Струны, ну почему вы так звучите?
Струны, ну почему вы так звучите?
С годами многое понимаешь, но уже ничего изменить не в состоянии. Если бы старость могла… Смотрела как-то документальный фильм о шестидесятниках. Поразило меня, как один из них, властью битый, прессой травленный, на вопрос, чего ему, преуспевающему писателю, не хватает в сегодняшней России, не задумываясь, ответил просто и коротко: «Идеалов!»
В памяти возник наш с тобой разговор в бухарестской квартире после очередного отказа советского консульства в возвращении на родину. Во мне все клокотало от их несправедливого отношения к тебе. Ты тоже был очень огорчен, но внешне спокоен и, что меня удивило, продолжал строить планы, как дальше действовать, чтобы добиться разрешения. Других вариантов для тебя не существовало. Убеждать тебя, просить хоть чуточку быть практичным, не испытывать судьбу было бесполезно. Честно говоря, я не понимала, как может столь предприимчивый человек, толковый коммерсант быть таким наивным. Ну хорошо: ты не чувствовал вины перед своей страной, но лучше меня понимал и трезво оценивал политическую обстановку в Союзе, знал, что никто разбираться не станет в твоих душевных метаниях. На что же ты рассчитывал? Ты тогда сказал:
– Верочка! По молодости все иначе видится, ты еще поймешь меня. Время тебе нужно, и ты обязательно меня поймешь. На нашей с тобой родине живет много умных, талантливых, красивых людей. Я найду таких, они разберутся, поймут, что я чист перед русскими. Надо только найти нужных людей. И тогда все будет хорошо. А пока финансовые тылы надо укрепить.
– Не знаю, что может изменить время, что я должна понять? Все будет хорошо?! Может, будет, но не сейчас!
Сегодня тебе тех слов не повторила бы. Поняла я, многое поняла. Не все способны жить без идеалов. Ты не мог и поэтому рвался домой. Здесь были твои идеалы. Тебе были нужны другие песни, авторы, зрители, чтобы двигаться дальше, подниматься выше. Вырос ты из своей одежки и не готов был к долгим остановкам. Ты никогда не был одинаковым – менялся постоянно. Церковный хор, танцы, сольная карьера, записи в лучших студиях мира. Ты и в театре пробовал себя. Еще в свою первую поездку в Лондон после удачных проб для звукового фильма в «Патэ-журнале» тебе предложили сделать сценарий русской исторической киноленты. Тебе и это было интересно, и ты не терял надежды, что еще сможешь попробовать себя в кино. Планов – громадье, да на чужой стороне не получалось. Другой круг общения тебе был нужен. Творческий кризис одной финансовой поддержкой не одолеть. Ты до последнего был уверен, что найдешь выход из тупика, что мы вернемся домой, что еще не раз вместе выйдем на сцену. Ты мечтал:
– У нас будут концерты в Москве. Обязательно в Москве. Сначала ты будешь мне аккомпанировать, потом будем вместе петь. И с оркестром будем выступать. Я соберу своих прекрасных друзей – композиторов, поэтов, аранжировщиков, музыкантов. Театр построю, где мы все будем вместе, и у нас будет новая программа. А в конце мы будем вспоминать самое любимое из того, что сегодня поем. Но наступит, родная, день, когда я буду объявлять твой выход: «Поет известная всему миру Вера Лещенко». Я еще скажу главные слова, но какие, пока это секрет. Так будет! Чиновники скоро прозреют, поймут, что мы нужны стране, а она нам, и разрешат вернуться домой. Веришь?
Я верила. Даже тогда, в одиночке, продолжала верить. Мне долго еще мешало это ощущение твоего плеча. Я поначалу не пыталась даже противостоять напору и давлению комитетчиков, убеждавших меня, что я – преступница, в угоду «белогвардейцу и отщепенцу» предавшая Родину. Спасали воспоминания. Защитная реакция организма бросает тебя в день вчерашний, когда ты был счастлив с первой минуты после пробуждения. Открыл глаза, и даже если за окном серый дождливый день – в душе солнце светит. Традиционно сбежавший утренний кофе кажется верхом блаженства. Жужушка обгрызла мой тапок и спрятала. Когда я обнаружила его и собралась наказать нашу любимицу, ты взял Жужу на руки, прижал к себе:
– Бедная-бедная Жужу! Как песик страдает, что случайно нанес серьезный урон… – дальше в том же духе.
