Я — большевик? Орден имажинистов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Я — большевик? Орден имажинистов

…Пора возвращаться в «развороченный бурей» 1917 год. Сумбурная получается у нас книга. Но не сумбурнее, чем жизнь Есенина.

Октябрьская революция. Как к ней отнесся Есенин? Незадолго до гибели он напишет: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». Достоверно одно: он не остался равнодушным и к этой революции. Е. Г. Лундберг, тоже участник «скифского» кружка, записал: «Вечером — в Царском Селе у Иванова-Разумника. […] Есенин, богатый талантом, почти мальчик, играет стихом, играет резкостью утверждений». В 1917 г. Есенин, как уже говорилось, находился под сильным влиянием Иванова- Разумника. А тот — поначалу — принял революцию с воодушевлением. Конечно, Есенин сотрудничал не с большевиками, а с левыми эсерами (партия раскололась в день Октябрьского переворота). Но поначалу левые эсеры были лояльны к Советам.

Разумеется, в отличие от Маяковского, он не «пришел в Смольный». Все участники «скифской» группы и примыкавшие к ней сотрудничали в эсеровских изданиях. Эсеровская газета «Знамя труда», давая объявление о подписке, в числе постоянных сотрудников называет и Есенина. Он выступает на вечерах вместе с Марией Спиридоновой и другими крупными эсерами. 21 февраля 1918 г. вступает в боевую дружину эсеров. Что он там делал? Увы, это еще одно белое пятно в его биографии. Существуют версии довольно фантастические (они исходят не от Есенина): ушел на фронт защищать советскую власть; в дни октябрьских боев в Москве был на стороне красных. Скорее всего, участвовал в боях под Петроградом во время наступления немцев. А может быть, вообще ни в чем не участвовал и дело ограничилось просто фамилией на подписном листе. Последнее, впрочем, вряд ли. Когда у Есенина появится страх, что его постоянно преследуют и друзья станут его спрашивать, чего он, собственно, опасается, какие такие за ним грехи, он ответит: я состоял в боевой дружине эсеров.

Лето 1918 г. Есенин почти целиком провел в Константинове (вернулся в Москву только в начале сентября). Обычно он не уезжал так надолго. Хорошо работалось? Возможно. Но, без сомнения, была и еще одна причина: 6 июля 1918 г. — левоэсеровский мятеж, его подавление и аресты. Есенин счел за лучшее отсидеться вдали от Москвы.

Левые эсеры надеялись на совмещение политического и социального переворота с революцией духовной. Это-то и объединяло политических максималистов с «духовными максималистами» в лице «скифов». «Сотрудничал с эсерами не как партийный, а как поэт» — в 1923 г. писал Есенин в «Автобиографии». В берлинском левоэсеровским журнале «Знамя труда» в 1927 г. появилась статья «Шум слитный. Памяти А. Блока и С. Есенина» подписанная инициалами «М. А.» Исследователь истории партии эсеров Я. Леонтьев считает, что она принадлежит Марии Спиридоновой. Вот отрывок из этой статьи: «Ни Блок, ни Белый, ни Клюев, ни Есенин никогда не прислушивались ни к каким манифестам: они были всегда только поэтами, ТОЛЬКО ПЕВЦАМИ. Но именно поэтому их многоголосо-согласное свидетельство о пропетой Октябрем песне есть свидетельство не в слове и не на словах, а в духе и о духе Великой Русской Революции. […] Подвигом смерти своей Александр Блок и Сергей Есенин на все времена подтвердили, что вера их была свята».

Написанное Есениным в первые месяцы после Октября почти ничем не отличается от написанного после революции Февральской. Еще до эсеровского мятежа и его разгрома Есенин писал: «Я — большевик». Большевики выступали за мир с Германией, левые эсеры — за продолжение войны. Есенин был противником войны, кроме того, в это время он уверен: чем левее, тем лучше. Недаром 11 «маленьких поэм» Есенина, начиная от «Товарища» и кончая «Пантократором» (февраль 1919 г.), исследователи объединяют в единый цикл — они связаны общей мыслью о преображении и переустройстве мира. Но дальше в лес — больше дров. Они становятся все «левее» и «левее». Если в «Товарище» автор сожалел, что «пал, сраженный пулей Младенец-Иисус», если в «Преображении» просто и задушевно:

Господи! Я верую!

Но введи в свой рай

Дождевыми стрелами

Мой пронзенный край.

То в «Инонии»[56] (январь 1918 г.) «пророк Есенин Сергей» уже богоборец:

Даже Богу я выщиплю бороду

Оскалом моих зубов.

