Глава 7 Последний шуан (1828—1830)

Глава 7

Последний шуан (1828—1830)

Ближе к началу осени 1828 г., вскоре после рассвета, молодой человек с большим носом картошкой, густыми усами и длинными волосами, зачесанными за уши, прибыл на двор компании «Месажери Рояль» в центре Парижа. Похожий на нищего после визита в прачечную, в старой шляпе и старом, не по фигуре, пальто, Бальзак приготовился к долгому и неудобному путешествию. Он взял с собой очень мало багажа; либо его заранее предупредили обо всех несовершенствах почтового сообщения в том краю, куда он ехал, либо он рассчитывал на теплый прием по прибытии³⁵⁶. Бальзак забронировал себе место в дилижансе, который отправлялся в Бретань, после того как заручился приглашением в Фужер к Жильберу де Померелю, сыну давнишнего покровителя его отца. Дорога в Фужер заняла четыре дня, но неудобства мало занимали путешественника. «Все, что мне нужно, – писал он, – это походная кровать, матрас, стол (лучше на четырех ногах), стул и крыша над головой». У Бальзака появилась цель. Он собирался написать о роялистских восстаниях на западе Франции в 1793—1800 гг. Он уже набросал несколько драматических сцен гражданской войны, которые собирался опубликовать под псевдонимом. Похоже, он еще не был готов предстать перед широкой публикой. Как то часто бывает, собирая воедино нити для нового романа, Бальзак приложил их к куску выработки своего отца. Ему необычайно повезло. В свое время, при Наполеоне, генерал Померель принимал участие в подавлении восстаний в Бретани. Он сражался с шуанами, возможно получившими свое прозвище потому, что они подражали крику совы («шуан» – «сова» на местном наречии), когда предупреждали друг друга об опасности или давали сигнал к наступлению. Тема была отличная, как для должника, так и для будущего историка: приключения Фенимора Купера, перенесенные в одну из самых отдаленных, самых романтических частей Франции, где еще жили очевидцы, способные рассказать о событиях недавнего прошлого. Если вспомнить, что тогдашнее французское правительство находилось на грани краха, возможно, Бальзак усматривал в теме интересные исторические параллели. Так как до поездки в Бретань Бальзак несколько месяцев прятался в Париже от кредиторов, перебирая обломки собственного крушения, он был настроен решительно: собираясь вновь завоевать город, который он покидал, он особенно сочувствовал шуанам, которые сражались за безнадежное дело.

На границу Бальзака толкали не только долги, но и необходимость как-то оформиться. Его приятель Латуш, который к тому времени занимал важное место в его жизни, подозревал, что его беззащитный протеже просто решил взять отпуск: «Расходы, ночи, проведенные на сиденье дилижанса, головная боль и боль в заду; какая ужасная трата времени! <…> Что с того, если в Бретани дешевле картофель или, раз уж на то пошло, куры и лошади? Меня ведь поддерживает в живых мозг, а не желудок»³⁵⁷. С присущей ему дружелюбной агрессивностью Латуш обвинил Бальзака в том, что он играет в изгоя общества; вместо того чтобы написать роман в Париже, он решил поиграть в шуана. В чем-то Латуш, безусловно, был прав. Вопреки догмам реалистической школы и вопреки тому, что, по их мнению, знали многие современники Бальзака, подобные путешествия «за материалом» были для писателя исключениями. Бальзак редко совершал специальные вылазки в города, которые потом описывал в своих произведениях. Его настоящие маршруты можно проследить на большой карте Европы; его мысленные путешествия потом образуют невероятно подробный атлас. Так, несмотря на красочные цитаты в путеводителях и «Доме Евгении Гранде», который стали показывать туристам едва ли не сразу после выхода романа в свет, Бальзак побывал в Сомюре лишь однажды. Его визит был очень кратким и состоялся не менее чем за десять лет до того, как в его голове родился замысел романа³⁵⁸.

Точно так же обстоит дело с Дуэ из романа «Поиски Абсолюта» (La Recherche de l’Absolu). Вопреки похвалам бельгийского критика, который особо отмечал великолепную память Бальзака, писатель никогда не бывал в том городе, а фламандский дом, где происходит действие, можно увидеть не в Дуэ, а на улице Брисонне в центре старого Тура³⁵⁹. Даже в «Последнем шуане», задолго до того, как Бальзак полностью отдался на волю фантазии, замок в Фужере возвышается над своим действительным уровнем, местные прототипы перепутаны и приукрашены, события происходят не в тех местах, что на самом деле, знаменитые виды даны в зеркальном отражении или даже позаимствованы из книг.

Путешествие на Запад, которое Бальзак предпринял в 1828 г., носило для него символический смысл. Он возвращался к истокам, к узловатым, перепутанным корням современной ему Франции. Для парижанина поездка в Бретань была сродни путешествию назад во времени. Последний участок пути преодолевали в экипажах, называемых «тюрготинами». Бальзак описывает это средство передвижения в романе: скверный кабриолет на двух громадных колесах, с кузовом, по форме напоминающем кузнечные мехи. Лишь две кожаные занавески защищают двух мучеников-пассажиров от ветра и дождя³⁶⁰. Качаясь и скрипя по городкам и деревням на границах Бретани – в Майенне, Эрне, на горе Пеллерин, в Ла-Тамплери, откуда впервые показывались леса Фужере и сам средневековый город, – путешественник замечал следы сравнительно недавней войны. Места сражений и резни были отмечены крестами. Бальзак делал заметки и живо представлял себе события тридцатилетней давности. «Здесь убили генерала Лескюра, святого из Пуату! Разве вы не отомстите за него?» Услышав эти волшебные слова, шуаны с ужасной силой стремились вперед, и солдаты республиканской армии с огромным трудом удерживали свой хрупкий строй³⁶¹. Хотя Бальзак еще вынашивал грандиозный план посвятить по книге каждому периоду истории Франции, он чувствовал, что его истинное призвание – не в живописании далекого прошлого, но в воссоздании беспорядочного настоящего; не куски времени, скрепленные традицией, но время в движении. Наконец он вплотную подошел к той формуле, которую искал еще на улице Ледигьер. За несколько лет Бальзак добился славы, проникшей даже за хорошо охраняемые культурные границы Франции. Впрочем, вначале для него самого новая формула стала не новым рождением, а уходом в себя: «Целых три года, с 1828 по 1831, я работал без передышки и окружил себя железным кругом»³⁶². Не выходя из своего «круга», Бальзак совершит еще несколько развлекательных поездок: во владения Лоры де Берни, Ла-Булоньер, возле Немура, в Тур, в Саше. Кроме того, он проплывет на корабле по Луаре к атлантическому побережью (без остановки в Сомюре).

