XXIII

XXIII

Спустя всего час Амос проснулся, изрядно замерзший и в отвратительном настроении. Он спустился по лестнице и вошел в кухню, где тихонько переговаривались его родители. Ему не удалось понять, в чем заключалась причина спора, но он был уверен, что речь шла о нем. От этого Амос почувствовал себя униженным еще больше и ощутил странный протест против матери и отца. Тогда он развернулся и направился в сторону гостиной; там он включил проигрыватель и, слушая музыку, принялся ходить взад-вперед по комнате и думать о том, как было бы хорошо жить одному.

«Мужчина в моем возрасте, – размышлял он, – должен быть независимым и жить так, как он хочет, не подвергаясь ничьему контролю. Нет никакой необходимости переезжать куда-то далеко, достаточно просто иметь собственное пространство. Например, я мог бы пользоваться, когда мне надо, двумя маленькими квартирками в Поджончино, которые папа только что отремонтировал. Совсем скоро будет готов и дом напротив…»

Амос имел в виду дом, который отец предназначал для него в случае женитьбы. Правда, работы там велись весьма вяло, так что Амос даже начал подумывать, что отец специально медлит, потому что не считает Марику подходящей для него кандидатурой. Короткими, но выразительными сентенциями синьор Сандро уже дал сыну понять свое мнение по данному вопросу и больше к этой теме не возвращался.

Теперь Амос был вынужден признать за отцом удивительную прозорливость, которая в сложившихся обстоятельствах, с одной стороны, больно ранила и обижала его, а с другой – заставляла испытывать к тому все растущее уважение. У него возникло давно забытое ощущение, что отец может защитить его, уберечь от жизненных опасностей, и в минуту боли это пробуждало в нем детскую надежду на лучшее.

И пока эти эмоции бушевали в его сердце, он вдруг понял, что ему необходимо поделиться ими с отцом. Он бросился к пишущей машинке и стал стремительно печатать:

Бессмысленно спорить: мы никогда не договоримся. У меня нет никаких иллюзий: нас разделяют тридцать лет! Может быть, ты боишься, что не сможешь быть рядом со мной, если препятствия на пути вдруг остановят меня? Не надо волноваться, послушай: у меня проблемы, тяжелые испытания, но… ничто не напугает меня, ничто не остановит, ничто не заставит забыть о том, что я могу побеждать, – и я хочу добиться всего сам. Я хорошо знаю, что тебе сложно оправдать это мое вечное желание бороться, бросать вызов невозможному. Тебе это покажется невероятным, но я все больше замечаю, что очень похож на тебя; и мне бы так хотелось, чтобы силы никогда не оставляли тебя! Чтобы ты мог быть рядом со мной и помогать мне не сдаваться. Никогда!

Амос передал отцу это странное письмо, предварительно сообщив ему о своем твердом решении переселиться в дом в поместье. Кроме того, воспользовавшись выходными, которые семейство Барди решило провести в Лидо Ди Камайоре, он объявил, что остается дома, а ночевать будет в Поджончино, в той квартире, которая выходит на дорогу. Синьор Сандро остался не очень доволен этим, но противиться его желанию не стал; так Амос в короткий срок реализовал свои планы на независимую жизнь. Синьора Эди, в свою очередь, приветствовала эту инициативу, посчитав ее полезной для сына: так он сможет быстрее преодолеть страдания от прошедшей любви, которые делали его столь непохожим на себя самого. Перед тем как уехать на море, она убрала и привела в порядок квартиру, снабдив ее всем необходимым и пообещав еще приложить свою руку по возвращении.