Ухвачу его за гриву белую

И скажу ему голосом вьюг:

Я иным тебя, Господи, сделаю,

Чтобы зрел мой словесный луг!

Дальше — больше: «Я кричу, сняв с Христа штаны»; «церкви» и «остроги» он выстраивает в один ряд и объединяет союзом «и». Уж не Владимир ли Маяковский укрылся за псевдонимом Сергей Есенин![57] Да и гиперболические метафоры — под стать «горлану» Маяковскому: «До Египта раскорячу ноги», «Пополам нашу землю-матерь/Разломлю как, златой калач».

«Важен в поэме/Стиль, отвечающий теме», — сказал когда-то классик. Тема у Есенина и Маяковского (у футуристов и крестьянских поэтов) в это время одна — светлое будущее. Которое настанет не после Второго Пришествия, а сейчас, волею людей. «Обещаю Вам град Инонию, где живет Божество живых». Зачем нужен Бог там, где Богами станут люди?! (Пролетариат — у Маяковского, крестьянство — у Есенина.) «Эсхатология крестьянской Валгаллы, где собственный дед дожидается его «под Маврикийском дубом», где мать его прядет лучи заката, была его единственной религией; он был весь во власти образов своей «есенинской Библии» […] это […] без оговорок почвенно и кровно, без оглядки — мужественно и убежденно — как все стихи Есенина» (В. Чернявский).

Известно: свое обещание Есенин — по независящим от него причинам — не сдержал. Но слишком многим в себе он пожертвовал, слишком многое себе разрешил — и это не могло пройти бесследно.

«Именно в эти дни прорастала в нем подспудная потребность распоясать в себе, поднять, укрепить [..] все корявое, соленое, мужичье, что было в его дотоле невозмущенной крови, в его ласковой, казалось, не умеющей обидеть «ни зверя, ни человека» природе. Этот крепкий деготь бунтующей, неожиданно вскипающей грубости, быть может, брызнул и в личную его жизнь и резко отразился на некоторых ее моментах» (тот же В. Чернявский).

Не в Инонию, а в страну, где и люди и животные погибали от голода и на каждом шагу унижалось человеческое достоинство, превратилась Россия. Не надо было много ума, чтобы понять: большевики вовсе не те, за кого они себя выдавали. Началось время, по словам С. Маковского, «темное и беспощадное». Есенину, быть может, было тяжелее других: ведь он не только сам поверил в Инонию, он ее обещал. В 1919 г. он впервые ни разу не съездил на родину. Что бы сказали певцу «Инонии» односельчане, уже успевшие познать все прелести продразверстки? (На Рязанщине было свыше десятка крестьянских восстаний.) Как мы уже говорили, писем к Есенину почти не сохранилось, но можно себе представить, что писали поэту его родители. Если в «Пантократоре» он еще «кричал»: «К черту старое!», то следующая маленькая поэма «Кобыльи корабли», написанная всего через несколько месяцев — в сентябре 1919-го — обвинительный акт большевикам и декларация своего разрыва с ними.

Веслами отрубленных рук

Вы гребете в страну грядущего.

……

Кто это? Русь моя, кто ты? Кто?

Чей черпак в снегов твоих накипь?

На дорогах голодным ртом

Сосут край зари собаки.

Звери, звери, придите ко мне

В чашки рук моих злобу выплакать![58]

……

Сестры-суки и братья-кобели,

Я, как вы, у людей в загоне.

Не нужны мне кобыл корабли

И паруса вороньи.

……

Никуда не пойду с людьми,

Лучше вместе подохнуть с вами,

Чем с любимой поднять земли

В сумасшедшего ближнего камень.

А еще через несколько месяцев этот богохульник и богоборец напишет: «Душа грустит о небесах, /Она не здешних нив жилица».

Он пошел за большевиками, потому что свято уверовал: «Будущее искусство расцветает в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм или рай […] где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою[59] брагой». (Как все утопии похожи друг на друга!) В этой же работе — «Ключи Марии», где Есенин попытался оформить и осознать свои литературные искания и идеи, — он говорит о том, что поэт должен искать образы, которые соединяли бы его с каким-то незримым миром.

В «Ключах Марии» (сентябрь — ноябрь 1918 г.) Есенин уже начинает прозревать: марксисты простирают свои руки над искусством. «Она (марксистская «опека». — Л. П.) строит руками рабочих памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове.

 […] Перед нами встает новая символическая черная ряса, очень похожая на приемы православия, которое заслонило своей чернотой свет солнца истины». Но пока еще Есенин уверен: «…мы победим ее […] мы радуемся потопу, который смывает сейчас с земли круг старого вращения, ибо места в ковчеге искусства нечистым парам уже не будет».

