УБОГИЙ ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ

УБОГИЙ ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ

В год, когда было закончено одно из величайших художественных произведений американской литературы — повесть о Геке, Твэн особенно глубоко погрузился В предпринимательскую деятельность. Грандиозное издательское дело, организованное Твэном и Вебстером, новые проекты, связанные с финансированием изобретений, требовали много времени и денег.

Уж несколько лет, как Твэн отказался от ненавистных «лекций». Но средств не хватало, и Твэну снова пришлось собираться в дорогу. На этот раз он поехал в турне совместно с писателем Кэйблом, автором книг о прошлых днях Нового Орлеана. Кэйбл был религиозен, любил читать библию вслух, и это раздражало Твэна. Сердило также и то, что приходилось выступать на эстраде с грубыми шутками, без конца повторяться. Это утомляло, не оставляло удовлетворения.

Турне затянулось. Только на праздники Твэну, тосковавшему по родным, удалось приехать домой. Дети порадовали его инсценировкой «Принца и нищего». А потом снова поезда, гостиницы, читки. Писать, конечно; было невозможно; за целый год Твэн почти ничего не создал. Зато он обдумал план, осуществление которого должно было поставить компанию Вебстера в первые ряды мировых фирм, — Твэн решил выпустить в свет мемуары героя гражданской войны и бывшего президента Гранта. Тут могла итти речь о совершенно фантастических тиражах, издание «Гека» — пустяки по сравнению с этим проектом.

Чтения продолжались. По воскресеньям чистенький, аккуратненький Кэйбл доводил Твэна до бешенства тем, что неизменно отправлялся в церкви и воскресные школы тех городков, где их заставал день отдыха. Кэйбл был счастлив — турне удалось, писателям много аплодировали, чтения приносили немало денег. Но однажды, когда Кэйбл и Твэн возвращались после читки в гостиницу, Твэн сказал своему партнеру:

— О, Кэйбл, я унижаюсь. Я позволяю себе быть просто клоуном. Это ужасно! Я не могу этого больше вынести.

Никогда Америка не была так сильна и так богата, как теперь. Весь континент с его огромными естественными богатствами находился в руках людей, которые не хотели думать ни о прошлом, ни о будущем, которые прогнали индейцев с их земель, а непокорных уничтожили, которые не останавливались ни перед какими — самыми хищническими — методами, лишь бы поскорее извлечь из недр земли ее сокровища. Начавшийся после гражданской войны подъем промышленности был задержан на несколько лет кризисом 1873 года, но затем он получил новый размах. Ни Рокфеллер, ни Морган, Вандербильт, Гарриман, Карнеги, ни другие «денежные бароны» не участвовали в сражениях с войсками рабовладельческого Юга, хотя их сверстники были в армии. Зато они сумели полностью использовать победу над плантаторами для строительства своих железнодорожных, нефтяных, финансовых империй. Ухитряясь получать нелегальные скидки с железнодорожных тарифов, употребляя всю мощь концентрированного капитала, путем сложных комбинаций и простого обмана, рокфеллеровский трест «Стандард Ойл» захватил в свои руки огромную часть нефтяной промышленности. Карнеги создал гигантскую сталелитейную промышленность. Еще в 1870 году американская металлургия резко отставала от английской и французской. Через несколько лет Европа осталась позади. Америка уже оспаривала и вскоре захватила первое месте в мире в области фабричного производства. При этом все возрастающая часть промышленности переходила в руки акционерных обществ, в руки отдельных гигантских концернов.

Карикатура на известных американских лекторов семидесятых годов. (Твэн в костюме шута).

Огромные субсидии от правительства, денежные и земельные, привели к особенно быстрому росту сети железных дорог. Железные дороги получили от правительства США много десятков миллионов акров земли. К концу восьмидесятых годов протяженность железных дорог в Соединенных Штатах составила 250 тысяч километров, или почти столько же, сколько во всем остальном мире. И здесь концентрация капиталов становилась все более явной. Уже к этому времени семьдесят пять компаний (из общего числа в 1600) объединяли более двух третей всего протяжения железных дорог. Всё новые железные дороги попадали в руки Моргана, Гарримана и Хилла. Борьба конкурирующих групп становилась ожесточенней. Руководители корпораций «разводняли» акции, продавая их мелким вкладчикам на много дороже истинной стоимости, присваивали миллионы за «организационную работу» и крупно «зарабатывали» на спекулятивных сделках на бирже, порою направленных против своей же компании. Очередная «паника» — разоряются тысячи мелких предпринимателей и акционеров, сотни тысяч рабочих голодают, фермы продаются с молотка, а короли железных дорог, стали, мяса, нефти, меди становятся еще сильнее и богаче.

Золотой дождь не миновал, конечно, и людей у кормила правления. Обвинениями в подкупе, темных махинациях были запятнаны президенты, министры, губернаторы, члены Конгресса. Недаром газетный юморист в связи с поездкой членов законодательной палаты одного из штатов писал, что, когда на поезд напали бандиты, законодатели, «очистив бандитов от их часов и драгоценностей, продолжали поездку с возросшим энтузиазмом».

В 1827 году американский министр финансов предсказывал, что потребуется пятьсот лет, чтобы заселить общественные земли страны. Но уже в течение одной четверти столетия после издания закона о наделах почти вся лучшая земля за Миссисипи перешла в частные руки. В 1889 году территория индейцев, последнее огромное «белое пятно», была открыта для заселения. В назначенный час толпа белых ринулась на эти земли. Через год там уже существовали города с банками и церквами, газетами и грабителями.

