9. На новой службе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9. На новой службе

Мои наблюдения с близкого расстояния за партийной элитой привели к выводу, что в её среде два параллельных течения. Одни, так называемые чистые партийные функционеры, которые своё начало ведут от Сталина, а, может быть, чуть и раньше, словом, от профессиональных политиков-революционеров. Они считаются высшей кастой.

Второе течение, или второй эшелон – это специалисты-учёные, а проще – интеллектуальные рабы, которым, как и притоку, не суждено навязать своего названия, так и им, интеллектуальным рабам, никогда не выбиться в первые лица.

Самая высшая их ступень в партийной иерархии – "серый кардинал" при Папе-Генсеке. Это Бухарин, Суслов, Шепилов, Яковлев… И несть им числа.

Все они выбивались лишь к подножию трона. И никогда не взбирались на него. Там восседали энергичные самоучки и неучи без интеллигентных комплексов, начиная от заочника Ленина (закончившего экстерном университет), до юриста без единого дня практики Горбачёва. Эти чистые партийцы всегда свысока, а часто и с презрением смотрели на интеллигенцию.

Ленин цинично называл ее говном, Сталин – мозгляками, а Хрущёв устраивал интеллектуалам, художникам и писателям прилюдные порки и разносы.

Даже в отделе пропаганды, где призваны были работать с интеллигенцией, очень чётко происходило это разграничение. Работники типа Марата Грамова, пришедшие с партийных должностей в обкомах, с кастовой брезгливостью смотрели на своих коллег – кандидатов и докторов наук. С их брезгливых губ так и рвалась знаменитая фраза легендарного Василия Ивановича: "Мы академиев не кончали!"

А уж сами они и не помышляли о диссертациях… Зачем? Когда есть рабы-интеллектуалы.

Зато среди второго потока шёл постоянный зуд и шёпот от диссертационной суеты. Кандидаты рвались в доктора, доктора – в членкоры, а те – в академики. Правда, это были ещё те учёные! Я пытался читать их рефераты и книги. И почти всегда это была примитивнейшая наукообразная стряпня и скуловорот.

После Яковлева самым умным среди "отдельских учёных" был Леон Аршакович Оников. Кажется, у него не было ни одной книги. (А может, он просто не дарил?) В группе консультантов он считался одним из лучших перьев. Его коллеги защищали диссертации, переходили в помощники, в зав. секретари и в зам. завы отделов, а Леон, как замороженный, пребывал в консультантах.

Попадая в воскресные дни на дачи, я получал огромное удовольствие от общения с этим человеком. Он всегда смело и оригинально мыслил и поражал знаниями. Однако, как мне казалось, Леон намеренно глушил свой острый ум и широкую эрудицию спиртным. Человек широкой кавказской души, он до самозабвения обожал дружеские застолья. Вот уж где раскрывались его добродетели: и глубокий ум, и блестящее острословие, и широта познаний…

Мне всегда было так интересно слушать его рассказы "о случаях из жизни", его словесные портреты об умерших и ныне здравствующих знаменитостях, которые все поголовно были "его друзьями", что я постоянно рвался на эти мужские посиделки.

Как-то пригласил меня Леон на 50-летний коньяк. Было это сразу после того, как в отделе отмечали мой юбилей. Пятидесятилетия у нас отмечали официально заседанием всех сотрудников с речами начальства, вручением Почётной грамоты Верховного совета РСФСР, но без всякой выпивки.

И вот Леон на второй или третий день затащил меня к себе. Отец его был знаменитым виноделом в Армении, и его друзья прислали сыну в Москву этот дорогой подарок.

Сидим за стеклом перед пузатой тёмной бутылкой из рифленого стекла. На бутылке, как у дореволюционного дворника, через шею на цепи медная бляха с армянскими письменами. Леон учит меня, как пить пятидесятилетний коньяк. Наливает в большие закруглённые фужеры и, согревая хрусталь ладонями, подносит напиток к лицу. Я повторяю его магические действия.

Коньяк богов! На закусь лимон, кавказская зелень и твёрдая, как камень, бастурма, которую, как и лимон, можно только сосать.

Я завожу речь о своём открытии – двух течениях в партийной иерархии.

Леон склоняется над своим фужером, смачно втягивает благоуханный аромат и согласно кивает. Иногда вбивает в мой запальчивый рассказ шпильки-слова: "Да, так! Конечно! А ты думал как?"

Разогретый небесным ароматом и неземным вкусом коньяка моего ровесника, допытываюсь у Леона:

— Ну, скажи, умнейший человек, каких я только знаю, почему у нас такие дикие порядки? Почему эти мурла над всем и всеми?

— Ай, — отмахивается, не выпуская из рук фужера Леон. — Всё идёт наперекос. Всё наперекос…

— Это ещё дед Щукарь говорил, только по-другому: "Всё наперекосяк пошло!"