Эти путешествия тоже были символическими, потому что открытие современной истории невольно отбросило Бальзака в детство. Второе издание романа о шуанах сопровождалось подзаголовком «Бретань в 1799 г.». Год выбран не случайно: 1799-й – канун нового века и год рождения автора. Из каждой поездки он намеренно возвращался в первобытное состояние, в котором образуются гении его раннего творчества: «Ах! Вести жизнь могиканина, прыгать по камням, плавать в море, дышать воздухом, солнцем! Я понял, что значит быть дикарем! Я восхищаюсь пиратами и понимаю, почему они ведут такую интересную жизнь…»³⁶³

В отличие от шуанов Бальзак находился на пороге грандиозного открытия. Скоро он приступит к созданию того, что Генри Джеймс назвал «одним из самых загадочных, одним из непостижимых, окончательных фактов в истории искусства»³⁶⁴: огромного труда, состоящего из сотни произведений, которые будут выходить в течение двадцати лет.

Бальзак, вышедший из экипажа в семь утра во дворе отеля «Сен-Жак», произвел неизгладимое впечатление на жену генерала Помереля³⁶⁵. Отправляясь в дорогу, тогда одевались скромно, но не до такой же степени! Вот вам и парижские моды! Померели сразу показали себя гостеприимными хозяевами: повели гостя к шляпнику в Фужере. Правда, подобрать подходящую шляпу оказалось непросто. Мадам Померель поразила огромная голова Бальзака. «Когда он снял шляпу, все остальное исчезло»; у него был «широкий лоб, который даже днем как будто отражал свет лампы», «громадный рот, который всегда смеялся, несмотря на ужасные зубы» и «карие глаза в золотую крапинку, такие же выразительные, как и его речи». Другие отзывы, но не портреты, подтверждают, что в глазах Бальзака, как у скряги Гранде, плясали золотые искорки. Он разглядывал их в зеркало и приглашал гостей взглянуть самим, рисуясь, как самый любопытный экспонат в своей коллекции. Жюльен Лемер вспоминал один такой эпизод, имевший место в 1839 г.: «“Вы изучаете мою физиономию, не так ли, молодой человек? Совершенно верно, в нашей профессии надо быть наблюдательным… – Он сел в кресло, стоявшее у окна, и сказал нам: – Подойдите и посмотрите на золотые искры в моих глазах. Должно быть, вы о них слышали… Теперь их красиво подсвечивает солнце”. Я подошел ближе и, разумеется, увидел в солнечном свете очень яркую золотую искру, почти выпуклую на черном фоне его зрачков»³⁶⁶.

Заметив, что фигура Бальзака далека от естественных пропорций, очевидно не из-за недостатка аппетита, генеральша принялась закармливать «бедного мальчика». «Он был так доверчив, так добр, так наивен и так чистосердечен, что невозможно было не любить его. Больше всего мне запомнилось, что он постоянно пребывал в хорошем настроении. Несмотря на недавно перенесенные несчастья, он не пробыл с нами и четверти часа, а уже насмешил нас с генералом до слез». Утром Бальзак отправился гулять по округе с блокнотом в руках. Он обходил фермы и дома, болтал с крестьянами, играл с детьми, пил сидр и пробовал местные деликатесы – хрустящее печенье с маслом (craquelin)³⁶⁷ и гречневые галеты (galette de sarrasin), «национальное блюдо, скромный вкус которого способны оценить лишь бретонцы»³⁶⁸. Он записывал анекдоты и местные выражения и проявил себя талантливым репортером, который вел расследование. В тех краях в 1828 г. еще не зажили раны гражданской войны; бывало, что близкие родственники расходились из-за несовпадения политических взглядов. Многие знали еще живых людей, которые недавно резали своих соседей или грабили их. Бальзак вытягивал из местных жителей рассказы о прошлом с такой же легкостью, с которой он вытягивал их из себя самого. Вечером он возвращался к Померелям – довольный, грязный, усталый и голодный. Он предложил платить за жилье и стол, но хозяева, разумеется, отказались. Вместо платы он развлекал их историями, которые через два года появятся в «Сценах частной жизни» – невероятными историями о знакомых генерала. «Когда он заканчивал, мы встряхивались, как будто пробуждались ото сна. “Бальзак, неужели это все правда?” – спрашивал хозяин. Бальзак некоторое время смотрел на генерала, глаза его сверкали иронией и умом, а затем со своим громоподобным смехом, от которого дрожали стекла, отвечал: “Ни слова правды! Чистый Бальзак! Ха-ха! Неплохо, а, генерал?”» После обеда Бальзак беседовал с заплесневелыми осколками местной знати, которые приходили к Померелям играть в карты. Многие из них, проведя по многу лет в ссылке, как ни странно, оставались неграмотными, что не мешало им хранить веру в свое божественное право. В другие вечера он бродил в развалинах замка, наклоняясь через парапет, и его длинные волосы трепал ветер. Он являл собой странное зрелище, к радости местных буржуа, которые усматривали в нем типичного романтика: «Так вот какой этот Бальзак, писатель из Парижа!»