При этом большая часть американской земли оказалась в руках крупных владельцев. Даже иностранцы, главным образом английские аристократы, в 1884 году владели в Америке двадцатью миллионами акров земли. В тихоокеанских и горных штатах половина земли находилась в руках крупных землевладельцев, сдававших участки в аренду или применявших труд мексиканских и других батраков..

Рабочий уже не мог рассчитывать на то, что в случае недовольства условиями работы он без особых затруднений станет независимым фермером. Количество рабочих увеличивалось. Во время кризисов оказывалось, что рабочих непомерно много, что для них нет работы, им некуда податься и никто не обязан заботиться об их существовании.

Предприниматели воспользовались безработицей, чтобы снизить заработную плату, ухудшить условия труда: В годы кризиса некоторые профсоюзы были начисто сметены с лица земли, другие потеряли большую часть своих членов. Уничтожено было и созданное шахтерами общество «Молли Мэгуайрс». Но в борьбе против жесточайшей эксплоатации, против голода создавались новые организации рабочих, поднималось стачечное движение.

Знаменитая забастовка железнодорожников в 1877 году, вызванная очередным снижением заработной платы и попыткой окончательно уничтожить профсоюзы, началась, когда в стране было три миллиона безработных. Забастовку подавили при помощи воинских частей в одном месте, но она перебросилась на другие железные дороги. Много рабочих было убито, мастерские в Филадельфии пылали. Почти полностью приостановилось движение на большинстве железнодорожных линий к западу от Миссисипи.

Вместо того, чтобы пойти по какому-то особому, исключительному пути, о котором мечтали мелкобуржуазные утописты, проповедники разрешения всех противоречий при помощи раздачи земельных участков, Америка оказалась страной острейшей классовой борьбы между рабочими и капиталистами. При этом правительство открыто поддерживало капиталистов. Крупная буржуазия была перепугана. Хотя забастовку разгромили, она оставила глубокий след в умах американских рабочих. Подготовлена была почва для подъема профсоюзного движения, роста социалистических идей среди пролетариата Америки.

Характеризуя положение в Америке, Энгельс писал в середине восьмидесятых годов (в письме к Ф. Келли-Вишневецкой): «…Америка была, в конце концов, идеалом всех буржуа: богатая, обширная, развивающаяся страна с чисто буржуазными учреждениями без феодальной закваски или монархических традиций и не имеющая постоянного наследственного пролетариата. Здесь каждый мог сделаться если не капиталистом, то во всяком случае независимым человеком, который занимается производством или торговлей на свои собственные средства, за собственный риск и страх. И так как здесь пока еще не было классов с противоречивыми интересами, то наши (и ваши) буржуа вообразили, что Америка стоит выше антагонизма и борьбы классов. Эта иллюзия теперь рассеялась, последний буржуазный рай на земле быстро превращается в чистилище, и от превращения в ад, подобный Европе, его сможет удержать лишь бурный темп развития едва оперившегося американского пролетариата»[4]

Расстрел забастовщиков в Балтиморе в 1877 г. Современный рисунок.

Секретная профсоюзная и кооперативная организация «Рыцарей труда» была создана в 1869 году, но только двенадцать лет спустя о существовании ее стали говорить открыто. «Рыцари труда» организовали ряд забастовок, и число членов союза выросло во много раз. Создавались и другие чисто профсоюзные объединения, В 1885 году поднялась новая забастовочная волна.

Грубость, вульгарность и жестокость плутократии, наступление монополий на привычные порядки вызвали возгласы возмущения и среди так называемых средних классов. Даже один из реакционнейших руководителей республиканской партии, Лодж, выразил неудовольствие опрощением нравов — в обществе теперь свободно говорили о деньгах, а ведь это считалось вульгарным, когда Лодж был молодым.

В бостонских литературных кругах тоже почувствовалось движение воды. Лоуэлл, который несколько лет тому назад только возмущался коррупцией, в 1884 году заявил, что социализм является претворением христианства на практике. Американская демократия оказалась недостаточной. Хоуэлс уже прямо называл себя социалистом и пристально следил за развертыванием борьбы между трудом и капиталом. Над радостным американским горизонтом, как выразился Хоуэлс, уже собирались тучи. Вопросы социальной справедливости назрели, уйти от них было невозможно. Беллами уже обдумывал свою книгу о социальной утопии.

Много лет спустя Хоуэлс писал о Твэне: «Он не пошел так далеко в признании социализма, как я, если вообще он пошел по этому пути… но с самого начала он видел перед собой светлое зрелище организованного труда, как единственного спасения для рабочих».

Твэн жил не на необитаемом острове. Он следил за жизнью страны не только из своего гартфордского дома. И он видел, что справедливость на стороне простых людей, на стороне эксплоатируемых, ограбляемых, расстреливаемых. Профсоюзы? Конечно, он за профсоюзы. «Рабочий — член профсоюза — величайший факт величайшего века, который когда-либо знали нации мира… Да, он явился, и вопрос уже не в том, как это было до сих пор в течение тысяч веков, — что нам делать с ним? Впервые в истории он не нуждается в нашей заботе». Профсоюзный рабочий стал вершителем своей судьбы. Твэн называет организацию «Рыцарей труда» спасителем человечества в письме к Хоуэлсу, он почувствовал, что все время левеет. В 1871 году Твэн считал себя жирондистом, «каждый раз после этого я читал Карлейля иначе, меняясь мало-помалу под влиянием жизни и окружения (и Тэна и Сен-Симона); и теперь я снова кладу книгу и чувствую, что я санкюлот! И не бледный, бесхарактерный санкюлот, но Марат. Карлейль этому не учит, следовательно, перемена произошла во мне, в моем понимании фактов».