Речь была достойна высокой трибуны. Ты митинговал, а Жужу, прижавшись к тебе, тихо виновато скулила. Спектакль продолжался, пока я не рассмеялась. Жужу была прощена, и общему веселью предела не было!
Славно, что все это было в моей жизни. Думаю, что беду не пережить тем, кому нечего вспомнить. Все хорошее, как юность, «без конца, без края». В кино сегодняшний день показывают в цвете, а прошлое – черно-белым. У меня же наоборот: воспоминания в красках, да таких ярких!
Концерт в театре «Савой». Мы уже выступили – ты пел «Попурри Дунаевского», «Бродягу», «Ваньку» и мою любимую «Ты и эта гитара», я аккомпанировала. В зале кричали: «Бис, Петья! Бис! Бис!» – после каждого номера. Обычно в сольных концертах ты уступал зрителю, мог выйти «на бис» и четыре, и пять раз, но в сборных больше одного раза «на бис» не пел, виновато кланялся и уходил, чтобы освободить сцену для другого исполнителя.
Наш следующий выход в том концерте был в конце второго отделения, ты обещал напоить меня апельсиновым соком, и мы пошли в бар. У служебного выхода нас окликнул незнакомый мужчина восточного типа, в руках у него была какая-то продолговатая бархатная коробочка. Он ее открывает – там колье. Я еще и сообразить не успела, что подарок предназначается мне, а ты с нейтрально-вежливым лицом незаметно сжал мне локоток. Понятно. Мы улыбаемся и, не останавливаясь, проходим мимо. Поклонник с колье остался позади, а ты тихонечко требуешь от меня ответа:
– Моя принцесса все еще хочет сока или поедем выбирать колье?
– Сока хочу. Два стакана. Один – жажду утолить, второй – горечь от потери колье запить.
Мои слова тебя развеселили. Я и сама не позарилась бы на дорогой подарок, да еще от незнакомца, но было интересно, почему ты так среагировал.
– Такие подарки могут делать только очень близкие люди. На Востоке это норма, а у нас ко мно-о-огому обязывает, – тихо и спокойно ответил ты.
Ты умел настоять на своем и не обидеть, объяснить, но не навязать своего мнения. С тобой пропадало желание спорить, тебе хотелось подчиняться. И это преклонение не унижало меня – богаче делало. В жизни без тебя я столкнулась с тем, что страх и усталость тоже рождают подчинение. Но как унизительно оно, как трудно с этим жить!
Меня арестовали 2 июля, к вечеру привезли в Констанцу и до полуночи, больше четырех часов, допрашивали. Я была свидетелем собственного обвинения. Через неделю мне объявили, что получена санкция на мой арест, и меня уже допрашивали как обвиняемую «в совершении преступления, предусмотренного «ст. 58–1 „а” УК РСФСР». От допроса к допросу я понимала, что мне все меньше хочется отстаивать свое мнение, спорить и бунтовать.
На первом допросе возмутила формулировка «удрала из СССР», и я потребовала внести поправку в протокол – «уехала по любви как законная супруга». Старший следователь контрразведки МГБ, некий Соколов, рассердился. Его оскорбительный монолог длился достаточно долго. Я узнала «правду» про всю мою семью – в наш с тобой адрес такие булыжники летели! Спасибо, пощадил папу – так и сказал: «В вашей семье только отец приличный был и тот помер». Да, биографию мою изучили основательно!
Выслушала я все и спросила, откуда такие характеристики, не подкрепленные ни одним фактом. И опять следователь стал возмущаться – он считал, что такую характеристику заслужила и я, и вся моя семья. К ночи я поняла, что силы меня покидают, и протокол я подписала с той самой унизительной фразой «удрала». Я уже и лица Соколова не помню, а все, что он говорил, и голос его из памяти не уходят.