Примерно через шесть недель Бальзак вернулся в Париж и, понукаемый Латушем, за полгода дописал роман. Урбен Канель издал его в марте 1829 г. под названием «Последний шуан, или Бретань в 1800 году». Роман был подписан «Оноре Бальзак».

Почти все рецензии были неутешительными, однако некоторые несообразности и недоразумения внушали Бальзаку надежду. В «Журналь де Канкан» его описательные абзацы были «ужасающе правдивыми», а в «Трильби» его стиль называли «туманным» и «откровенно романтическим». Некоторые критики сетовали на запутанность сюжета; наверное, многие современные читатели с ними согласятся. «Последний шуан» – одновременно история любви и история восстания. Не знающий устали автор энергично тащит читателя через все хитросплетения сюжета и лирические отступления в чащу исторических анекдотов. В результате чтение напоминает тот самый лес, из которого вырывались шуаны с пиками и топорами. В «Полном собрании сочинений» Бальзака, вышедшем в 1845 г., он счел нужным заверить своих верных читателей, что стиль первого издания, «несколько сумбурный и изобилующий ошибками», подчищен. Критика, а также то, что журналы платили за произведения наличными, на время заставили Бальзака свернуть на более гладкую тропу повестей и рассказов. При жизни его повести пользовались большей популярностью, чем романы. Тем не менее, как почти сто лет спустя указывали критики марксистского толка, «Последний шуан» стал огромным достижением. Вплоть до статьи в «Ревю энсиклопедик», появившейся в 1830 г., никто не обращал внимания на то, что Бальзак создал исторический роман нового типа. Он не гальванизировал трупы знаменитых людей, но открывал исторические тенденции, обрисовав типических персонажей, или «типы». И вот почему, несмотря на сочувствие Бальзака к тем персонажам, чьи взгляды ставят их в оппозицию к общественному порядку, шуаны проиграли битву без особой славы, задохнулись в идеологической колее, не в силах приспособиться к меняющемуся времени. Они насыщены местным колоритом, несомненно, но окрашены и кровью, которая пролилась напрасно³⁶⁹.

«Первый»³⁷⁰ роман Бальзака «Последний шуан» представляет, конечно, большой биографический интерес, но не только в качестве первого камня в созданном им здании. «Последний шуан» стал результатом непростого сотрудничества с Латушем, одновременно ближайшим другом и злейшим врагом. После нескольких лет пылкой дружбы последовали десятилетия, насыщенные ненавистью. В свое время Латуш выступал в роли агента и редактора Бальзака; ему приходилось на каждом шагу подталкивать своего друга вперед, не давая тому останавливаться и любоваться «блестящими камушками на дороге». Как только «Последний шуан» вышел в свет, Латуш отозвался хвалебной рецензией в «Фигаро». Он восхищался сверхъестественным реализмом созданных Бальзаком фигур. Правда, от успеха романа зависело и его финансовое положение, но он прекрасно понимал, как трудно оживить историю. Дело в том, что тогда Латуш тоже собирался издать исторический роман, «Фражолетта, или Неаполь и Париж в 1799 г.». В романе рассказывалось о гермафродите, который чем-то напоминает амазонку из «Шуанов».

То, что Бальзака и Латуша сблизила работа, оказалось несчастливым обстоятельством для их дружбы. Как человек, исполненный добрых намерений, забывает напоминать об их пользе и даже не понимает всего их значения, Бальзак привлекал к себе советы в больших количествах. Он старался оберегать себя от покровительственной критики писателей старшего поколения; и все же влечение было взаимным. Сент-Бев дает какое-то представление о том, что имел в виду Бальзак, назвав Латуша «соблазнителем» (уже после их ссоры): «Он не был красив, и все же людей влекло к нему». «Руки у него были маленькие и нежные, и он любил ими хвастаться. Его физические недостатки возмещались остроумием, изяществом и прекрасными манерами».

«Голос у него был тихий и вкрадчивый; он напоминал пение сирен. Трудно было прервать разговор с ним. Его слова ласкали слух, пожалуй, даже слишком; более того, они обладали чувственностью, хотя этому предателю всегда нравилось метнуть в вас резкими словами в конце, что придавало горечи его лести»³⁷¹. Все сексуальные намеки в двойном портрете Латуша работы Сент-Бева сделаны намеренно, и отчасти именно поэтому стоит подробнее остановиться на отношениях Бальзака со своим другом-врагом.

На характер человека, почти ставшего для Бальзака идеальным другом, проливают свет два происшествия. В 1826 г. Латуш издал анонимный роман, который назвал последней опрометчивой выходкой герцогини де Дюра. Герцогиня в свое время написала рассказ о молодом человеке, который выказывал необъяснимое нежелание жениться на любимой им женщине. Латуш уверял, что нашел причину: Оливье был импотентом. Выбор такого скользкого предмета сам по себе не объясняет, почему Латуш отказывался признать свое авторство и почему он, как кажется, видел в романе всего лишь анекдот. Робость Латуша кажется еще удивительнее оттого, что «Оливье» – один из лучших рассказов раннего, «добальзаковского» XIX в. Напряженный, точный стиль, приглушенная ирония и упоминание неприличного недуга делал читателя, по словам Стендаля, воображаемым сообщником рассказчика: «Оливье» вдохновил его на написание первого романа, «Арманс». Возможно, однако, стеснительность, придающая повествованию обманчивую сухость, не давала автору насладиться своим творением. Все вышесказанное не мешало Латушу замечать талант других писателей. Латуш сделал себе имя на стихах Андре Шенье, которые он открыл и отредактировал в 1819 г. Его вторым крупным открытием стал Бальзак. Возможно, врожденная робость заставляла его подталкивать Бальзака к рождению шедевра. Видимо, пытаясь избавить Бальзака от излишней говорливости, Латуш тратил все меньше и меньше времени на то, чтобы подсластить пилюлю. Впоследствии, потратив на Бальзака огромное количество времени, денег и мыслей, он стал ревновать его к другим. «По-моему, я еще люблю тебя, – написал он после того, как Бальзак не явился на несколько встреч с ним, – потому что я по-прежнему тебя оскорбляю; но больше на это не рассчитывай».