Это было уже после событий 1886 года. Борьба за восьмичасовой рабочий день к этому времени, приняла самый широкий характер. Предприниматели всеми силами стремились подавить движение рабочих. На заводе Мак-Кормика объявили локаут, несколько рабочих было убито. Чикагские рабочие созвали митинг протеста. Во время митинга провокаторы бросили бомбу. За это четверо рабочих, виновность которых во взрыве бомбы никто и не пытался доказать, были осуждены судом и повешены.

Среди тех, кто протестовал против казни невинных людей, был Хоуэлс. Этот мягкий, робкий человек, прятавший подальше некоторые из особенно резких писем Твэна, боясь, как бы родные их не прочли, зачастую не осмеливавшийся и сам их перечитывать, знал, что его действия не придутся по вкусу большей части его читателей. Но он не мог промолчать перед лицом «чудовищною извращения закона».

Твэн предпочел не выступать в печати. Его записка о профсоюзах, посланная Хоуэлсу, также не предназначалась для общего пользования. Действительные взгляды Твэна на столь острые темы остались известны только некоторым его близким друзьям. Между подлинными взглядами и публичными действиями и высказываниями знаменитого американского писателя наметилось значительное расхождение. Твэн отдавал себе в этом достаточно полный отчет. Он также превосходно сознавал, перед какой дилеммой стал незадолго перед тем его друг Твичель во время предвыборной кампании, закончившейся избранием президента Кливленда.

В течение многих лет Твэн и его друг пастор Твичель были честными «республиканцами» и голосовали за Гранта и других кандидатов республиканской партии. В 1884 году съезд партии выдвинул кандидатом Блэйна. Многим видным республиканским деятелям фигура эта показалась одиозной, ходили слухи о финансовой нечистоплотности Блэйна. Все же большинство, в том числе и Хоуэлс, пришло к выводу о необходимости голосовать за избранника своей партии. Твэн решил переменить фронт и голосовать за Кливленда. Твичель и некоторые другие жители Гартфорда поддержали его. Твэн считал, что Твичель поступил неправильно. Сам Твэн мог позволить себе голосовать за Кливленда — его материальное положение не зависело от доброго к нему расположения республикански настроенных гартфордцев. Но Твичель был пастором церкви, где почти все прихожане «республиканцы». «Измена» пастора привела к тому, что Твичеля хотели уволить с работы.

Главная ответственность семейного человека, отметил Твэн, перед семьей, а не перед обществом. И все же этот вывод ему самому не мог не показаться ироническим. Твэну стало неспокойно. Мир, в котором возможна измена своим взглядам, — нехороший мир. Человек — самое злобное, презренное из живых существ, заявил Твэн в статье «Характер человека». Люди трусливы, жестоки, боятся следовать велениям своей совести. В мире нет независимости мысли и действий.

Эта статья не была закончена.

Однажды Твэн гулял со своей дочерью Сузи, умной, наблюдательной девочкой, начавшей писать детскую биографию отца. Сузи была обеспокоена тем, что отец забросил литературную работу. Но Твэн сказал, что все равно «собирается написать еще только одну книгу… он уже написал больше, чем когда-либо думал написать, а единственная книга, которую он особенно стремился написать, заперта в сейфе внизу и еще не напечатана».

Речь шла о том же, лежавшем под спудом почти двадцать лет, путешествии капитана на небо.

Со всей энергией Твэн погрузился в работу по изданию автобиографии Гранта[5]. Он убедил генерала передать готовящуюся книгу его фирме, пообещав добиться тиража в четверть миллиона экземпляров.

Надежды Твэна оправдались. Книга Гранта, героя гражданской войны, выходца из народа, вызвала огромный интерес. Грант командовал северными армиями в момент самого большого демократического подъема в стране, он возглавил военную победу «системы свободного труда». Грант снова был для читателей генералом, о демократичности которого рассказывали бесконечное число анекдотов, а не президентом США, виднейшим лицом в насквозь пропитанном коррупцией Вашингтоне. Тираж книги достиг неслыханной цифры — трехсот тысяч. Книга принесла семье Гранта почти полмиллиона долларов. Вот кто умеет издавать книги! Вебстер и Твэн — известнейшие издатели в мире. Теперь авторы засыпали их предложениями своих работ. Фирма отбирала только такие книги, которые могли пойти огромным тиражом. С особенным энтузиазмом издатели взялись за выпуск «Жизни папы Льва XIII». Можно было рассчитывать, что такую книгу купит каждый католик. Изящно и обильно иллюстрированная, как гласил проспект фирмы Твэна и Вебстера, изданная с благословения самого папы, эта «шестидолларовая книга» пущена была в продажу всего за 3 доллара 75 центов. Вебстер с женой, племянницей Твэна, до выпуска книги специально посетили папу в Риме. Честные протестанты, они смиренно целовали святую печаль на кольце лапы и рассказывали ему, какими методами работают крупные американские дельцы-издатели.

Твэн был доволен успехами своего издательского предприятия. Через семью Грантов он вошел в компанию по строительству железной дороги в Малой Азии и одновременно стал финансировать «величайшее изобретение века» — наборную машину Пэйджа.

В 1886 году Твэн начал писать новую книгу. Это должен был быть роман о том, как современный смелый, ловкий и вооруженный знанием техники американец попадает в средневековое государство и наводит там американские порядки. Но предпринимательская деятельность занимала Почти все время, и роман вскоре был заброшен. Записные книжки Твэна полны подсчетов возможных прибылей. Машину Пэйджа приобретут типографии всего мира, за нее можно будет установить любую цену, машина принесет миллионы, десятки миллионов. Но изобретение никак не удавалось закончить; между тем расходы на него составляли несколько тысяч долларов в месяц; Твэн выглядел озабоченным.