Вернули меня в клетушку-одиночку, и она мне раем показалась. Тогда я вспоминала свою первую Пасху в Бухаресте. Главным по крашенкам был О-Папа. Отчим твой чудеса творил – так красиво расписывал пасхальные яйца! Заглядение! Я тоже решила тебя удивить – испечь куличи. Делать это мне предстояло впервые, и я очень волновалась. У нас уже была своя квартира, и все решили собраться у нас после службы и крестного хода. Для меня было так важно, чтобы тесто подошло и куличи удались. Когда мы собрались идти освящать их в церковь, ты достал еще один кулич из буфета:
– Вдруг мука оказалась бы неудачной? Тогда бы ты расстроилась – вот я для подстраховки и запасся. Но ты у меня мастерица, а скрывала. Зря я волновался, думал, неумеху в жены взял.
– Да, – подтвердила я, гордая собой, – мастерица. Я еще не то умею! Когда мы с тобой будем старенькие, не будем уже работать, я буду сама готовить и каждый день пирожки тебе печь. Ты станешь круглый, как Колобок, и ленивый.
– Ленивый – это правильно, укачусь от тебя, и Лиса меня съест.
Мы дурачились. Посмеивались друг над другом. Ты был удивительно чистый верующий человек. Я в этом еще раз убедилась в тот светлый Христов праздник. Мы освятили куличи, крашенки и пасху. Потом дома ты рассказывал мне о пасхальных службах, в которых тебе доводилось участвовать. Очень тепло вспоминал Кишинев, который, по твоим словам, даровал тебе веру. В твоей библиотеке был сборник рассказов Александра Куприна. Кажется, рижское издание. Год издания – 1928. Ты брал книгу в руки всегда со словами: «Вероньке было 5 лет, когда появилась эта книга, и Петя ее купил». Ты любил читать вслух «Пасхальные колокола» Куприна, рассказы Бунина, стихи Михаила Кузмина, Семена Надсона и других авторов. Ты менялся в зависимости от того, что делал. Другими становились лицо, голос, взгляд.
Еще в Одессе я обратила внимание, как ты, нет, не подстраивался – перевоплощался в зависимости от ситуации и собеседников. «Чубчик», «Ваньку» пел разудалый весельчак, танго – томный обольститель, а романсы – человек душевный, способный сильно любить и глубоко чувствовать. Совсем другого Петра Лещенко я видела на деловых переговорах. Многие сегодняшние предприниматели могли бы поучиться у тебя, как можно быть жестким, предприимчивым коммерсантом и оставаться деликатным, отзывчивым человеком.
Ты никогда не демонстрировал свои таланты и знания, может, поэтому тебя с такой легкостью записали в исполнители «глупых песенок». Да, были у тебя такие. Но как здорово ты их представлял! С годами ты понял, что репертуар надо всерьез менять, но не форсировал, а делал это очень аккуратно. Вкус на мелодию, стихи у тебя был идеальный. Ты безошибочно угадывал песню, которая станет любимой всеми. И к текстам стал бережнее относиться, осознал, что самые трогательные слова и красивая мелодия могут не иметь успеха, если аккомпанемент плохонький и аранжировка бедненькая. В поэзии ты не был случайным прохожим. Когда строчки тебе на душу ложились, ты говорил: «Вот оно, НАСТОЯЩЕЕ!!!» И очень огорчался, что тебе самому не хватает слов выразить свои чувства.
В девятнадцать лет я знала только поэтов и писателей, разрешенных школьной программой. В музыке я была несколько образованнее, там запретов меньше было. И вот встреча с тобой. Каждый день с той поры – открытие. Меня поразила твоя библиотека, нотные сборники и, конечно, твое чтение стихов – об авторах некоторых из них я даже не слышала. Представляешь, тогда в своей одиночке я вспомнила многие из них.
Надсона:
Мой Бог – Бог страждущих,
Бог, обагренный кровью,
Бог-человек и брат с небесною душой.