— Ну, вот, видишь! И сам знаешь, а спрашиваешь.

— Ты брось ерничать. Лучше скажи, почему туда пробиваются одни неучи, недоумки. Почему ни один настоящий учёный не поднялся на самый Верх? И ведь не только у нас! А и в других странах. Всегда правили и правят сейчас или дубы военные, или прожжённые политиканы…

— А потому, что у твоих учёных!.. — почти кричит Леон. — У твоих учёных кишка тонка!

И с силой стукнув ножкой фужера о стол, тянется к пузатой бутылке.

— Давай, Володя, лучше коньяк пить. Ты дохлый разговор затеял… Пятидесятилетним коньяком по твоему пятидесятилетию! — И раливает в фужеры остаток напитка.

— Вон, как Тяжельников тебя умащивал. Не верь! Словоблудие чинуши. Высматривай зорче и беги отсюда! У тебя другая профессия… Ты не отсюда…

— А ты? С твоим умом и знаниями. Хотя бы докторскую защитил. Ты же тома им написал! Вон, смотри, наш Биккенин уже в членкоры рвётся. А Лукич в академики… Они ведь тоже им пишут. Но и себя не забывают.

— Хватит с меня и того, что осилил. И то противно было… Давай за тебя.

— А я за тебя!

И мы звонко, как шпаги, скрестили фужеры.

— За неимением другого оружия, — шутит Леон. Потряхивая остатками коньяка в фужере и, улыбаясь своей широкой заразительной улыбкой, добавляет: – А что? Не самое плохое из всех на земле оружие…

Это было последнее наше застолье.

Через пару месяцев из Союза писателей пришла бумага с просьбой освободить меня от работы в аппарате ЦК и утвердить в должности председателя правления и директора издательства "Советский писатель".

Это случилось в декабре 1978 года. Назначенный на эту должность, я ещё два месяца проработал в ЦК, съездил в замечательную командировку по линии Союза журналистов (впервые за десять лет!) в Индию. И только в начале следующего года вышел на новую службу.

Уже работая в издательстве, несколько раз встречал Леона, но так, мельком, на бегу, с коротким разговором. И всегда он был сердечным.

Когда вызывали в "родной" отдел (без вызовов не являлся!), забегал обязательно в его комнатушку на пятом этаже.

Но его часто не было. "Сидит на даче, пишет…" – отвечали бывшие коллеги.

Как-то вечером заскочил в наш ЦДЛ и в вестибюле столкнулся с пьяненьким Леоном. Тянет в дубовый зал.

— Сижу с друзьями. Там и твои писатели…

— Нет, Леон, не хожу туда.

— А-а-а, — понимающе тянет Леон. — Нельзя, разорвут?

— Вот именно.

— А мне говорили, что тебя видели с Гришей Баклановым в Доме кино. В ЦДРИ тоже…

— Какая потрясающая осведомлённость!

Леон хохочет:

— Наша школа!

Я соглашаюсь:

— Да, бываю. Но редко. Давай лучше про тебя, Леон. Твой лучший друг Горби рулит и ты теперь рядом? В партийном раю?

— Да, да, — заливается Леон. — В раю, но на краю! На самом краю, Володя. — И вдруг, ухватив меня за обе руки, пьяно притягивает себе и горячо шепчет: – Знаешь, я понимаю, тебе нельзя сюда вечером. Но давай утром. В пять утра. Мы каждую неделю здесь собираемся на хаш… Да! В вашем ресторане! Отличные ребята… Посидим… Я тебе позвоню, когда у нас будет следующий сбор. Идёт?

— Идёт!

Обнимаемся. А Леона уже разыскивают его друзья…

Больше встреч не было. Лет через шесть-семь, уже при издыхании горбачёвской перестройки, когда рухнула КПСС и ельцинские нувориши вопили в СМИ о "деньгах партии", в "Правде" прочёл трёхколонник за подписью "Леон Оников".

Читал взахлёб, будто встретил друга. В статье делается попытка анализа краха партии коммунистов в нашей стране.

О, жив курилка! Прямо слышу его интонацию.

Но ведь я и сам, да и другие это знают. Главный итог – рухнула! А причин много. В том числе и те, про которые пишет Леон…

И совсем недавно, летом 1998 года, прохожу к родному зданию ТАСС, и вдруг из подъезда выскакивает с папкой под мышкой озабоченный Леон. Обрадовался! Хотел крикнуть. Нет, нагоню и обниму сзади. Прибавляю шаг, а он, постаревший, но такой же шустрый, шмыг в чёрную "Волгу" и был таков.

Смотрю на удаляющийся номер машины. Кажется, теперь такие номера на машинах администрации Президента. А машины-то из бывшего гаража ЦК.