От «Ключей Марии» до «Кобыльих кораблей» всего несколько месяцев, но от прежнего оптимизма не осталось и следа. В этой «маленькой поэме» уже появляются недобрые предчувствия: «Скоро белое дерево сронит /Головы моей желтый лист». Однако страстное желание петь, найти в этом мире свою песню пока остается. В тех же «Кобыльих кораблях»:

Буду петь, буду петь, буду петь!

Не обижу ни козы, ни зайца,

Если можно о чем скорбеть,

Значит, можно чему улыбаться.

Улыбка исчезнет из стихов Есенина, но «петь» он будет продолжать.

* * *

«Кобыльи корабли» писались, когда Есенин уже был членом Ордена имажинистов. (Не «союза», не «группы», а именно «Ордена» — в подражание масонским Орденам, куда входили только «посвященные»). 10 февраля 1919 г. в московской газете «Советская страна»[60] появилась декларация имажинизма.

Своей первоочередной задачей новоявленная группа считала вытеснить с поэтического Олимпа господствующих там футуристов. «Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился 1909 — умер 1919). Издох футуризм […] Академизм футуристических догматов, как фата, затыкает уши всеми молодому. (Все течет, все изменяется — родившийся как протест против академических форм искусства, футуризм сам теперь кажется академизмом. — Л. П.). […] Не назад от футуризма, а через его труп вперед и вперед, левей и левей кличем мы. […] Надо долго учиться быть безграмотным для того, чтобы требовать: «Пиши о городе».

Тема, содержание — это слепая кишка искусства — не должны выпирать, как грыжа, из произведений. А футуризм только и делал, что за всеми своими заботами о форме […] думал только о содержании. […] Образ и только образ. [..] Только образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спасает это последнее от моли времени. Образ — это броня строки. […] У нас нет философии. Мы не выставляем логики мыслей. Логика уверенности сильнее всего. […] В наши дни квартирного холода — только жар наших произведений может согреть души читателей, зрителей. […] имажинизм должен был появиться, и мы горды тем, что мы его оруженосцы, что нами, как плакатами, говорит он с вами».

Под декларацией стояли подписи:

Поэты: Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич. Художники: Борис Эрдман, Георгий Якулов.

Война футуризму и футуристам («совнаркомовским шутам») была объявлена по всем фронтам. На диспутах в Политехническом худой, невысокий Есенин и огромный, зычный Маяковский набрасывались друг на друга. «Вы пишете не стихи, а агитезы». Маяковский, как всегда, за словом в карман не лезет «А Вы — «кобылезы». И далее в том же духе. На литераторских посиделках Есенин публично распевал частушки:

Ах, сыпь, ах, жарь,

Маяковский — бездарь.

Рожа краской питана,

Обокрал Уитмана.

Или:

Квас сухарный, квас янтарный

Бочка старо-новая,

У Васятки у Каменского

Голова дубовая.

И ту и другую он иногда пел в присутствии тех, кому они обращены. (Маяковский демонстративно делал вид, что не замечает.)

Пастернак писал о до неприличия посредственной «свите» Маяковского. Но футуризм все-таки — явление мировое. А у русских футуристов, кроме Маяковского, был еще и Хлебников. Нельзя назвать бездарностями ни Игоря Северянина, ни Бенидикта Лившица. В то время как имажинизм без Есенина — просто ноль, в терминах математики «пустое множество». Если бы не Есенин, об имажинизме сейчас помнили бы только историки литературы, специализирующиеся на этом периоде. (Кто сейчас что знает о биокосмизме, люминизме, ничевоках, формлибризме и прочих группах и группиках 20-х гг.?)

О значении образа в искусстве Есенин писал еще в «Ключах Марии». И он не нуждался в соавторах, помогающих сформулировать, что есть образ или — тем более — объясняющих, как следует и как не следует писать стихи. Но похоронить футуризм и занять его место в душах читателей (а когда книги практически не издавались — слушателей) ему одному было не под силу. Против команды футуристов надо было выставить команду собственную. От соратников требовался не талант (Есенину вполне хватало собственного), а напористость, наглость, оборотистость, практичность и, как сказали бы сейчас, умение «пиарить». Все эти качества, помогающие выжить в голодной и холодной Москве, он нашел в своих новых товарищах. (Все они занимали маленькие должности в большевистском аппарате.) Имажинистам удалось организовать собственное издательство. Есенин там выпустил 5 авторских книг (общим тиражом более 10 тысяч экземпляров) и участвовал во всех коллективных сборниках. Через некоторое время добьются и собственного журнала — «Гостиница для путешествующих в прекрасное». И это в годы острейшего дефицита бумаги и наступления властей на частные издательства. Другие поэты и прозаики, не обладавшие житейской сметкой имажинистов и не имевшие заслуг перед советской властью, переписывали свои произведения от руки в 2–3 экземплярах и относили их в книжную лавку, организованную М. Осоргиным. Гонорара хорошо если хватало на одну ржавую селедку. Имажинисты к Осоргину не ходили — книги издательства «Имажинисты» (а заодно и другие) продавались в двух собственных лавках. В одной торговали Шершеневич и Александр (Сандро) Кусиков, присоединившийся к имажинистам уже после выхода «Декларации», в другой — Есенин и Мариенгоф.