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой!
Его же:
… с чела ее сорвали
И растоптали в прах роскошные цветы.
И темным облаком сомнений и печали
Покрылись девственно прекрасные черты.
Бунина:
Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырой,
Как зеркала, стоят озера
И дышат свежестью ночной.
Еще в синеющих долинах
Плывут туманы… Но смотри:
Уже горят на горных льдинах
Лучи огнистые зари!
Кузмина:
Но если ангел скорбно склонится,
Заплакав: «Это навсегда!» —
Пусть упадет, как беззаконница,
Меня водившая звезда.
Потом забылось все: и авторы, и стихи. А в последние годы нахлынуло, захотелось отыскать, перечитать. Я приобрела новые издания стихов Кузмина, рассказов Куприна и Бунина. Беру их в руки, а вижу те, оставшиеся в Бухаресте. Кожаный переплет с тиснением, кожаные уголки. Постепенно я вновь обретала, то, что было у нас с тобой в той счастливой жизни. У Михаила Кузмина я нашла стихотворение, которое ты мне читал в вечер перед нашей первой Пасхой:
На полях черно и плоско.
Вновь я Божий и ничей!
Завтра Пасха, запах воска,
Запах теплых куличей.
Прежде жизнь моя текла так
Светлой сменой точных дней,
А теперь один остаток
Как-то радостно больней.
…В этой жизни Божья ласка
Словно вышивка видна,
А теперь ты, Пасха, Пасха,
Нам осталася одна.
Уж ее не позабудешь,
Как умом ты ни мудри.
Сердце теплое остудишь —
Разогреют звонари.
И поют, светлы, не строги:
Дили-бом, дили-бом-бом!
Ты запутался в дороге,
Так вернись в родимый дом.
Когда ты читал стихи, иногда подглядывал в книжку или тетрадку. А вот князь Романов декламировал по памяти, без шпаргалок. Ты часто просил его почитать Пушкина, которого Константин Константинович знал почти всего наизусть. При этом ты с удовольствием некоторые декламировал с ним. Сам ты называл это «подпевать».
Ты открывал мне новый мир. Однажды, помнишь, я очень обиделась, когда ты мне сказал, что был влюблен и остаешься поклонником какой-то скрипачки Лоран. Я о ней ничего не знала. Ты стал рассказывать и твои глаза так блестели. Я, конечно, губы надула, а ты засмеялся и еще больше подлил масла в огонь, который во мне бушевал. Ты признался, что встречался с ней только один раз, что даже к руке ее не смог прикоснуться, когда вас познакомили, что у нее руки ангела. Ты нашел ее пластинку у себя на полке и поставил мне. А я от ревности так и не смогла признать талант той красивой женщины. Ты тогда меня пожурил: «Девонька, ты можешь стать профессиональным музыкантом, но никогда не будешь играть с душой, если не научишься слышать других музыкантов. Лоран – прекрасная скрипачка!». Я запомнила твои слова, я запомнила это имя, но Лоран так и не послушала, очень сожалею.
И всю свою жизнь я пыталась догнать тебя – сначала с твоей помощью, потом самостоятельно. Догнать, чтобы понять, узнать то, что по молодости упустила. Я никому этого не говорила, была уверена, что не поймут. Только Вадиму Козину исповедовалась, самое сокровенное рассказала. Он прочувствовал. Сказал, что тембр твоего голоса, особенный, проникновенный, и стихи способен сделать богаче: «Не все уши слышат. Сердце должно наслаждаться, а Лещенко сердечко чаще биться заставляет». Веришь – больше полувека без тебя прожила, но только с Козиным, с которым вы лично не были знакомы, смогла вот так откровенно говорить о тебе. От других много комплиментов слышала в твой адрес, но сама не открывалась, на всякий случай «держала удар».