Второе разоблачительное происшествие – переезд Бальзака на улицу Кассини, рядом с Обсерваторией, на другом конце Люксембургского сада. Латуш помогал ему переезжать. У него имелось необычное хобби – клеить обои. Обои тогда как раз входили в моду среди буржуазии, и, как пишет Эдгар Аллан По в «Философии мебели», обои призваны были «играть роль геральдического символа в монархических странах». Бальзак хотел жить в квартире, достойной литературного короля. Выбирая обои, обрезая их по размеру и наклеивая их во все труднодоступные углы, Латуш позволил своему гению расцвести, чего он редко достигал в творчестве. Когда дела мешали ему возиться со стремянкой и клеем, он пользовался своими литературными навыками, чтобы в мельчайших подробностях описать, как его друзьям следует наклеить обои, которые он для них выбрал³⁷². Для Латуша роман Бальзака был словно продолжением того дома, где они собирались жить вместе. Не будучи перфекционистом, более того, понимая, что бесконечные поиски Бальзака идеальной фразы способны разрушить гармонию первоначального замысла, Латуш с сожалением наблюдал, как другие без нужды терпят неудачу при самых лучших намерениях. Окончательный выбор обстановки предоставили владельцу; Латуш просто резал и клеил. Следы их сотрудничества видны в «Отце Горио», где важное место занимают описания интерьера в пансионе Воке³⁷³. Отделка интерьера была прекрасной подготовкой для разгадки тайн личности в предметах массового производства.

Спустя два или три года в убежище Бальзака на улице Кассини пригласили Жорж Санд. Она подметила необычайную женственность обстановки – в ней еще чувствовалось влияние Латуша. По словам Санд, Бальзак превратил свои комнаты в «дамский будуар»: стены «обиты шелком и украшены кружевами»³⁷⁴. Спальня, по воспоминаниям другого гостя, напоминала апартаменты новобрачных: все розовое, белое и надушенное. Галерея на первом этаже, соединявшая два крыла дома, была оклеена обоями в бело-синюю полоску. Там стоял голубой диван; взгляд падал на редкие цветы в фарфоровых вазах. Повсюду валялись женские вещи: перчатка, домашняя туфля, вышитое сердечко, пронзенное стрелой, – подарки от поклонниц³⁷⁵. Бальзак гордился тем, что способен создать роскошь из такого места, которое у других превратилось бы в жалкую лачугу. Комнаты были заполнены дешево купленными вещами, совсем как предложения Бальзака, расширяющиеся и взрывающиеся придаточными предложениями. Латуш видел в этом еще один признак его нудного многословия: «Запродаваться на следующие два года обойщику – поступок безумца!»

Из-за того, что письма Бальзака сгорели при пожаре, и из-за того, что Латуш писал почти все письма в раздражении, их переписка не совсем верно отражает картину их дружбы. Создается впечатление, что Бальзак и Латуш с самого начала придерживались противоположных взглядов, а их отношения характеризовало не плодотворное сотрудничество, а последующие взаимные упреки. Бальзак называл Латуша «мерзким, злобным завистником, настоящим источником злобы», «самым мерзким из всех наших современников»³⁷⁶; он камня на камня не оставил от романа Латуша «Лео», буквально разгромив его в своей рецензии 1840 г. Латуш в долгу не оставался: он писал, что Бальзак «наблюдает мир через крошечное окошко в туалете и его точка зрения так и не изменилась»³⁷⁷. Предлогом к разрыву стало неприязненное и подозрительное отношение Бальзака к «Фражолетте» в мае—июне 1829 г. Он раздраженно пенял Латушу на излишнюю сухость и краткость изложения³⁷⁸. Латуш, что вполне понятно, обвинил Бальзака в неблагодарности; он считал, что Бальзак мстит ему за резкую критику «Последнего шуана» с высокомерными комментариями, которые никому из них не принесли пользы. Попытки Латуша помириться ни к чему не привели, и все закончилось ссорой из-за денег, которые Латуш вложил в роман Бальзака.

Вину за их разрыв принято возлагать на Латуша. Жорж Санд в автобиографии называет Латуша неврастеником, меланхоликом, разочарованным человеком, в высшей степени ловко умеющим находить огрехи – впрочем, как у других, так и у себя. По ее словам, он устно излагает настоящие шедевры, но не способен воспроизводить свою блестящую речь на письме. Однако Бальзак также не без вины, и сама мысль о вине не особенно помогает. Ярость их взаимных нападок доказывает, как силен мог быть первоначальный огонь, который еще долго тлел после того, как друзья расстались. Учитывая, что они собирались жить вместе, долги и отрицательные рецензии кажутся довольно мелкими предлогами для разрыва отношений. Тем больше причин задаться вопросом, почему вначале их так потянуло друг к другу.

Латуш первым недвусмысленно намекает на бисексуальность Бальзака. Данная тема – настолько плодородная почва для спекуляций, что тут требуются некоторые предварительные замечания³⁷⁹. С одной стороны, несколько капель правды можно добавить в любое мутное варево, не обладающее питательной ценностью. С другой стороны, обычно никто не обращал внимания на женственность Бальзака. У.Б. Йейтс причислял Бальзака к тем редким писателям, которые сочетают в себе интеллект с жизнью, бурлящей в их крови и нервной системе, – бык и соловей³⁸⁰. После агрессивной статуи Родена во всех отзывах преобладает бык.