Так для Амоса начался период беспечности, стремительно превратившийся в жизнь без тормозов, полную всяческих излишеств. С ним рядом постоянно находился Кристиано, его юный приятель, только что поступивший в университет. По вечерам они вместе направлялись в Кьянни, где Амос музицировал до полуночи, а Кристиано помогал ему устанавливать и разбирать инструменты и подключать провода. Потом они ужинали вместе с владельцем ресторанчика, веселым человеком, прямо-таки созданным для компании; ужин обычно тянулся допоздна, и вино текло рекой. Часто случалось так, что к их компании присоединялся еще народ, и тогда Амос приглашал всех к себе домой. И вот посреди ночи большая группа бездельников, среди которых были и весьма раскованные девицы, вваливалась в крошечную квартирку, где, тем не менее, всего было вдоволь: великолепная функциональная кухня, ванная комната и две спальни с широкими коваными кроватями. Ничего лучше и придумать было нельзя.

Когда все расходились по домам, чтобы поспать, на дворе уже стоял белый день. Поэтому работяги, по утрам встречавшие Амоса по дороге на поля, удивлялись: он так рано встает! Он же, смеясь, отвечал им, что еще не ложился.

В результате Амос спал совсем мало и часто пропускал обед. Днем он занимался своими лошадьми или объезжал какого-нибудь жеребенка друзей или знакомых, ибо это рискованное занятие, от которого его все отговаривали, пытаясь ставить препоны, для него было уникальной возможностью продемонстрировать окружающим свою смелость и способность бросать вызов невозможному. Когда он седлал жеребенка в первый раз, вокруг загона всегда собиралась публика, и он чувствовал себя немного героем, гнал от себя всякий страх и старался в мельчайших подробностях повторять все то, чему его в свое время научил Толедо. В эти мгновения он чувствовал себя по-настоящему счастливым и уверенным в себе. Это были его минуты славы. Потом он бежал принимать душ и готовился к новому вечеру, а главное – к новой ночи.

Вскоре родители Амоса начали беспокоиться за его здоровье, а возможно, и за его репутацию. Мать видела, что с каждым днем он выглядит все более бледным и утомленным; кроме того, после внушительной череды женщин, прошедших через его постель, она боялась, как бы он не подхватил какую-нибудь венерическую болезнь или еще того хуже. Ночью супруги Барди не могли уснуть при мысли, что их сын может поехать куда-то на машине с Кристиано, тоже усталым и немного навеселе…

Но над Амосом явно сияла счастливая звезда, а его ангел-хранитель был действительно бдительным и щедрым. Он падал с лошади и не ушибался, жил беспорядочной жизнью, но с ним ничего не случалось, у него не было определенного дела, но все вокруг любили его…

Адриано тем временем нашел работу в банке, женился, у него родилась дочка, но каждую пятницу он отправлялся к своему другу. Вместе они писали песни, а потом перебирались в кухню и готовили себе огромные порции карбонары[5]. Амос научился взбивать яйцо, обжаривать грудинку с чесноком и готовить соус. Друзья много беседовали о жизни, дружбе, любви; они говорили и прекрасно понимали друг друга, разбавляя разговоры добрым вином из семейных виноградников и порой позволяя себе выкурить пару тосканских сигар. Амосу нравилось докуривать до конца, и он выбрасывал сигару лишь тогда, когда она начинала обжигать ему пальцы. Курил он, разумеется, не затягиваясь: просто пускал дым, который опьянял его своим ароматом и помогал изгонять треволнения и грустные мысли, страхи и недовольство.

Чем больше он курил и выпивал, тем веселее и разговорчивей становился, тем свободнее говорил о себе, о своих мечтах и причинах, которые не давали им исполниться. Корни этих причин крылись в общей несправедливости жизненного уклада, в позорных компромиссах, на которые идут люди, готовые на все ради достижения своих целей. Когда у него разыгрывалось воображение, он говорил так убедительно, что забывал о белых пятнах в своем образовании, о собственной лени и поверхностности. Адриано выслушивал его терпеливо и с пониманием, подбадривал, а Амос в свою очередь, считая этого человеком честным, гордился уважением друга, который продолжал поддерживать его, хоть ему и никак не удавалось реализовать свои планы.

