У всех преступников, которых он арестовывал, проходило от одной до четырех недель, прежде чем к ним возвращалась способность выделять слюну»⁶⁶⁴. Несомненно, он воспользовался рассказами Видока для придания достоверности портрету Вотрена в «Отце Горио»: «Самый способ, каким он обильно сплюнул, разоблачил невозмутимое хладнокровие, что предполагает человека, способного совершить преступление, чтобы выпутаться из сложного положения»⁶⁶⁵.

Впрочем, в одном важном отношении Видок совсем не похож на Вотрена. В своих мемуарах Видок недвусмысленно пишет, что ненавидит гомосексуалистов. Зато Вотрена влечет к Растиньяку сексуальное желание, дополненное страстью навязывать свою волю: благодаря тайной помощи Вотрена Растиньяк должен взлететь на вершины общества, а преступник – насладиться искупительной местью.

Интересно, что этот роман о сексуальной одержимости, порочности и развращенности так прочно укоренился в учебных программах в англоязычном мире. Очень жаль, что для многих читателей знакомство с французской литературой начинается (а часто и заканчивается) первыми страницами «Отца Горио». Все, кого в классе заставляли дословно переводить длинное описание пансиона Воке, возможно, считали описание своеобразным «романом в романе». Пансион описывается на двадцати пяти страницах, причем Бальзак не только описывает место действия, но также и знакомит читателей со всеми действующими лицами. Почти сразу заметив, что роман, возможно, не поймут те, кто живет за пределами «прославленной долины из осыпающейся штукатурки и сточных канав, черных от грязи» (то есть за пределами Парижа), автор не поощряет к дальнейшему чтению. Вот почему для многих изучение французского по «Отцу Горио» похоже на барахтанье в патоке. Кроме того, не все употребляемые Бальзаком слова можно найти в словарях. Сравнения с «Королем Лиром» наделяют «Отца Горио» чертами своего рода нравственной респектабельности. Считается, что во введении Бальзак излагает свою знаменитую гипотезу о том, что люди и предметы, которые их окружают, органически связаны друг с другом: «На жирном потрепанном ее лице нос торчит, как клюв у попугая; пухлые ручки, раздобревшее, словно у церковной крысы, тело, чересчур объемистая, колыхающаяся грудь – все гармонирует с залой, где отовсюду сочится горе, где притаилась алчность и где г-жа Воке без тошноты вдыхает теплый смрадный воздух. Холодное, как первые осенние заморозки, лицо, окруженные морщинками глаза выражают все переходы от деланой улыбки танцовщицы до зловещей хмурости ростовщика, – словом, ее личность предопределяет характер пансиона, как пансион определяет ее личность»⁶⁶⁶.

Покажите мне крючок для пальто, неоднократно повторяет Бальзак, и я покажу вам будуар⁶⁶⁷. В наши дни его теория кажется более мистической, чем научной, и даже во времена Бальзака, когда необычность и индивидуальность вещей начинала стираться, такой тип описания, позднее доведенный Эмилем Золя до абсурда, казался одним из «пунктиков» писателя. («Газетт де Фам» пародировала такой способ описания, рассказывая историю дома, чьи стены так тонки и сыры, что он умирает от грудной болезни.)⁶⁶⁸

По иронии судьбы, слава, благодаря которой «Отец Горио» прочно закрепился в списках обязательной «литературы для чтения», дала толчок нескольким превосходным переводам. «Горио» – один из романов «Человеческой комедии», который можно адекватно прочесть на английском языке.

Для нас роман отражает и до некоторой степени объясняет темные стороны, связанные с принятием Бальзаком роли отца. Придумывая сцену совращения Вотреном Растиньяка – эпизод, о котором, подобно многим его самым сильным сценам, он никогда не упоминает в письмах, – Бальзак нанял секретаря, двадцатитрехлетнего Жюля Сандо⁶⁶⁹, молодого, впечатлительного, привлекательного. Появление Сандо в жизни Бальзака доказывает, что новый интерес писателя к молодежи не ограничивался женщинами.

В позднейшем воплощении Вотрен соблазняет Люсьена де Рюбампре в тот миг, когда Люсьен готов покончить с собой. Сходным образом Бальзак застал Сандо в депрессии после того, как его отвергла любовница, Жорж Санд, бросившая его ради поэта Альфреда де Мюссе. Юноша находился в жалком состоянии; он принял большую дозу морфина, но его спас слабый желудок. Вернувшись в октябре 1834 г. из Саше, Бальзак перевез Сандо к себе, на улицу Кассини. Они будут вместе писать комедии и платить долги друг друга. Сандо был куклой с рабочими деталями: «Он будет жить как принц; он не может поверить своему счастью. Я введу его в дело по производству шедевров с тысячей экю долгов и бутылкой чернил в виде обеспечения. Бедное дитя, он не знает, что значит быть в долгу! Он свободен, а я его порабощаю – что меня печалит»⁶⁷⁰.