Поэтому кажется благоразумным сказать вначале «последнее слово» и лишь потом ступать на скользкую почву домыслов и догадок. В конце концов сомнения останутся, и любой вывод будет лишь допущением. Лучше всего назвать ориентацию Бальзака не гомо-, гетеро– или бисексуальной, а просто «сексуальной». Он сам утверждал, что часто разделяет произведения по следующему признаку: бывают романы мужские, бывают женские, а некоторые откровенно слабые экземпляры и вовсе бесполые³⁸¹. Можно предположить, что его романы относятся к четвертому, надсексуальному, типу. Сильное желание, не разграниченное по признаку пола, заставившее его броситься на полнотелую даму на балу в 1814 г., впоследствии вылилось в описание Люсьена де Рюбампре, которое ошеломило Оскара Уайльда и вдохновило его на создание Дориана Грея. Короткий период сожительства с Латушем предвещает открытие, в повестях Бальзака, не только одной формы сексуального влечения, но сексуальности во всех ее разновидностях, не отмеченных на карте.

Почему же сексуальные «отклонения» в начале XIX в. так трудно поддаются анализу и расшифровке? Главная причина заключается в том, что официально темы гомосексуальности практически не существовало. Вот одно из больших подводных течений XIX в.; не будь Бальзака, изучение указанной темы в тот период свелось бы просто к констатации факта – вернее, его отсутствия. Время от времени тема гомосексуальности просачивается сквозь булыжники мостовой, но ее обычно замечают лишь после соответствующей настройки и подготовки: точного знания классических аллюзий, тогдашних расхожих историй и тогдашнего сленга. Следует заметить, что табуировалась в основном мужская гомосексуальность. Лесбиянки, как считалось, обитали на острове Лесбос, а сама Сафо бросилась со скалы из-за того, что ее покинул мужчина. Однако «беспутные нравы» лесбиянок упоминаются довольно часто. Даже в изысканном «Словаре» Уиль яма Даккета они рекомендуются «к употреблению дамами и девицами как необходимое дополнение ко всякому хорошему обучению»³⁸². Лесбиянки в современном смысле³⁸³ часто возникают в компании проституток; тогда принято было считать, что женщины обоих типов бесплодны. Более того, одно «извращение» выглядит не таким неприличным, если сочетается с другим. Как доказывают маньяки у Бальзака, нравственность в изоляции начинает жить собственной жизнью и угрожает бежать из сетей причинно-следственных связей, благодаря которым общество кажется управляемым. О мужской гомосексуальности вскользь упоминалось в историях о гермафродитах, в частности в «Фражолетте» Латуша (1829), «Мадемуазель де Мопен» Готье и, косвенно, в «Серафите» самого Бальзака (обе последние вышли в 1835 г.). Впрочем, у героев-гермафродитов имелись почтенные предшественники в «Пире» Платона и двусмысленном персонаже, который почти всегда вначале показывается женщиной.

Бальзак ввел в серьезную литературу героев-гомосексуалистов; в то время, когда обвинение в безнравственности было любимым орудием враждебных журналистов, он совершил не просто смелый поступок. Он создал прецедент. В добальзаковской литературе в большом числе имелись скряги, ипохондрики, ревнивые любовники, родители, преданные детьми-себялюбцами; но у Бальзака практически не было моделей для Вотрена, Люсьена де Рюбампре и Эжена де Растиньяка – по крайней мере, в литературе. Поэтому наброски персонажей обладают любопытной цельностью, которая помещает их в неясную область между сплетнями и суеверием, физиологией и мифологией: «Люсьен… стоял в пленительной позе, избранной ваятелями для индийского Вакха. В чертах этого лица было совершенство античной красоты: греческий лоб и нос, женственная бархатистость кожи, глаза, казалось, черные – так глубока была их синева, – глаза, полные любви и чистотой белка не уступавшие детским глазам. Эти прекрасные глаза под дугами бровей, точно рисованными китайской тушью, были осенены длинными каштановыми ресницами… Улыбка опечаленного ангела блуждала на коралловых губах, особенно ярких из-за белизны зубов. У него были руки аристократа, руки изящные, одно движение которых заставляет мужчин повиноваться, а женщины любят их целовать. Люсьен был строен, среднего роста. Взглянув на его ноги, можно было счесть его за переодетую девушку, тем более что строение бедер у него, как и большинства лукавых, чтобы не сказать коварных, мужчин было женское. Эта примета, редко обманывающая, оправдывалась и на Люсьене; случалось, что, критикуя нравы современного общества, он, увлекаемый беспокойным умом, в суждениях своих вступал на путь дипломатов, по своеобразной развращенности полагающих, что успех оправдывает все средства, как бы постыдны они ни были»³⁸⁴.

Это поразительное описание Люсьена встречается посреди общей для романтической прозы сцены: двое влюбленных летним днем сидят в беседке, увитой виноградными лозами. Необычное лишь в том, что оба персонажа – мужчины: Давид Сешар и Люсьен де Рюбампре в «Утраченных иллюзиях». Конечно, их дружба была платонической, но, на более глубинном уровне, сексуальной: «В этой уже давней дружбе один любил до идолопоклонства, и это был Давид. Люсьен повелевал, словно женщина, уверенная, что она любима. Давид повиновался с радостью. Физическая красота давала Люсьену право первенства, и Давид признавал превосходство друга, считая себя неуклюжим тяжкодумом».

Подводят нас биографические сведения ближе к «правде» или нет, жизнь Бальзака придает сцене из романа особый оттенок. Давид и Люсьен поглощены стихами Андре Шенье. В том году, когда происходит действие, томик Шенье вышел в редакции Латуша. Не упоминая фамилии бывшего друга, Бальзак делает ему очаровательный комплимент:

«Давид, слишком взволнованный, чтобы продолжать чтение, протянул ему томик стихов.