Только летом 1888 года Твэн снова взялся за новое произведение. В его записной книжке имелся уже целый ряд заметок о ненавистной монархии, которую решил преобразовать ловкий янки из Коннектикута. «Королевский трон нельзя уважать. Он был в самом начале захвачен методами грабителя с большой дороги; он всегда остается преступным, не может быть ничем иным и является лишь символом преступления. Его следует уважать не больше, нежели пиратский флаг… Если скрестить короля с проституткой, то в результате получится то, что полностью соответствует английскому представлению о знати». В печать эти слова все же не попали — миссис Клеменс решительно запротестовала.

В книге «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» Твэн совершил вторую после «Принца и нищего» вылазку в лагерь врага, в лагерь феодализма, и монархии. «Миссурийский демократ» пылает ненавистью к монархии и государственной церкви, он не понимает, как люди терпят над собой власть самодержца. «Первым евангелием всех монархий должно быть восстание; вторым — восстание; третьим, всеми евангелиями, единственным евангелием должно быть восстание — против церкви и государства».

С ужасом и негодованием Твэн говорит о том, как жилось крестьянам в феодальные времена, когда даже так называемые свободные люди находились в подчинении у феодальных князьков и у церкви. Монархия — это еще далеко не прошлое. Монархический режим существует в Англии, в Германии, в России, в Австрии, в Испании, даже в Америке — в Бразилии. Твэн подавляет романтику феодализма, «…его реминисценции, его поэзию, его мечты… саркастическим перечислением низости, грубости, проституции, подлости, анархии, бунтарства, очагами которых были романтические замки»[6].

Твэн показал законченную книгу друзьям. Они сочли ее слишком смелой и предложили кое-что удалить.

На этот раз Твэн вооружил своего героя — единоборца против феодальных порядков — не только сознанием американского мелкобуржуазного демократа, но и всей техникой современной Америки. Техника XIX столетия дает янки, попавшему во сне ко двору короля Артура, неоспоримые преимущества в борьбе со всеми колдовскими ухищрениями враждебных рыцарей и волшебников тех времен. Твэн увлекается забавной идеей и переносит в эпоху Артура не только телефоны и велосипеды, но также игру в бейсбол, шляпы-цилиндры и ковбойское лассо. «Янки» — одно из самых неровных произведений Твэна, в нем много грубых шуток, сентиментальности, литературных трафаретов, резко снижающих художественные качества книги. Здесь нет и тени намека на то, что не все ладно в буржуазном мире XIX столетия, олицетворяемом предприимчивым янки. И все же Твэн сумел придать голосу коннектикутского фабричного мастера убедительные интонации стихийного демократа с Далекого запада, искреннего гуманиста, борца с мракобесием, против которого сам Твэн восставал всю свою жизнь.

«До того, как церковь заняла ведущее место в мире, люди были истинно людьми и высоко держали голову… церковь научила людей поклоняться и обоготворять аристократию», говорит Твэн. В противоположность Диккенсу и другим виднейшим представителям английской литературы, Твэн славословит «вечно памятную благословенную французскую революцию», которая смыла «тысячу лет злодейства одной быстрой волной крови». «Было два царства террора… При одном людей убивали в пылу страсти, при другом — бессердечно, хладнокровно; одно продолжалось несколько месяцев, другое — тысячу лет; одно принесло смерть десяти тысячам людей, другое — сотням миллионов. Но мы полны содрогания только по поводу всех «ужасов» меньшего террора, террора на мгновение, так сказать, в то время как разве можно сравнить ужас моментальной смерти с медленным умиранием на протяжении всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и душевных мучений?»

Твэн оправдывает и приветствует буржуазно-демократическую революцию. Нельзя отрицать следующего факта — что «ни один народ на свете не добился свободы только милыми разговорами и морализированием: безусловным законом является то, что все успешные революции начинаются на крови. Если история чему-либо учит, то именно этому».

Марк Твэн за работой. (Семидесятые годы.)

Марк Твэн в семидесятилетнем возрасте.

Твэн приходит к выводу, что угнетенным жителям страны, в которую попал янки, не избавиться от их мук иначе, как «при помощи царства террора и гильотины». Но характерно, что механик из Коннектикута, представитель американской демократии восьмидесятых годов, не хочет руководить буржуазной революцией против короля Артура. «Я для них не тот человек», говорит он, несмотря на то, что признает справедливость революционного действия.

Твэн рисует картину жалкого, предательского поведения «свободных подданных короля Артура» по отношению к своим собственным интересам. Он проводит параллель между ними и «бедными белыми», которые жили на плантаторском Юге убогой жизнью голодных, презираемых людей, но во время гражданской войны стали на защиту унижавшего их общественного строя.

«Янки» — это славословие в честь страны, где нет аристократии, короля и государственной церкви. Это осуждение феодальных порядков и нравов мертвящего царизма, это также насмешка над теми буржуазными европейскими странами, которые погрязли в феодально-монархических формах государственной власти.

Зачем нужны короли? Ведь они не лучше и не нужнее каких-нибудь кошек. Если уж люди привыкли к наследственной монархии, почему не завести королевский дом кошек? «Они будут столь же полезны, сколько любой другой королевский дом, будут иметь не меньше знаний, обладать теми же добродетелями и теми же предательскими чертами… Они будут очень недороги и могут называться столь же пышно, как и настоящий королевский дом: «Кот VII или Кот XI или Кот XIV, милостью господа бога».