Но это все было позже. А тогда, в камере, многое перебрала в памяти, заново пережила, и впечатления пасхальной недели в Бухаресте всплыли до мелочей: как постились, как пекли куличи, как освящали. Помню, что теплым апрельским вечером мы шли в церковь, где меня просто ослепили парчовые ризы священнослужителя, блеск свечей, светлые, счастливые лица прихожан, хор, в котором пел ты, и колокольный звон. Помню, как возвращались домой к праздничному столу. Собрались все твои родные и друзья. Очень празднично и весело было: Христос Воскресе! Утром мы пошли провожать гостей, погуляли по городу. Вернулись домой только к вечеру. Было ощущение усталости и блаженства.
Вот и после допроса ко мне пришли те же чувства, только блаженство было от воспоминаний, а усталость – от глупости и несправедливости. Честно говоря, мне было странно, что серьезные люди, если судить по титулам и звездочкам на погонах, столько времени тратили на меня. Три-пять часов в день уходили на «беседы» со мной и на писанину:
– Почему вы назвались русской, а не украинкой?
– Я не придала этому значения.
– Уточните!
Ну что я должна была «уточнить»?! Я не знала. Очень долго следователь допытывался, где мой комсомольский билет. Объяснила, что не помню: то ли спрятала, то ли уничтожила, когда начались аресты и обыски в Одессе. Потом начались вопросы, что и перед кем мы с тобой пели в Одессе. Рассказала, что в ресторане «Норд» и в театре «Обозрение» мы пели только русские и советские песни, что зрителями были одесситы. Так следователь потребовал объяснить, как я определила, что в зале были жители Одессы. Поначалу я еще пыталась уточнять, доказывать, защищаться, но потом убедилась, что все бессмысленно.
На допросе наутро после ареста я честно рассказала, как познакомилась с тобой, какой ты замечательный артист. Даже спросила, слышал ли следователь, как ты поешь. Видел бы ты его лицо!
– На пошлые песенки отщепенца и белогвардейца у меня нет времени, – зло ответил он.
– Что для вас пошлость? Может, «Широка страна моя родная»?
– Это вы для маскировки подобрали нужные песни, когда наши Бухарест освободили.
– Неправда, Лещенко песни Дунаевского давно поет, даже записал на пластинки еще до войны. Он обращался не один раз в консульство и в наше правительство, чтобы ему разрешили вернуться в страну.
Соколов стал перечислять твои «недостатки», из-за которых «вождь всех народов» не может вернуть тебе «высокое звание гражданина СССР». Меня это возмутило:
– Как можно бездоказательно навешивать ярлыки на человека? Тогда уж добавьте еще один. Вы забыли о главном преступлении Петра Лещенко – он в раннем детстве пеленки мочил…
Соколов резко оборвал мою речь на полуслове и разъяснил, как правильно я должна обращаться к нему. После этого мне совершенно расхотелось говорить откровенно – монолог с пеленками был последней вольностью, которую я себе позволила. Мне объяснили, что детские игры давно закончились, что все очень серьезно, что я арестована и меня будет судить военный трибунал, что буду наказана я за измену родине, что должна подумать, как искупить свою вину перед страной, а не играть в добренького адвоката. И совсем строго следователь добавил:
– Вас будут судить, и не надейтесь, что вас кто-то защитит. Вам защита и свидетели не положены.
Однако в деле свидетельских показаний было очень много, но об этом я узнала позже. Как свидетеля допрашивали мою подругу Людочку Бетту. Она рассказала, что ты жил у нас, что мы любили друг друга. Она говорила правду и все же очень переживала, что не отказалась давать показания. А вот свидетельства двух знакомых румынок оказались в конверте с грифом «Особо секретно» – меня арестовали на основании сфабрикованных от их имени заявлений. Не исключено, что и в твоем деле они фигурировали как главные обвинители. Бог им судья. Нас с тобой все равно разлучили бы. Не заявили бы те две подружки, так другие бы доносчики нашлись.
В первые дни меня допрашивали каждый день по утрам, но протоколы подписывать не давали. На шестой день мне предъявили обвинение, я подписала бумаги, что ознакомилась с документами на свой арест. Да, Соколов был прав, детские игры закончились. Начался театр абсурда.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.