Снова в России

Снова в России

Фонвизин чрезвычайно рад закончить свое многомесячное «кочевье» и вновь оказаться среди любимых людей: родственников, друзей и милостивых благодетелей. Он наслаждается их обществом и, как предлагают биографы, с удовольствием рассказывает обо всем виденном и слышанном в дальних краях. Рассказчик же Фонвизин бесподобный; по словам его восхищенного почитателя Клостермана, он «отличался живою фантазиею, тонкою насмешливостью, уменьем быстро подметить смешную сторону и с поразительной верностью представить ее в лицах…». Трудно сказать, были ли в этот раз среди слушателей Фонвизина влиятельные особы, расположения которых он хотел бы добиться. Ведь всю свою жизнь с большим успехом, но, как правило, без особенной пользы для карьеры он демонстрирует свои таланты сильным мира сего. Если благодаря чтению «Бригадира» Фонвизин сделался, по словам одного не симпатизировавшего ему исследователя, «созданием» Никиты Панина, познакомился с наследником престола и стал известен (хотя и не слишком приятен) императрице, то его последующие опыты результата уже не дают. Член «панинского кружка» и сторонник великого князя Павла Петровича, он едва ли может рассчитывать на расположение императрицы или Потемкина. Однако лучший российский острослов веселит их своими «моноспектаклями» при первой же возможности и, судя по всему, делает это с большим искусством.

Еще до своей поездки во Францию он часто присутствует при утреннем туалете Потемкина и развлекает его забавными историями (по не подтвердившимся, но отмеченным П. А. Вяземским сведениям ядовитых клеветников и недоброжелателей, во время этих «представлений» Фонвизин пародирует своего патрона Никиту Панина, предлагает Потемкину способ избавиться от назойливых просителей и сам становится жертвой своего совета). Интерес всемогущего вельможи к рассказам бывшего однокашника вызвал недовольство самой императрицы, в одной из записок 1774 года пожаловавшейся своему неверному фавориту, что из-за Фонвизина, которого «принес черт», она не видела его, человека, ею горячо любимого, уже «сто лет», в то время как Фонвизин, с которым Потемкин готов встречаться каждый день, способен любить лишь одного себя. «Добро, душенька, он забавнее меня знатно. Однако я тебя люблю, а он, кроме себя, никого», — заканчивает императрица короткое, но весьма проникновенное послание своему «батиньке» и «голубчику».

По свидетельству современников, во время одной из неизвестно когда случившихся болезней Екатерины Никита Панин ищет способ прогнать монаршую скуку и предлагает ей послушать его секретаря, который «обладает редким даром подражать всякому голосу». Вызванный Фонвизин разыгрывает уморительную сценку: первые вельможи государства спорят за партией в вист, а основатель воспитательного дома и Смольного института, директор Кадетского корпуса, президент Академии художеств, автор «Генерального учреждения о воспитании юношества обоего пола» и личный секретарь императрицы Иван Иванович Бецкой прерывает их своими бесконечными рассуждениями о воспитательном доме, ломбарде и Институте благородных девиц. Выступление Фонвизина, сумевшего необыкновенно точно воспроизвести голоса знаменитых государственных мужей Российской империи, произвело ожидаемое действие, Екатерина «развеселилась» и милостиво сообщила собрату по перу, что «остается довольна новым с ним знакомством».

Примечательно, что Фонвизин был не единственным пародистом, разыгрывавшим в присутствии Екатерины забавные «представления»: среди многочисленных «проделок» обер-шталмейстера Льва Нарышкина известна показанная им в 1783 году сценка «Княгиня Дашкова произносит речь при открытии Российской академии». Как и Фонвизин, Нарышкин обладал талантом подражать голосам и манерам самых разных людей, за свою склонность к паясничанью был назван императрицей арлекином и сам становился объектом насмешек императрицы. По ее наблюдению, оказавшись рядом, крайне не расположенные друг к другу Нарышкин и Дашкова отворачиваются друг от друга и составляют уморительную фигуру, напоминающую двуглавого российского орла, а в комедии-пословице «За мухой с обухом» эти не переносящие друг друга персонажи выведены под именами Постреловой и Дурындина. Искусством подражания владел и сам Потемкин: известно, что он развлекал императрицу, изображая ее не вполне правильный русский выговор. Правда, в отличие от прочих потешающих Екатерину «дразнителей», фаворит императрицы «играл» не кого-то из влиятельных вельмож, а ее саму, шутил с возлюбленной, а не почтительно развлекал всемилостивейшую повелительницу.