В «Янки» Америка превращается в мечту, в идеал, о котором коннектикутский мастер может только вздыхать. «Янки» — это утопия, и утопической страной Твэна является современная Америка. В тот период утопические романы выходили в Америке один за другим[7]. Огромную известность получил утопический роман Беллами. Несколько раньше была опубликована «Утопия, история вымершей планеты» Криджа. Вскоре появился новый обильный урожай утопических романов. Это был непосредственный отклик на обострение классовых противоречий в Америке.

Перед лицом монархической Европы Твэн почувствовал себя воинствующим демократом. Он решил бороться с английскими монархическими влияниями, которые мешают американцам правильно оценить «бессмертные благодеяния» французской революции 1789 года. Когда английские издатели предложили выбросить кой-какие куски из издания «Янки», предназначавшегося для Англии, Твэн выразил категорический протерт. Английская печать резко выступила против «святотатственной» книги Твэна. В письме к дружественному критику Твэн заявил, что это его не удивляет. Культурным светским людям не нравятся книги Твэна, они считают их вульгарными. Но ведь Твэн и не собирается писать для этих людей. «Я никогда, даже на мгновение, не пытался помогать культурному развитию культурных классов. Я не гожусь для этого ни по природным данным, ни по образованию. И я никогда не стремился к этому, но всегда гнался за более крупным зверем — за массами».

Впрочем, Твэн тут же торопится снизить значение своих слов. Он не претендует на то, что может «помогать культурному развитию» масс. Он стремится только «развлечь их… ибо учить их могут в другом месте».

Закончив «Янки», Твэн снова некоторое время не писал. Осложнения в делах заставляли его переходить от ярких надежд к отчаянию. «Желаю вам счастливого рождества, — пишет он заведующему своим издательством, — к я прошу бога, чтоб до моей смерти и у меня было хоть одно счастливое рождество».

Целый год прошел в заботах о машине Пэйджа. Казалось, что машина уже окончательно готова, но она все еще не работала, как нужно. Пришлось спешно искать компаньонов — денег не хватало. Твэн выбивался из сил, пытаясь доказать, что изобретение принесет десятки миллионов долларов прибыли. По ночам мешали спать будущие миллионы и повседневные заботы — как раздобыть денег. Ухудшились и дела издательства.

Надо выпускать новые и новые книги, писать статьи. Твэн порылся у себя в архивах. Тема была почерпнута из старой пьесы о том же многократно показанном короле мечтателей о миллионах — Селлерсе.

В новой книге «Американский претендент» нашли отражение некоторые мотивы, начавшие звучать в «Янки». Аристократическая Англия в лице юного лорда преклоняется перед Америкой, страной демократии. Книга была написана наспех. Художественная ценность ее очень невелика.

В 1891 году Клеменсы решили переехать на жительство за границу. Дом в Гартфорде был заколочен, некоторых из слуг отпустили. Поддерживать тот уровень жизни, который был установлен почти два десятка лет тому назад, когда Клеменсы переселились в свой гартфордский дом, не хватило средств. Твэну хотелось на время оставить Америку. Он принялся за статьи, родилась мысль о новой книге путевых записок.

Посетив Бейрут, Нюрнберг, Гейдельберг, Швейцарию, Клеменсы обосновались на некоторое время во Франции. Твэн совершил путешествие в лодке по реке Роне. Он чувствовал себя превосходно вдалеке от тревог мира, от газет. «Совесть находится в состоянии дремоты, ленивого комфорта и полного счастья», писал он. Но даже на тихой Роне душа «миссурийского демократа» порой вспыхивала пламенем ненависти. После осмотра Старинных замков, построенных «набожными животными» — христианами, он вспоминал в письме к Жене преступления, освященные христианской религией. Теперь «эти берега… заставляют презирать человечество».

Зимою в Берлине Твэн встретился за обеденным столом с Вильгельмом. Через несколько месяцев состоялось свидание с принцем Уэльским, будущим Эдуардом VII. Американский юморист понравился принцу. Клеменсы часто встречались с представителями знати. Твэн умел смешить своих собеседников.

Однажды, впрочем, Твэн заговорил в аристократическом кругу как человек Запада. Шла беседа о предках. Указывая на висевшую тут же картину суда над Карлом I, Твэн обратил внимание присутствующих на одного из судей. «Это мой предок», скромно сказал он.

В это же время Твэн сочинил неуважительный к религии рассказ о том, как он с архиепископом и евангелистом отправился в поезде на тот свет, как незаметно поменялся с архиепископом билетами и что из этого вышло. Миссис Клеменс, конечно, категорически запретила печатать это «ужасное» сочинение. Но Твэн перевел рассказ на немецкий язык — он напечатает его по-немецки, и Ливи об этом не узнает. В последнюю минуту, однако, мужество оставило Твэна, и он признался жене в задуманном преступлении — рассказ так и не был напечатан.

Клеменсам не сиделось на месте. Из Берлина они отправились во Францию, оттуда в Италию — Рим, Флоренцию. Затем Венеция, Швейцария, снова Германия. Казалось, это путешествие беззаботных американских туристов. Но всюду, куда ни ехали Клеменсы, их настигали сообщения о делах издательства. Летом 1892 года Твэну даже пришлось предпринять спешное путешествие в Америку, чтобы найти какой-нибудь выход из создавшегося трудного положения.

Твэн снова решил писать о Томе и Геке. Слава их была велика, читатели с нетерпением ждали новых рассказов об этих любимых героях. Все это время — в дороге, в гостиницах — он работал. Рассказ о пребывании Тома и Гека среди индейцев не удался. Тогда Твэн решил посадить Гека, Тома и негра Джима на воздушный шар — они совершат кругосветное путешествие. Был начат также рассказ об итальянских близнецах, родившихся со сросшимися телами. Эта тема имела, казалось, неограниченные возможности. Предположим, один из близнецов — член общества трезвости, а другой — пьяница, один — буйный, другой — скромный, один влюблен, другой… Явно, это «свежая идея… не похожая ни на что другое в литературе».