– Поэт, обретенный поэтом, – сказал он, взглянув на имя, поставленное под предисловием»³⁸⁵.

Явная двусмысленность подобных сцен у Бальзака, от которых исходит неопределенная угроза, связана не только с табу и цензурой, но еще и с тем, что здесь ткань художественной традиции очень тонка. Персонажи исподволь внушают читателю настолько личные, потаенные и даже бессознательные мысли, что едва ли можно удивиться, узнав, что, по признанию Оскара Уайльда, одной из величайших трагедий его жизни стала гибель Люсьена де Рюбампре. «От этого горя я так и не сумел исцелиться до конца. Оно преследует меня в минуты радости. Я вспоминаю о нем, когда смеюсь»³⁸⁶.

Как ни странно, многие из тех, кто читают «Отца Горио» или «Утраченные иллюзии» с «профессиональной» точки зрения, не замечают, что тщеславного юношу Эжена де Растиньяка или его более женственного и неустойчивого двойника Люсьена де Рюбампре следует рассматривать именно под таким углом. Одного из наиболее внимательных читателей Бальзака, Марселя Пруста, обвиняли в том, что он пытается мобилизовать для своих целей и Бальзака, как будто литература в конечном счете – вопрос сексуальной ориентации. Англосаксонские критики особенно виновны в том, что обходят молчанием некоторые самые тонкие творения Бальзака. Хотя бы один раз в жизни подвергнувшись нападкам, писатель обречен на необходимость вечно оправдываться, даже себе в ущерб и даже в том случае, если судьи давным-давно разошлись. Бальзак страдал от подобного рода нападок больше, чем все остальные писатели. И, прежде чем осуждать лицемерный век, в котором он жил, возможно, следует напомнить: даже сейчас многие литературоведы и критики руководствуются неписаным правилом, согласно которому не следует чрезмерно поощрять похотливый от природы разум читателя.

Зачем Бальзак взялся за такую тему? Возможно, он решил показать все стороны общества, особенно те скрытые грани, которые оказывают особенно пагубное влияние, если их подавлять или закрывать на них глаза. Но что же сам Бальзак? Надо сказать, что его современники питали кое-какие подозрения на его счет – отчасти из-за его дружбы с признанными гомосексуалистами вроде маркиза де Кюстина и Ипполита Ожера, социалиста-дилетанта, который помогал Латушу обставлять квартиру Бальзака в 1829 г. Еще более непристойные слухи касались отношений Бальзака с молодыми писателями, которых он приблизил к себе после смерти отца. С 1831 по 1836 г. Бальзак «усыновил» нескольких симпатичных и неумелых молодых людей, из которых он надеялся воспитать литературных рабов, как Вотрен воспитывает Растиньяка и Люсьена. Но в тот период, когда талант Бальзака расцвел в полную силу – романист, как Бог, проводил опыты над реальной жизнью.

Латуш был другим. Он был старше Бальзака на четырнадцать лет. Если верить братьям Гонкур, Лора де Берни ревновала Бальзака к Латушу³⁸⁷. В самом деле, письма Латуша к Бальзаку не развеяли бы ее подозрений. Еще до возвращения Бальзака из Фужере Латуш писал: «Ты… посылаешь меня к черту, очевидно, потому что дружба женщина [то есть изменчива]³⁸⁸ и из-за того, что ты обладаешь надо мной властью, так как знаешь мои чувства… возвращайся в Париж и убирайся на хер – как можно быстрее».

Письма Латуша полны сексуальных намеков, как завуалированных, так и вполне откровенных. Сам Бальзак намекает на то, что у его бывшего друга имеется постыдная тайна. Он сообщает Эвелине Ганской, что он сам, возможно, и одиозен, но хотя бы «скрывает свою личную жизнь». Тем не менее даже в конце жизни Латуш, ожесточенный и бедный, не пытался распространять слухи о грехах и ошибках Бальзака. Называя своего друга «хорошеньким мальчиком», он, возможно, просто дразнит его. В письмах Эжена Сю можно найти гораздо более откровенные намеки; так, он любит в конце письма упоминать о половых органах: «Пригласи меня на обед, – пишет он, – или на ужин, или в постель… Куда хочешь… Восхищаюсь твоей крайней плотью. Я весь твой. Эжен С.»³⁸⁹

Для тогдашних литературных авангардистов нарушение всяческих табу было почти обязательным. Среди представителей богемы модно было подражать женскому поведению и наряжаться в женское платье³⁹⁰. «Женственность» была непременной частью игры. Нам кажется, что любые физические отношения, во всяком случае с Латушем, были крайне маловероятны. И все же некоторая интимность в отношениях и взаимное поддразнивание довольно тесно связано с внезапным окончанием их дружбы. Бальзак прежде никогда не жил в одном доме с близким другом; он понял, что в эмоциональном отношении опустился на большую глубину. В конце концов, табу – не просто неудобные правила поведения, но также и своего рода самоцензура. Пять лет спустя, готовя к публикации рукопись «Отца Горио», Бальзак добавил небольшую сцену, которая почти неуловимо напоминает, что самые большие сюрпризы в жизни таятся внутри. Жака Коллена (он же Вотрен) только что по доносу мадемуазель Мишоно арестовал глава Сюрте. Старой деве предварительно сообщили, что беглый каторжник «не любит женщин»; впоследствии она с любопытством наблюдала за тем, как Вотрен соблазнял Растиньяка:

«– Господин де Растиньяк, конечно, на стороне Коллена, – ответила она, испытующе и ядовито глядя на студента, – нетрудно догадаться почему.

Эжен рванулся, как будто хотел броситься на старую деву и задушить ее. Он понял все коварство этого взгляда, осветившего ужасным светом его душу»³⁹¹.