В своем первом, отправленном еще в 1763 году, петербургском письме юный Фонвизин обещает сестре Феодосии прислать ей книгу знаменитого автора «Перелицованного Вергилия» Поля Скаррона, «который почитается преславным шутом». Вероятно, называя блистательного французского поэта «шутом», Фонвизин имеет в виду лишь его необыкновенное остроумие, почитает его изрядным шутником; однако в других писаниях он употребляет это слово по отношению к достойным всяческого осуждения гаерам и балагурам, по предположению Якова Грота, к тому же Льву Нарышкину. Не шутом ли, охотно лицедействующим перед «большими господами», выглядит потомственный дворянин Денис Иванович Фонвизин? Не потешает ли он почтенную публику? Ответить на этот вопрос не так-то просто. Ясно только, что «российская Минерва» Фонвизина не только недолюбливает, но и не воспринимает всерьез, для нее он не больше чем самовлюбленный панинский наперсник, пустой забавник, шутовским способом привлекающий к себе внимание «большого двора» императрицы и достойный всяческого осмеяния. По словам Вяземского, ознакомившись с «одним политическим сочинением», составленным по указанию Никиты Панина и предназначенным для великого князя Павла Петровича (надо понимать, речь идет о «Рассуждении о непременных государственных законах»), она, «шутя в кругу приближенных своих», произнесла: «Худо мне жить приходится: уж и господин Фон-Визин хочет учить меня царствовать».

Фонвизин же продолжает переводить наставления для монархов и по возвращении из Франции обращается к сочинениям восточных мудрецов. Своеобразным продолжением «Слова похвального Марку Аврелию» (1777) стала «Та-Гио, или Великая наука, заключающая в себе высокую китайскую философию» (1779), правда, переведенная им с того же французского. Источник фонвизинского перевода и короткая история его бытования в Европе XVIII века известны и детально изучены. В 1730 году эта книга, якобы созданная учениками самого Конфуция, была издана ориенталистом и исследователем истории Древней Руси петербургским академиком Готлибом Зигфридом Байером. Переведенная затем французским китаистом аббатом Пьером Марциалом Жибо, «Та-Гио» была включена в состав выходивших в Париже с 1776 года (незадолго до появления там самого Фонвизина) «Исследований, касающихся истории, наук, искусств, нравов, обычаев и т. д. китайцев» и в таком виде стала известна русскому автору. Взявшись за перевод «Та-Гио», Фонвизин работает с неизвестным ему, но хорошо знакомым европейскому научному сообществу материалом, перечисляет труднопроизносимые имена китайских правителей и неизвестные факты китайской истории. Но не история Древнего Китая интересует русского переводчика — мысли, обнаруженные в этом «памятнике древнего красноречия и мудролюбия», кажутся ему справедливыми и полезными для любого современного правителя. Вслед за древним китайским философом Фонвизин объявляет, что важнейшими качествами истинного монарха являются мудрость и добродетель и лишь благодаря им, а не богатству и изобилию государство достигает истинного «великолепия»; что престол поддерживается «верностью, правотой и честностью», а сокрушается «гордыней, коварством и злобой»; что важнейшим «сокровищем государства» всегда было и будет правосудие; что для своего народа государь должен быть «как отец и мать» и что монарх, стремящийся «достичь совершенства премудрости и добродетели», должен научиться смотреть на мир глазами своих подданных.

Надо сказать, что во второй половине XVIII века китайско-японская тема вызывала у русского читателя самый живой интерес, и перевод Фонвизина пополнил число русских изданий, посвященных языку, нравам и истории далеких восточных соседей: в 1750-х — середине 1760-х годов в журнале «Ежемесячные сочинения» были опубликованы «Рассуждения о китайском языке из писем барона Гольберга» и «Переводы с китайского языка», во второй половине 1780-х годов комедиограф и переводчик Михаил Иванович Веревкин предложил вниманию любознательных, но не владеющих французским языком отечественных читателей четыре тома «Записок китайских», тех самых «Исследований, касающихся истории… китайцев», а незадолго до этого, в 1780 году, не с французского, а, по всей видимости, с маньчжурского языка это сочинение перевел отечественный синолог Алексей Леонтьев. В том же 1780 году Николай Иванович Новиков издал историю жизни Конфуция, а несколько ранее, в 1773 году, старинный знакомый Фонвизина И. Г. Рейхель выпустил книгу «Краткая история Японского государства», в которой, между прочим, отмечается, что японские мужчины невероятно ревнивы, что японский театр необыкновенно хорош и что японцы превзошли китайцев в книгопечатании, хотя и уступают им в искусстве стрельбы из пушек. В России военная мощь китайских мудрецов вызывала не меньшее беспокойство, чем в Японии — не случайно в 1787 году Екатерина II будто бы сказала Державину, что намеревается жить до тех пор, пока не «вышвырнет» турок из Европы, не «наладит торговлю» с Индией и не «собьет спесь» с Китая. Дальний Восток выглядел соседом загадочным, страшным и притягательным, а сходство взглядов писавшего на древнеримскую тему современного французского и древнего китайского философов казалось Фонвизину бесспорным и поразительным.

Опубликованный в майском 1779 года номере «Санкт-Петербургского вестника» перевод «Та-Гио» оказывается последним законченным произведением Фонвизина 1770-х годов, и 1780-е годы русский Мольер начинает с создания самого знаменитого своего творения — комедии «Недоросль». Если, конечно, к числу сочинений Фонвизина не относить сохранившуюся расписку в получении им «пансиона»: «1780 года мая 15 дня получил я, подписавшейся, из комнаты Его Императорского Высочества следуемаго князю Ухтомскому на сию майскую треть пансиона шездесят рублев. Денис Фонвизин».