Твэн теперь стремился писать заведомо развлекательные книги, рассчитанные на нетребовательного читателя. В них он или использовал популярность любимых героев своих лучших книг — Тома и Гека, или выводил в основном образы эксцентрические. Высокий уровень реалистического художественного мастерства, достигнутый в «Гекльберри Финне», был снижен.

Так как рассказ о близнецах получался еще недостаточно смешным, Твэн перенес действие в родной Ганнибал, названный Досонз-Лэндинг, и в воображении его начали возникать образы людей, характерных для Ганнибала. Книга писалась, как обычно, без всякого плана. Твэн выдумывал действующих лиц, и они начинали жить своей собственной жизнью, разрешать собственные проблемы, ничего общего не имеющие с близнецами. Вот Вильсон, чудак Вильсон, преисполненный презрения к человечеству. Вильсон полюбился Твэну, постепенно он сделал его главным действующим лицом.

Вильсон приезжает в маленький американский городишко. Он — мыслящий человек, вольнодумец, он полон желания быть полезным своим соотечественникам. Но жители Досонз-Лэндинг встречают Вильсона с тупой жестокостью. Это идиотичность арканзасской деревушки из «Гека», показанная изнутри. Рассказом о Вильсоне Твэн проложил путь для целой плеяды американских писателей.

Вильсона не понимают, он один против всех, этот американский Дон-Кихот. Ему бы нужно было уехать, но из гордости он остается жить в городке, приемля свою судьбу. Вильсон наблюдает жизнь американской провинции, о «ей теперь нет подъема, нет надежды. Вильсон — пессимист, свои чувства он выражает в афоризмах своего календаря.

В дальнейшем в Досонз-Лэндинг происходит много необычайных событий.

У почти белой негритянки Рокси рождается сын еще более белый. Рокси нянчит родившегося в тот же день отпрыска одной из самых аристократических местных семей. Желая вырвать своего сына из рабства, Рокси переменила одежду детей. Теперь негр считается сыном и наследником белого богача и аристократа, а белый — его раб. Сына Рокси, Тома, балуют, портят. Он — трус, вор, бессердечный человек, негодяй. Неизвестно откуда и зачем в Досонз-Лэндинг появляются итальянские близнецы. У Тома начинаются с ними столкновения. Наконец, происходит убийство. Обвиняют в нем близнецов, но истинный виновник — Том. Разоблачает его «пустоголовый» Вильсон. Он же раскрывает тайну происхождения белого негра. Дело в том, что Вильсон уже много лет занимается новым малоизвестным делом — он коллекционирует отпечатки кончиков пальцев. Именно это позволяет ему установить, кто держал в своих руках нож, которым совершено было убийство, отпечатки кончиков пальцев рассказали и о подмене, совершенной Рокси.

Несмотря на то, что значительная часть книги «Пустоголовый Вильсон» построена на заведомо сенсационном материале, в ней есть страницы, написанные с большим подъемом в реалистически-сатирическом духе. Чувствуется такая горечь, какой до сих пор Твэн не знал.

В «Вильсоне» впервые в американской художественной литературе откровенно говорится о белых жителях Юга, которые приживают детей со своими рабынями-негритянками и затем продолжают считать своих отпрысков рабами, даже если по цвету кожи они белые. Ужасы рабства показаны порою несколько мелодраматично (сын продает мать в рабство), но сильнее, чем когда-либо раньше в произведениях Твэна, показаны гневно, с ненавистью. Жестокой иронией полны афоризмы Вильсона, напечатанные в качестве эпиграфов к главам книги: «Если вы возьмете голодную собаку и сделаете ее зажиточной, она вас не укусит. В этом главная разница между собакой и человеком».

В мире, где царит обман, где один другого топит, не стоит жить. В своих записных книжках Твэн отмечает: «…Спросите человека пятидесяти лет: если бы он умер, что он дал бы, чтоб его воскресили. Он не дал бы ни копейки». «Пустоголовый Вильсон» продолжает эту тему: «Все говорят — как тяжело, что придется умирать. Странная жалоба в устах людей, которым пришлось жить». «Кто жил достаточно долго, чтобы узнать, что такое жизнь, знает, как глубоко мы должны быть благодарны Адаму, первому великому благодетелю человечества. Он принес миру смерть». «Почему мы радуемся, когда узнаем о рождении человека, и печальны на похоронах? Потому что речь идет не о нас лично».

Клеменсы переехали на жительство во Флоренцию, на виллу Вивиани. Твэну понравился древний город, старинная вилла, построенная много столетий тому назад,

Он с восторгом описывал стены и башни замков, виднеющуюся вдалеке Флоренцию — собор, похожий на опустившийся воздушный шар, закаты, заливающие Флоренцию пурпурными и золотыми потоками. «Это самое прекрасное зрелище на нашей планете, самое очаровательное, более всего удовлетворяющее глаза и душу», отмечает Твэн. Здесь, вдали от современной Америки, он, казалось, нашел покой и счастье. «Дни и ночи тихи и полны покоя, эта удаленность от мира и его забот приносит удовлетворение, точно сон».

Во Флоренции Твэн много работал. Он начал писать о давно минувших днях, но на этот раз задумана была книга не осуждения прошлого, не карательная экспедиция современного американца в средние века. Твэн решил написать о великой народной героине Жанне д’Арк, книгу без иронии, книгу, утверждающую героическую личность.