Вспыхнул ли в душе самого Бальзака ужасный свет, когда он, сознательно или бессознательно, разорвал отношения с Латушем? Несомненно, открытие осветило в его творчестве новые, неизведанные проходы. Например, в рассказе «Сарразин» он подробно пишет о гомосексуальном желании. Кроме того, в письмах Бальзак довольно часто ссылается на «женские» стороны своего характера. Однако самый интересный текст не касается ни мужчины, ни женщины.

В конце 1829 г., когда Бальзак поссорился с Латушем, Анри Мартен занимал парижан представлениями нового искусства укрощения львов. Годом позже в «Ревю де Пари» появилась статья Бальзака «Страсть в пустыне», которая произвела настоящую сенсацию. В статье утверждалось, что своим успехом Мартен обязан не просто обычной невинной дрессировке. Солдат, брошенный в Сахаре, просыпается и понимает, что лежит рядом со спящей пантерой. Они вступают в нетрадиционную, хотя и гетеросексуальную, связь: «Это была самка с ослепительно-белым мехом на брюхе и бедрах. Несколько пятнышек, похожих на бархат, образовали красивые браслетики на лапах. Белым был и мускулистый хвост, чей кончик украшали черные кольца. Верхняя часть ее шкуры была желтая, как необработанное золото, но очень мягкая и гладкая, и носила характерные признаки, напоминавшие о тонко нарисованных розах, которые отличают пантер от других представителей семейства кошачьих… Когда взошло солнце, пантера вдруг открыла глаза и сильно потянулась, как будто хотела избавиться от судороги. Потом она зевнула, обнажив свои устрашающие клыки… “Совсем как кокетливая женщина!” – подумал француз, глядя, как она катается по песку»³⁹².

Даже в скотоложестве можно провести тонкую грань между любовью физической и платонической. Романы Бальзака предлагают не больше конкретных доказательств, чем его жизнь, зато они замечательно иллюстрируют его растущее стремление эксплуатировать, в литературных целях, все стороны своего – и читателей – характера.

Возвращение Бальзака к писательскому поприщу совпало не только с концом дружбы с Латушем, но, что еще важнее, со смертью его отца. 19 июня 1829 г. Бернар Франсуа наконец потерпел поражение в своем стремлении жить вечно и умер незадолго до своего восемьдесят третьего дня рождения. Он, впрочем, дожил до вполне преклонного возраста и мог считать себя победителем – ведь то время лишь 0,6 процента парижан доживали до восьмидесяти лет³⁹³. Более того, путь Бернара Франсуа в могилу ускорил несчастный случай – он попал под омнибус³⁹⁴. Бальзак подозревал более коварные, тайные причины: отец в больших количествах поглощал пилюли, которые доказывали, что погоня за бессмертием – губительная страсть. Кроме того, он до старости сохранил плодовитость, доказательства чего испытала на себе по крайней мере одна жительница Вильпаризи. Из-за похождений Бернара Франсуа семья за три года до его смерти вынуждена была переехать в Версаль.

Горе от потери единственного человека на свете, который был на него похож, усугублялось чувствами не такими поучительными. Вместе с чувством ответственности пришло и замешательство. Пусть Бернар Франсуа выглядел не столько отцом, сколько дедом, он был главой семьи, то есть играл роль, которую после его смерти предстояло взять на себя Бальзаку. Хотя он унаследовал все отцовские деньги, они немедленно перешли к его матери. Аннулировать долг, унижавший сына, она и не подумала. И пусть Бернар Франсуа перед смертью предупреждал сына, что его мать «станет его самым опасным и самым хитрым врагом в жизни»³⁹⁵, что отец предпринял, чтобы защитить его? Затевать ссору с «египетской пирамидой», как он называл мать, всегда было трудно, и после этого в душе оставался неприятный осадок. Хуже того, неприятность усугублялась сознанием собственной вины. Когда Бальзаку сообщили о смерти отца, его не было в Париже³⁹⁶; скорее всего, он тогда жил в «Ла Булоньере» у Лоры де Берни и в эмоциональном смысле купался в роскоши³⁹⁷. На свидетельстве о смерти нет его подписи – за брата расписался Анри. Едва ли Оноре успел вернуться к похоронам, которые состоялись двумя днями позже в Сент-Мерри в Париже. Впоследствии в произведениях Бальзака не раз появляются молодые кутилы, которых посреди оргии настигает весть о кончине отца³⁹⁸.

«Цветы уже были смяты, глаза постепенно стекленели, и все были отравлены с головы до ног. В этом временном молчании открылась дверь и, как на пиру Валтасара, Бог сообщил о своем присутствии в виде старого, ковыляющего, седовласого слуги. Он вошел в комнату с мрачным видом и бросил мрачный взгляд на венки, на позолоченные бронзовые кубки и пирамиды фруктов… Наконец, он накинул саван на все это безумие, произнеся загробным голосом:

– Сударь, ваш отец умирает. Дон Жуан встал и махнул рукой гостям, словно желая сказать: “Прошу меня простить; такое случается не каждый день”.

Разве не часто молодых людей настигает смерть отца посреди блеска жизни или в безумной оргии? Смерть, подобно куртизанке, непредсказуема в своих капризах; только смерть вернее, так как она еще ни разу никого не обманула»³⁹⁹.

Призрак Бернара Франсуа (изображенного в карикатурном виде и окутанного противоречивыми чувствами) возникает в трех рассказах, написанных в 1829 и 1830 гг. Эти рассказы увенчали период траура и самопознания в жизни Бальзака. Кроме того, это самые первые рассказы, которым предстояло войти в «Человеческую комедию», и то, что Бернар Франсуа чуть-чуть не дожил до того дня, когда его сын стал знаменит и добился успеха под его фамилией, придает его образу особую иронию. Смерть отца, который всего несколько месяцев не дожил до давно ожидаемого успеха сына, наверное, не просто трогательное совпадение.