Амос все больше утверждался в мысли, что все дискографические боссы тупы и непрофессиональны, что директора телеканалов все до единого – коррумпированные рабы власти, зависимые от политики, и что, соответственно, в области музыки карьеру сделать практически невозможно – по крайней мере, если хочешь базироваться на старинных принципах честности, таланта и воли…

Его экзальтация порой доходила до такого состояния, что он переставал отдавать себе отчет в глупости и недальновидности подобных рассуждений. Если бы он хоть на мгновение задумался, то понял бы, что обычно такие разговоры ведут те, кто из-за собственной лени или никчемности никогда не приходит к финишу первым.

Когда Адриано уходил и Амос оставался наедине с самим собой, определенные сомнения все-таки начинали мучить его. Недавняя эйфория улетучивалась, подобно тому как рассеивается ночной туман при первых же лучах яркого летнего солнца. Тогда Амос ложился в постель и пытался как можно быстрее уснуть. Утром же, ополоснувшись прохладной водой, как он обычно делал еще со времен учебы в колледже, он припоминал свои вчерашние высказывания и начинал стыдиться того, что в очередной раз выставил напоказ собственные страхи и слабости – наименее благородную часть своей натуры.

Синьор Этторе продолжал каждый день навещать своего юного друга и всегда приносил с собой очередную книгу. Эти книги обычно становились темой для их оживленных дискуссий. Даже в сложный период разброда и шатаний Этторе оставался для Амоса одним из важнейших учителей жизни. Не воспринимая своего эмоционального воспитанника слишком всерьез, Этторе изо дня в день советовал ему быть практичным, не предаваться бессмысленным мечтам и не лелеять напрасные надежды; он убеждал Амоса не забрасывать учебу, ведь в дальнейшем именно на этом фундаменте он мог бы строить свои новые жизненные планы, которые при этом никак не препятствовали бы потенциальной карьере артиста…

Амоса его советы очень раздражали, но все же ему приходилось смириться с реальностью: в очередной раз он признавал за Этторе поразительную логичность рассуждений, не слишком свойственную ему самому, – хотя день за днем, месяц за месяцем в Амосе вызревал настоящий протест против насмешек судьбы. Что-то подсказывало ему, что не стоит бросать задуманное и слагать оружие, к вящему удовольствию тех, кто не верил в него и смеялся над его иллюзиями. Поэтому он продолжал писать песни, петь, репетировать и рассылать свои записи направо и налево, в надежде, что кто-нибудь поверит в него, но каждый раз ему отвечали одно и то же: мол, недостаточно иметь хорошие вокальные данные – необходимо быть оригинальным, обладать более определенной и узнаваемой индивидуальностью…

Амос протестовал, спорил, ругался, но одновременно с этим понимал, что с ним что-то не то, что необходимо кое-что подправить, усовершенствовать. Познакомившись как раз в этот период с одним молодым пианистом, он решил возобновить серьезные занятия фортепиано: расширение музыкальных знаний безусловно пойдет ему на пользу.

Карло, его новый учитель, поначалу отказывался, будучи уверенным, что Амос станет пренебрегать классическими занятиями, требующими от любого человека строгой дисциплины и самопожертвования. Но тот так настаивал, что Карло решил попробовать стать его преподавателем, и за короткий срок Амосу удалось развеять все его сомнения. Молодые люди подружились, и между ними установилось самое настоящее сотрудничество – гораздо большее, чем между любыми другими учителем и учеником: Карло все чаще садился за рояль, чтобы аккомпанировать Амосу, когда тот исполнял оперные арии, и постепенно они стали понимать друг друга все лучше и лучше.