Заявление Есенина на имя Л. Б. Каменева (тогда председателя Моссовета) было составлено хитро, с полным пониманием психологии советского начальства: «Настоящая книжная лавка имеет цель обслуживать читающие массы, исключительно книгами по искусству, удовлетворяя как единичных потребителей, так и рабочие организации. Работу по лавке будет нести Трудовая артель, совершенно не пользуясь наемным трудом…»(курсивы принадлежат нам. — А. П.). А при очном свидании с Каменевым Есенин, если верить Мариенгофу и его «вранью без романа», говорил на олонецкий, клюевский манер, округляя «о» и по-мужицки на «ты»: «Будь милОстив, Отец рОдной, Лёв Борисович, ты уж этО сделай».

И все-таки, пожалуй, главной трибуной имажинистов (как и других литературных групп) были не издательство и книжные лавки, а публичные выступления. В кафе или Политехническом музее. (Недаром время военного коммунизма называют устным периодом русской литературы. Бумаги не было, печататься — негде, а выступления — это и контакт с читателем, и заработок.)

Только за 1919 г. сохранилось 14 афиш, извещающих о выступлениях Есенина и «банды имажинистов». (Взятые в кавычки слова не цитата из критических статьей, а самоназвание.) Приведем одну из таких афиш:

3 апреля 1919 г. Москва.

Всероссийский союз поэтов

Больш. Аудит. Политехнического музея

В четверг, 3-го апреля

Выставка стихов и картин

Имажинистов

— 1 отделение —

B. Шершеневич: Мы кто и как нас оплевывают.

C. Есенин: Кол в живот (футуристы и пр. ветхозаветщики).

А. Мариенгоф: Бунт нас.

Г. Якулов: Образ краски.

— 2 отделение —

Демонстрация картин

Георгия Якулова, Медунецкого, 2-х Стенбергов, Денисовского, Светлова,[61] Эрдмана[62] И стихов

С. Есенин: Отелившийся Бог[63]

A. Мариенгоф: Выкидыш отчаяния

B. Шершеневич: Кооперативы веселья.

— 3 отделение —

Словопря:

Бомбы критики, очередная бестолочь, дружеское против шерсти, последнее слово, как всегда, за Имажинистами.

Начало в 7 часов 7 минут вечера.

Билеты расхватываются у швейцара музея.

Стены «Кафе поэтов» использовались для «наглядной агитации» — большой прямоугольник и в нем крест: это надгробная плита. Ниже четыре имени поэтов: В. Брюсов, К. Бальмонт, В. Маяковский и Вас. Каменский. На этой же стене — строчка Есенина «Господи, отелись!»[64]

Но «Кафе поэтов» принадлежало Всероссийскому союзу поэтов. Имажинисты добились разрешения на открытие кафе собственного — «Стойло Пегаса». И тут уже, что называется, «оттянулись по полной программе». На стене ломаными разноцветными буквами:

В небе сплошная рвань,

Облаки — ряд котлет.

Все футуристы — дрянь,

Имажинисты — нет.

И портреты имажинистов. Намеченное контуром лицо Есенина с золотистым пухом волос, и под ним: «Срежет мудрый садовник-осень / Головы моей желтый лист». В углу — портрет Шершеневича и намеченный пунктиром забор, на котором написано: «И похабную надпись заборную / Обращаю в священный псалм». Мариенгоф в цилиндре ударяет кулаком в желтый круг — этот рисунок пояснялся стихами: «В солнце кулаком — бац!»

Есенин, к этом времени уже и сам порядочно надломленный и сильно пивший, в компании своих новых друзей — выпивох, любителей похулиганить и покуражиться чувствовал себя увереннее. (Хулиганить в компании всегда приятнее, тем более, что Мариенгоф и К°. поддерживали в нем убеждение — «гению все дозволено».)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.