Сандо оказался печальной ошибкой. В марте 1836 г. он «бежал» с улицы Кассини, не в силах написать те книги, которые требовал от него Бальзак, оставив своего благодетеля в еще бо?льших долгах. Впрочем, впоследствии Сандо стал вполне плодовитым и популярным романистом. «Вы не представляете, насколько он ленив и слаб», – жаловался на него Бальзак Эвелине.

«В нем нет ни энергии, ни воли… Нет верности ни телу, ни духу. После того как я потратил на него столько, сколько может потратить на свой каприз богатый лорд, посадил его к себе на колени и сказал: “Жюль, вот пьеса; пожалуйста, напишите ее. А после нее – еще одну, а потом водевиль для «Театра де Жимназ»”, – он ответил, что не может быть ничьим учеником. Поскольку он намекал на то, что я пытаюсь извлечь выгоду из его благодарности, я не настаивал»⁶⁷¹.

Сандо, сам того не зная, стал персонажем Бальзака, почти суррогатным сыном. Его забавно учить, но в конце концов он разочаровывает своего родителя. Лора вспоминала, как они с братом обсуждали его персонажей; скорее всего, она знала, что их прототипами становились реальные люди: «Иногда мы просили его быть снисходительным к молодому человеку, который сбивается с пути истинного. “Не морочьте мне голову своими сентиментальными угрызениями совести. Правда должна быть важнее всего. Люди, подобные ему, слабы и ни на что не годны; что будет, то будет. И тем хуже для них”. Несмотря на его браваду, их измены все же причинили ему немало горя!»⁶⁷²

Горе Бальзака после потери Сандо смягчалось приездом в конце 1835 г. двух новых «рекрутов»: Огюста де Беллуа и Фердинана де Граммона. Обоим было около двадцати пяти лет, оба были легитимистами, и, следовательно, как предположил Бальзак, они не так склонны сомневаться в средствах, которые требуются для достижения цели. Они, естественно, потом тоже оказались «слабаками», хотя и не совсем бесполезными. Беллуа («очень веселый, дурно воспитанный, ужасно бедный»⁶⁷³) снабдил Бальзака сюжетом и частью текста повести «Гамбара», а Граммон создал и иллюстрировал несколько великолепных гербов для всех семей из «Человеческой комедии»⁶⁷⁴. Когда настало время перерабатывать свои произведения, Бальзак вставил в них соответствующие геральдические куски с описанием гербов – их трудно читать, не зная геральдики, и тем не менее они производят впечатление. Девиз на его собственном гербе, позаимствованном у Бальзаков д’Антраг, мог бы вызвать улыбку измученного Сандо: «День и Ночь».

Даже если вывести за скобки подозрения Эвелины, что Бальзак «влюбился» в Сандо⁶⁷⁵, и инсинуации герцогини д’Абрантес относительно его «милого друга»⁶⁷⁶, выбор Бальзаком молодых помощников наводит на определенные размышления. Его переписка в середине 30-х гг. XIX в. постоянно напоминает одну из самых зловещих сторон Вотрена, когда он сбивает Растиньяка с пути истинного под липами в садике г-жи Воке. В тот период времени Бальзак часто ссылается на свою «андрогинность», «женское сердце», «материнские инстинкты»; он задается вопросом, «не совершила ли природа с ним ошибки». Упоминая о своей покладистости или неспособности противиться искушению, он сравнивает себя со шлюхой. Он даже придумал себе кличку – вдова Дюран – и забавлялся игрой в женщину. «Теперь я буду флиртовать только с мужчинами»⁶⁷⁷, – пишет он Эвелине, не слишком удачно успокаивая ее после того, как поползли слухи о его «женственности». Когда один молодой писатель по имени Альфред Нетман попросил его написать статью для газеты легитимистов, которую он собирался издавать, Бальзак ответил, добродушно подшучивая, в духе Вотрена. Газета его интересовала: «Женщинам естественно сильно интересоваться молодыми»⁶⁷⁸. Его молодые секретари подхватили игру, к чему их, видимо, поощряли. Сандо обращался к Бальзаку «дорогая» (ch?ri)⁶⁷⁹, как и один из последующих секретарей, Лоран-Жан, который заканчивал разговоры словами «Припадаю к вашей пышной груди»⁶⁸⁰. Граммон предлагал свои услуги, представляясь человеком, «который любит вас, как любовник свою любовницу… как ни один ангел не любил Бога»⁶⁸¹. У слова «ангел» в то время имелась гомосексуальная окраска, которую Бальзак использовал в разговоре Вотрена с Растиньяком: «Если позволите дать вам еще один совет, ангел мой, то вот он: не цепляйтесь за свои мнения сильнее, чем цепляетесь вы за свое слово»⁶⁸². С одной стороны, подобные сравнения могут служить признанием сексуального компонента в отношениях мэтра и учеников; когда речь идет о Бальзаке, они становятся производными той эротической энергии, которая ранее выражалась в смиренном поклонении и теперь была едва отличима от потребности манипулировать другими и лепить их по своему образу и подобию.