Твэн бодрый, полный сил и энергии даже на склоне лет, Твэн, сын американского Запада середины XIX столетия, всегда искал положительного героя. Этим положительным героем на фоне молодой, агрессивной, полной веры в себя Америки был он сам в «Простаках» и «Закаленных». В более поздние, послевоенные годы, годы «позолоченного века», Твэн нашел этого героя в ребенке Томе Сойере, в недавнем прошлом Америки; Гек и Джим — тоже положительные образы, они наивны и простодушны, но их охватывает грусть и сострадание к человечеству, ибо жизнь вокруг них перестала быть гармоничной и радостной. В реальной Америке сегодняшнего дня Твэн не видит больше образцов героичности, гармонии, высокого жизнеутверждения. В поисках положительного образа Твэн обращается к истории. Его привлекает фигура народной героини Жанны д’Арк.

Со времени «Позолоченного века» ни одно крупное произведение Твэна не было посвящено современной Америке. Во всем, что Твэн писал теперь, за исключением «Пустоголового Вильсона», действие вообще происходило вне Америки.

Литературная работа прерывалась деловыми заботами, связанными главным образом с машиной Пэйджа. Твэну пришлось для урегулирования дел специально ехать в, Америку. Его встретили хорошо. Но Твэну стало грустно при встрече с Хоуэлсом — он, бывший лоцман на Миссисипи, западный шахтер, американский журналист, счастлив только вдали от родины, во Флоренции. Что бы ни было на душе у Твэна, его знали как развлекателя, приглашали на званые обеды, ждали от него юмористических речей.

В Америке начался новый кризис. Фабрики закрывались, рабочих выгоняли на улицу. Твэн вернулся в Европу. Дела его пришли в плохое состояние. Требование банка немедленно оплатить долги поставило фирму Вебстер в крайне тяжелое положение. Над Твэном повисла угроза банкротства. Бессонные ночи. Он ходит из угла в угол. Миссис Клеменс в письме к сестре признается, что не знает, откуда возьмутся деньга на текущие расходы.

«Я ужасно устал от предпринимательских дел, — написал Твэн заведующему издательством, — освободите меня от них».

Но это невозможно. Кризис углубляется. Твэн не может вынести неизвестности — снова он едет в Америку.

Твэн обратился за деловым советом к своему новому знакомому Роджерсу, ведавшему финансами рокфеллеровской корпорации. Роджерс согласился помочь.

Репутация у треста «Стандард Ойл» была не из завидных. Мелкобуржуазный протест против грабительских методов нефтяной монополии нашел отражение на страницах американских журналов. В кругу руководителей треста Роджерса считали одним из самых культурных людей. На его долю выпала обязанность установить дружеские отношения с литературой, с журналистами, чтобы помешать углублению разоблачительных кампаний против «Стандард Ойл». Среди крупнейших писателей не было принято отклонять приглашения на званые обеды к богачам, пытавшимся играть роль покровителей искусств. Писатель, выходец из среды небогатых фермеров, Гамлин Гарланд, вспоминая подобные обеды у заводчика Карнеги, писал: «Меня больше всего тревожило убеждение в том, что миллионер может приказывать таланту, и талант подчиняется».

Фирме Вебстер предложили выпустить книгу, разоблачающую махинации магнатов «Стандард Ойл». Но ведь Роджерс, который «пытается спасти от голода» Твэна, — один из магнатов «Стандард Ойл». «Ты знаешь меня, — писал Твэн жене, — и ты поймешь, хочу я издать эту книгу или нет». Твэн заявил, что вообще не собирается больше издавать книг.

Банк решительно потребовал уплаты долга. Речь шла об относительно небольшой сумме, но денег у Твэна не было. Роджерс обещал подумать. Наконец, он дал совет — объявить банкротство. На следующий же день фирма Чарльз Л. Вебстер и К⁰ была закрыта.

Одно радовало Твэна — наконец-то покончено с предпринимательскими делами, с тем, что мучило Твэна на протяжении многих лет жизни. «Никто не подозревает, какая тяжесть свалилась с меня», написал он жене.

Через некоторое время Роджерс уведомил, что нужно отказаться от всяких надежд и на машину Пэйджа. Сообщение Роджерса, говорит Твэн в одном письме, «ударило меня точно громом. Оно вышибло весь разум у меня из головы, и я начал бегать взад и вперед, не зная, что я делаю». Твэн был разорен.

Именно в эти месяцы мучительных тревог и волнений Твэн больше всего работал над книгой о Жанне д’Арк. Он забывался над рукописью. Он знал, что пишет совсем не такую книгу, какую ждали от юмориста. Он писал о героической борьбе и великой трагедии, историю «души, которая была беспримерно свободна от какого-либо корыстолюбия, эгоизма, и тщеславия». Он писал о Жанне д’Арк потому, что «в ней вы не найдете и следа этих побуждений, а разве можно сказать то же самое о каком-нибудь другом деятеле всемирной истории?». Все, что касалось Жанны д’Арк, лишенной пороков капиталистического общества, было бесконечно далеко от страны «позолоченного века», в которой Твэн теперь не видел никого, кроме мелких жуликов и крупных хищников, глупцов и негодяев.

Жанна совершила ряд беспримерных подвигов, на которые не был способен ни один министр или полководец ее страны. Чем объясняет Твэн ее успехи? «Она была крестьянка. Этим объясняется все. Она вышла из народа и знала народ; те, остальные, вращались в сферах более высоких и об окружающем знали не много. Мы не привыкли считаться с этой неопределенной, бесформенной, неподвижной массой, с этой могучей силой низов, которую мы называем «народом» — почти презрительное имя. Странно такое отношение, ибо мы, в сущности, знаем, что прочен только тот престол, который поддерживается народом; стоит устранить эту опору — и ничто в мире не предохранит трон от падения».