И всё равно порадовался за друга. "Жив курилка! И где-то служит. Жить-то надо…"

…Я уже говорил, что мой ангел-хранитель – писательство. Те, кому доведётся читать мои книги, увидят и поймут, чем и как я жил в разные годы. И каким было это раздвоение между службой и писательством.

Иногда они разбегались дорогами в разных направлениях (служба в ЦК), иногда шли параллельно (журналистика), а часто и сливались в одно русло (работа в издательстве, общение с писателями). Вот лишь один пример раздвоения. За время работы в аппарате ЦК я написал и издал четыре книги и одну пьесу "Опять Гаранин". И её соавтором был мой друг – Феликс Серавин из отдела машиностроения ЦК, который выверял производственную интригу. Пьеса по тем временам острая и спорная.

В центре – трагическая фигура начальника ОТК крупнейшего машиностроительного завода. Он восстал против руководства и застопорил выпуск некачественных машин. Пьеса уже репетировалась артистами МХАТа, и я подумал, куда же мы, два работника аппарата ЦК, очертя голову, лезем?

Но ничего не сказал своему коллеге-соавтору. Ай, волков бояться… Пусть Феликс надеется, что нас спасут фиговые листочки-псевдонимы, которыми мы прикрыли наши подлинные имена.

Около года шла волынка с постановкой пьесы и снятием фильма. За это время Яковлев оказался уже в Канаде. А снятый фильм вдруг понравился высокому начальству на телевидении. И они решили им начать передачи, посвящённые открытию XXV съезда партии.

У фильма была хорошая пресса. Его сразу показали по нескольким программам. Да и потом он держался на телевидении лет пять. Скоро и наши друзья узнали, кто скрывается под псевдонимами Ф.Александров и В.Николаев. Помню, друзья по службе, вычитав в программах ТВ об очередном показе нашего фильма, распахивали двери кабинета и дурашливо кричали:

— А сегодня опять Гаранин!

При Тяжельникове я проработал года четыре, и в последний, когда отмечалось мое пятидесятилетие, он больше говорил о юбиляре не как о работнике отдела, а как о писателе, упоминая и эту пьесу.

Думаю, это было единственное, что он знал из мною написанного. После того, как закончилось это скучное "мероприятие", ко мне подошли наши отдельские ребята:

— Что бы это значило? — гадали они.

Женя Велтистов (он тогда недавно пришёл в сектор ТВ) обрадованно сказал:

— А, может, это сигнал к послаблению. Может, и не надо теперь нам прятать свое писательство?

— Ой, вряд ли! — усомнился я. — Скорее сигнал к выявлению, сколько нас таких в отделе.

— Точно! — со смехом подхватил Виктор Бакланов. — Видели, как заерзали на стульях зав секторами. Мой Иван (Зубков) так и впился в меня, когда тебя славили.

Виктор время от времени и, конечно, под псевдонимом, печатал юмористические рассказы и байки на шестнадцатой полосе "Литературки".

— Ну, знаешь, — успокаивал всех Велтистов. — Главное – теперь есть прецедент. Случай чего, можно сослаться. Бог не выдаст… раз из уст самого…

Мы поговорили ещё о великой силе прецедента в нашей работе. Если что-то "полукрамольное" прошло в печати или обнародовано на ТВ и радио, значит, можно уже ссылаться, как на разрешённое. Это великое спасительное правило "всесильного прецедента" много раз выручало меня и позже, в издательской работе. Сотрудникам, а также и писателям всегда говорил:

— Хотите пробить в печать повесть, роман, рассказ… ищите прецедент! Доказывайте: "Такое уже было!" Уловка всегда действовала безотказно.

Не знаю, помог ли Жене Велтистову тот юбилейный прецедент в экранизации его хорошей повести "Приключения Электроника". Фильм вышел, когда Женя ещё работал в ЦК, но это произошло, видимо, через год или два после моего ухода.

Женя продолжал работать там же, в секторе ТВ, и он там же, в числе других авторов фильма, как сценарист, получил Государственную премию за эту картину.

А это уже было прецедентом из прецедентов. Такое в идеологическом отделе ЦК случалось впервые. Жалко, что Велтистов рано умер. Но знаменитый детский фильм показывают по ТВ и сейчас.

Начав эту главу с упоминания о переходе на новую работу, я всё время возвращаюсь к службе на старом месте. И это не случайно. Попав в совершенно другую, как сейчас говорят, неадекватную среду и иную рабочую ситуацию, я всё время обращался к тому опыту общения с творческой интеллигенцией, который приобрёл на старой работе.

Не разбираясь в тонкостях издательского дела, я доверял мнениям специалистов, но понимал, что этому можно следовать недолго. Если сам не вникнешь в существо дела, то рискуешь оказаться обманутым.