Вряд ли Бальзак сильно удивился, когда друзья начали звать его Вотреном⁶⁸³. Они при этом имели в виду не только Бальзакарабовладельца, но и Бальзака-знаменитость. В 1835 г. он нанял младшего грума, или «тигра», который должен был править его каретой, и окрестил юношу Анхисом⁶⁸⁴, может быть, потому, что Анхис из древнегреческой мифологии в юности был конокрадом. Вскоре Анхис умер после неудачной операции на колене, за которую заплатил Бальзак, оставивший юношу на улице в грозу. Здесь нет ничего подозрительного, если не считать того, что Бальзак, в знак горя, увековечил грума в «Банкирском доме Нусингена». Там он предстает в образе мальчика-игрушки парижского денди, о котором говорят, что его заставили покинуть Англию после того, как его предыдущего хозяина обвинили в педерастии⁶⁸⁵. Необычное поведение было в моде. Сам Бальзак распускал слухи настолько успешно, что Готье позже говорил о его склонности к «скрытым педерастам»⁶⁸⁶, а по словам еще одного друга, Филарета Шаля, он разделял вкус императора Тиверия к младенцам, приученным удовлетворять его сексуальные потребности в ванне⁶⁸⁷. Возможно, эти слухи отражают лишь одну грань характера Бальзака, а вовсе не его привычку; но они определенно отражают общество, которое постепенно привыкало к рыночным отношениям. Каретами богачей правили маленькие херувимы «с белокурыми волосами, как у рубенсовской девственницы»⁶⁸⁸. Восхищение Бальзака упадочничеством практически не сказывалось на его осуждении политики, позволившей таким нравам процветать.

В некоторых отношениях угрызения совести мучили его даже меньше, чем Вотрена. Не подвергаются сомнению его желание тратить время и деньги и его тираническая щедрость. И все же он, в отличие от Вотрена, «по-матерински» заботившегося об опекаемом им молодом человеке, больше всего заботился о собственных делах. Подписав контракт на «Этюды о нравах», он убедил двадцатисемилетнего литератора Феликса Давена написать обширное введение к собранию его сочинений – образно выражаясь, провести экскурсию по галереям и куполам неоконченного собора. Давен знал, что его нанимают как агиографа, то есть ему предстоит написать нечто вроде жития святого, и постарался на славу. Но Бальзак не переставал «давать ему подсказки и исправлять» его⁶⁸⁹. Наконец он выхватил перо и, как видно из рукописи, добавил большие восторженные куски. «Разум изумляется, – с придыханием пишет Бальзак, – при мысли о сосредоточении стольких качеств – ибо г-н де Бальзак превосходен во всем». Под конец сам Давен приходит к тому же выводу: «И пусть продолжится его победоносное шествие, пусть он завершит свой труд, не обращая внимания на завистливые вопли критиков, чей мерный шест способен нащупать лишь мелкие огрехи и не замечает красоты творения в целом! Пусть он идет вперед, ибо он знает свое конечное предназначение!»⁶⁹⁰ Кое-что из похвальбы можно считать ложным высокомерием: в мире раздутых самомнений откладываются в памяти только крайние формы самопоглощения. Поскольку Бальзак имел возможность наблюдать за другими писателями, вроде Дюма и Гюго, а также за «звездами» парижских салонов, он знал, что в откровенном эгоизме есть нечто неотразимое.