«Для Карлика (одного из героев романа. — М. М.) Жанна была сама Франция — воплощение народного духа; он всегда оставался при этой мысли, которая зародилась в нем с первой же встречи; и — бог свидетель! — эта мысль была глубоко правдива. Скромное око увидело истину, которая ускользала от многих… А между тем, в конце-то концов, так бывает с каждым народом. Когда народ любит нечто великое и благородное, то он старается олицетворить свою любовь — он хочет созерцать ее воочию. Например — свободу. Народ не удовлетворяется

туманной, отвлеченной идеей свободы, ио воздвигает ей прекрасную статую; и тогда его заветная мысль получает телесные формы, так как он может созерцать ее и боготворить. Так было и с Карликом: в его глазах Жанна была воплощением нашего отечества; живой и прекрасный образ олицетворял нашу страну. Когда она вела за собой других, все видели Жанну д’Арк, но он видел Францию».

С безошибочным чувством писателя, которому близок народ, Твэн разобрался в бесконечных искажениях исторической роли Жанны д*Арк и создал правдивый облик этой великой девушки, вдохновленной на легендарные подвиги силой любви к своей замученной и поруганной родине. Такого привлекательного героического женского образа история не знает. Велик и необычаен был ее короткий жизненный путь. Наивная религиозность девушки не играла большой роли, двигала ею всепоглощающая вера в справедливость ее дела. Эта вера давала ей необъяснимые силы, а прирожденная одаренность и смятение в рядах противников Франции помогли ей проводить свои походы с неизменным успехом. Она стремилась к тому, чего добивался весь народ, и она повела народ, возглавила его движение. Политике Франции была придана определенность, устремленность и ясность.

Твэн иногда думал: почему же теперь угнетенные, голодные, несчастные не пойдут войной на тех, кто их угнетает? А сам он, почему он не подымает флаг восстания против существующих в мире порядков?

В записную книжку Твэн заносит слова: «Самое странное, что свет не завален книгами, которые высмеивают жалкий мир, бесполезную вселенную и буйный презренный род человеческий, книгами, которые бичуют весь этот убогий порядок вещей. Это странно, ибо миллионы людей ежегодно умирают с этими чувствами в сердцах,

Почему я не напишу такую книгу? Потому что у меня семья. Другой причины нет. Это явилось причиной и для других людей».

Высок был замысел Твэна. Он правильно разобрался в сложной исторической обстановке, но с точки зрения психологии характеров, художественной убедительности роман этот нельзя назвать удачным. Детство Жанны дано в несколько идиллических тонах. Как правильно почувствовал верный друг Твэна Хоуэлс, сцены битв и старинных обычаев искусственно романтизированы. Книга не лишена некоторой сентиментальной напыщенности.

Наибольшую реальность в этой книге приобретают образы, которые перекликаются со знакомыми Твэну героями Дальнего запада. Таков Паладин — типичный рассказчик-враль с «границы». «В его словах не было сознательной лжи, он верил сам всему», говорит Твэн.

Когда Паладин передавал подробности приема у коро-. ля, на котором вовсе не присутствовал, то в его рассказе — в полном соответствии с обычаями Запада — четыре серебряных трубы превратились в двенадцать, затем в тридцать пять и, наконец, в девяносто шесть. Тот же Паладин непрочь осуществить «практическую шутку» в издевательском «западном» духе. Когда Ноэль читает чувствительное стихотворение, Паладин мычит, притворяясь, что плачет, и вызывает смех.

В Паладине есть что-то даже от Крокета. Ведь недаром говорят, что когда Паладин «хмурится, то тень его чела доходит до самого Рима, и куры усаживаются на насест часом раньше предписанного времени».

Вскоре Твэна опять вызвали в Америку. Ему было сделано предложение, которое должно было разрешить вопрос об оплате долгов, оставшихся после банкротства, — совершить лекционное турне вокруг света. Твэн уже много раз думал, что с «лекциями» покончено, что ему не придется больше унижаться, выступать в роли комедианта…

В Гартфорд Клеменсы не вернулись; дворец по-прежнему оставался необитаемым. Твэн чувствовал себя плохо — у него появились мучительные нарывы. Лежа в постели, Твэн, который органически не мог долго останавливаться мыслями на неприятностях, всей душой любивший веселье, детские забавные игры, с грустью думал о своей жизни. У него, опытнейшего, лучшего в мире мастера эстрады, появилось чувство неуверенности в себе, он стал бояться провала. Это была трагедия. Надежды, идеалы американизма рассыпались. На старости лет, когда полагается пожинать результаты трудов всей жизни, Твэн оказался необеспеченным, таким же бедняком, таким же неудачником, как в Неваде.

Начались утомительные поездки из одного города в другой. На Северо-западе, еще недавно совсем пустынном, Твэн радовался зрелищу «хлебного моря». В этом есть «покой океана и глубокое удовлетворение, небесное чувство простора, где не должно быть мелочности, маленьких мыслишек и раздражений». На Великих озерах он жадно глядел на маленькие летние домики вдоль берегов, на веселых людей, счастливые семейные картины.

В семье Клеменсов не было радости. В турне отправлялись Твэн, Оливия и одна из дочерей — Клара. Сузи хворала, решено было оставить ее в Америке вместе с младшей дочерью. Разлука с детьми была тяжела. Сузи казалась Твэну наиболее многообещающей из дочерей, у нее подлинный литературный вкус, хороший голос.

На западном побережье Канады окончилось турне по Америке. Перед отъездом с американской земли Твэн сделал заявление для газет, в котором сказал, что оплатит полностью долги, хотя по закону и не обязан этого делать.

Твэну уже было почти шестьдесят лет.