Гнев Бальзака, с намеком на злорадство, очевиден в «Эликсире долголетия», опубликованном в «Ревю де Пари» в октябре 1830 г. Умирающий отец дона Жуана просит сына оживить его после смерти, погрузив его труп в волшебное зелье. Вначале сын решает капнуть эликсиром на один глаз. Глаз открывается и, как можно ожидать, смотрит на сына красноречивым взглядом – «думающим, обвиняющим, приговаривающим, угрожающим, осуждающим, говорящим, кричащим и кусающим». Дон Жуан поспешно вытирает глаз отца полотенцем, а эликсир оставляет для себя.

Спустя два месяца в «Карикатюр» появился «Танец камней». Местом действия служит собор Святого Гатьена в Туре, источник детских воспоминаний. «Именно там, устав от жизни, я очутился вскоре после революции 1830 г.», «размышляя о сомнительном будущем и утрате надежд». Бродя по церковному «колонному лесу», рассказчик пережил нечто вроде галлюцинации: по зданию словно проходит дрожь, играет орган, а огромный Христос, распятый на алтаре, «злорадно» улыбается ему, наполняя его душу страхом. Как обычно, Бальзак замел автобиографические следы, переместив в окончательном варианте действие из Тура в Остенде и подчеркнув, что оба рассказа следует воспринимать как аллегории на современное общество: свержение с престола Карла X и ослабление позиций церкви. Но «злорадство» турского Христа очень сильно напоминает противоречивого Бернара Франсуа, воинствующего атеиста, который смотрел на алтарь с презрительной улыбкой, а во времена детства Оноре откровенно издевался над церковью⁴⁰⁰.

Наконец, в самом страшном из трех рассказе «Палач» (El Verdugo), написанном почти сразу после смерти Бернара Франсуа, вымысел снова пересекается с реальностью. Главный герой, Хуанито, которому, как Бальзаку в ту пору, тридцать лет, спасая честь семьи, вынужден отрубить голову старику отцу. Даже самый отъявленный фрейдист, наверное, счел бы зловещий рассказ излишне символическим. Для нас важно, что «Палач» – первый рассказ, подписанный «О. де Бальзак»⁴⁰¹. Появление дворянской частицы совпадает со смертью отца. Она словно тоже часть наследства. Финансово и духовно отрезанный от семьи, Бальзак словно принимал на себя ответственность за близких и наконец-то обрел независимость.

Многочисленные намеки на отцеубийство можно объяснить и более прозаическим образом. К написанию «Палача» Бальзака вполне могли подтолкнуть воспоминания герцогини д’Абрантес. «Эликсир долголетия» стал выжимкой из произведений Ричарда Стила и Гофмана⁴⁰². Галлюцинацию в соборе Святого Гатьена можно приписать моде на «фантастические» истории и проследить ее истоки вплоть до устрашающего «Сна» Жана Поля Рихтера о смерти Бога Отца (во Франции большую известность получил перевод «Сна» мадам де Сталь). Тем не менее выбор темы и повторение ее в трех рассказах, написанных за довольно короткий период времени, безусловно, имеют значение.

Непосредственным влиянием смерти Бернара Франсуа на Бальзака стало его возвращение к рукописи «Физиология брака», которую он напечатал еще в 1826 г., но так и не опубликовал. Друзья предупреждали его, что труд псевдоученого, в котором легкомысленно и с юмором затрагиваются запретные темы вроде импотенции, сексуальных потребностей и менопаузы, непременно вызовет скандал. Лора вспоминала, как злился брат, когда ему говорили, что он самонадеянно пытается приложить свой талант комика к серьезным вопросам. Трогательно, что Бальзак заранее переплел свой неизданный вариант вместе с брошюрой «История гнева», написанной Бернаром Франсуа: брак также был своего рода безумием, общественной болезнью, данью предубеждениям. Объединившись с отцом под одним переплетом, Бальзак словно признавал, что его произведение, родившееся в более просвещенный век, стало результатом своего рода сотрудничества. Он даже привлек общее внимание к отцу в окончательном варианте книги, которая вышла в конце 1829 г. и была подписана «Молодой холостяк». Чувства Бальзака к отцу воплощены во всей их сложности в образе циничного маркиза де Т. Завещав автору «плодотворные замыслы» вместо звонкой монеты, маркиз учит его, что любовь следует отменить: любовь – «роскошь для общества» и лишь поставляет ему младенцев. «Молодому холостяку» такая механистическая философия кажется тоскливой и пораженческой, немногим меньше трусливого компромисса и стремления к самоуспокоенности. «Если мир в семье приводит к таким отрезвляющим выводам, – пишет он, – я знаю многих мужей, которые предпочли бы войну». Затем, в переносном смысле стоя над могилой, он прощается со «скелетом» отца, «ходячим воплощением брака»⁴⁰³.

Интерес Бальзака к восстаниям шуанов, его двусмысленные отношения с Латушем, его шокирующие рассказы и, наконец, отрицание той семейной жизни, воплощением которой служил для него отец, – все это признаки того, что его интеграция с обществом, как победоносный спуск Растиньяка с кладбища ПерЛашез, совпадал с постепенным отказом от условностей. Отныне воспитание – и, возможно, даже подсознание – можно обратить к собственной выгоде.

До конца 1829 г. Бальзак постепенно обставляет свою «красивую монашескую келью»⁴⁰⁴. Вместе с тем он не мог позволить себе самое необходимое: «…почтовые расходы и билеты на омнибус для меня ужасные расходы, и я остаюсь дома, чтобы не изнашивать одежды». Он даже не мог купить лишний экземпляр своего романа. Его «келья» заполняется книгами в красивых переплетах. Он собирал их со студенческих лет; из-за дорогих книг через восемь лет ему придется покинуть улицу Кассини. Кроме того, он нанял горничную по имени Флора, которая удовлетворяла двойному стандарту: слепая преданность и крайняя непривлекательность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.