Наверное, лучше всего можно оценить двусмысленное покровительство, какое Бальзак оказывал своим молодым помощникам, если вспомнить, как изменился после них его собственный образ. Он рассказывал всем знакомым, что собирается купить 365 жилетов⁶⁹¹; он «вкладывал деньги» в дорогие безделушки и обзавелся великолепной тростью, сделанной для него на заказ, с громадными кистями и «бирюзовым ободком» вокруг резного золотого набалдашника. Теперь эта трость выставлена в отдельной витрине в доме-музее Бальзака. Она напоминает тотем какой-то забытой религии. Подобно многим знаменитым памятникам, трость Бальзака оказывается на удивление маленькой. Тем не менее она неизменно пользуется огромной популярностью у посетителей. «Она имела во Франции больше успеха, чем любое из моих произведений», – сообщал Бальзак Эвелине. Его друг, художник Огюст Борже, услышал о трости, когда путешествовал по Италии⁶⁹². Ходили слухи, будто она обладает волшебной силой; без нее Бальзак стал бы простым смертным. Довольные карикатуристы потирали руки. Экстравагантные трости вошли в моду. «Они считают меня легкомысленным, – жаловался Бальзак и легкомысленно добавлял: – По-моему, все это очень забавно»⁶⁹³.

Трость Бальзака даже стала источником вдохновения для романа Дельфины де Жирарден, которая попыталась помирить Бальзака со своим мужем, предложив им завести роман. «Трость г-на де Бальзака» – глупый романчик, в котором «огромный» талисман делает Бальзака невидимым⁶⁹⁴. (Представлению о фаллических символах лишь предстояло внедриться в мнение публики.) Бальзак обо всем написал Эвелине: «Вы должны меня извинить, но, похоже, тростью заинтересуются мои биографы»⁶⁹⁵. Невольно вспоминается хилый молодой человек в бальзаковских «Первых шагах в жизни» (Un D?but dans la Vie, 1842), «завороженный» «элегантной тростью» своего спутника с золотым набалдашником. Но даже гении, которые начинают жизнь в бедности, продолжает Бальзак, склонны к такому ребяческому восторгу⁶⁹⁶. Бальзак наслаждался славой и удачей очень по-вотреновски, издеваясь над человеческой глупостью и проводя опыты над теми «семью или восемью сотнями дураков, которые и составляют общество»⁶⁹⁷. Опыт прошел с большим успехом. Вдова Бенжамена Констана пригласила его на чай, чтобы она могла восхититься его «престижным талисманом, который приковывает к себе все взоры»⁶⁹⁸. Трость сопровождала Бальзака в австрийское посольство, где иностранные дипломаты смотрели на него «как на зверя из далекой земли»⁶⁹⁹.

В одном отношении трость в самом деле придала ему невидимости. Лицо и фигура Бальзака начали появляться в газетах в то время, когда сам он начал удаляться от светской жизни. Крохи, представлявшие «интерес для биографов», были лакомыми кусками, которые он бросал журналистам и любителям скандалов. Бальзак представлял себя Алкивиадом, который отрезает хвост своему псу, чтобы афиняне не нашли у него других недостатков: «Они смеются над моим животом! Прекрасно! Вот и все, над чем им придется смеяться»⁷⁰⁰.

1835 год стал годом «откровенной роскоши и тайных лишений» – фраза, которую легко применить ко всей Франции. Бальзак превратился в признак времени. Подобно Вотрену, он представлял себя продуктом государства, пытавшегося подмять под себя граждан, вместо того чтобы создать общество для народа и таким образом позволить редким исключениям подняться над ним⁷⁰¹. Несмотря на все кажущиеся увеселения, его светская жизнь – выдумывание курьезных историй о себе – доказывает его крайний цинизм в отношении общества. Цинизм этот разделяли самые его здравомыслящие персонажи, как положительные, так и отрицательные. В отличие от Диккенса Бальзак не считает добродетель или сентиментальность достаточным предлогом для невежества. И злодей Вотрен, и похожая на святую мадам де Морсоф делятся со своими протеже одним и тем же бесстрастным взглядом на общество⁷⁰². Они словно сообщают им некий свод по большей части неписаных законов. Выучи эти законы, обрати их к своей выгоде и держи свою истинную суть скрытой там, где она еще способна сохранить чистоту. «Ворвитесь в эту человеческую массу как пушечное ядро или вползите туда, как чума»⁷⁰³. Бальзак жестко дрессировал своих молодых секретарей, тем самым готовя их к жизни в обществе. Разумеется, ему нравилось передавать другим собственный опыт и наблюдать за последствиями, подчас катастрофическими. Но помимо того в нем говорило отцовское желание собрать вокруг себя новую семью и подготовить своих учеников к жизни в мире, разделившем человечество «на обманщиков и обманутых»⁷⁰⁴. Именно здесь Бальзак наиболее нравоучителен и деспотичен. Нравственное влияние, передаваемое через дружбу, всегда будет для него важнее литературных подражаний. Кроме того, он не сомневался в том, что сам он как писатель неподражаем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.