Поначалу у них не получалось работать вместе: манера игры Карло была уж слишком академической, а исполнение Амоса было чрезмерно свободным, – но спустя некоторое время они сумели найти золотую середину. Великолепный пианист, Карло полюбил оперу и вскоре уже уверенно играл всевозможные арии. Обладая удивительной способностью играть с листа, он ставил ноты на подставку и ударял по клавишам, к радости Амоса, который наконец получил возможность развивать свой голос и совершенствовать вокальные данные, не подвергаясь пыткам, к которым он сам себя регулярно приговаривал до этого.

Занятия дарили ему новую энергию, новый энтузиазм. Он купил небольшой прицеп, куда можно было загружать всю электронную аппаратуру, и стал прицеплять его к отцовскому внедорожнику и ездить играть куда только вздумается: в ночные клубы, на деревенские праздники, на свадьбы, в гостиницы, в рестораны, на площади… Отец терпеливо сопровождал его повсюду, и они вдвоем таскали на плечах тяжеленные колонки, усилители звука, клавишные. Затем Амос занимался подключением всей этой аппаратуры, а когда все было готово, весь мокрый, бежал освежиться и потом пел и играл в течение двух, трех, а то и четырех часов подряд. В конце он всегда чувствовал себя удовлетворенным и счастливым: ему казалось, что эта деятельность компенсирует те долгие часы безудержного веселья и бездельничанья, которые в глубине души заставляли его мучиться угрызениями совести.

Однажды летним вечером, вместе с Кристиано и Марио, давним приятелем с Сардинии, к которому Амос был очень привязан, они отправились в Боскетто, в ресторан под открытым небом, где играть было одно удовольствие из-за того, что там всегда собиралась хорошая компания и можно было вдоволь подышать свежим воздухом. Марио пребывал в шаловливом расположении духа, что с ним случалось нечасто. Он склонился к Амосу и прошептал ему в самое ухо, стараясь говорить как можно тише, чтобы звук голоса не достиг стоявшего почти вплотную микрофона: «Тут две девчонки хотят непременно с тобой познакомиться, и они очень даже ничего…» Он прервался и покосился на двух девушек, которые уже стояли на ступеньках, ведущих к оборудованной для пианиста сцене. Марио подал знак, чтобы они поднялись, и представил их Амосу, который, как часто бывает в таких случаях, даже не расслышал имен: он протянул им руку, сказал пару вежливых фраз и пообещал, что во время перерыва посидит с ними немного. Девушки попрощались и тут же вернулись на свои места.

Спустя примерно четверть часа Амос сидел за столиком и радостно улыбался своим друзьям и девушкам, с которыми только что познакомился. Он и знать не знал, что эта встреча многое изменит в его жизни.

Он быстро понял, что Клаудия и Элена – симпатичные и веселые девушки. Обе были невероятно грациозны в своих летних платьицах, обнажавших загорелую кожу и подчеркивавших их юную свежесть. Со свойственной их возрасту искренностью девочки признались, что им только исполнилось по семнадцать лет; Элене в будущем году предстояло сдавать экзамены на аттестат зрелости, а Клаудия, которая училась в техникуме, жаловалась, что впереди у нее еще целых два года учебы. Ему нравилось слушать эти немного инфантильные, школярские разговоры, нравились их смущенные смешки, нежные голоса, и он довольно свободно поддерживал разговор заинтересованными вопросами, короткими замечаниями или подходящими комментариями по поводу планов девушек и высказанных ими мыслей… Их болтовня была столь приятной, что Амос даже не заметил, что его перерыв продлился дольше обычного; тут владелец заведения взял стул, придвинул к их столику и сел рядом с ним.

Амос все понял и быстро встал, но хозяин любезным тоном поинтересовался, не желает ли он выпить чего-нибудь перед тем, как продолжать работу, а потом, поскольку Амос отказался, посчитал своим долгом сказать несколько приятных слов в адрес сидевших рядышком девушек: «Сыграй что-нибудь и бери скорее следующий перерыв, чтобы вернуться сюда – девушки этого заслуживают!» Смеясь, он посмотрел на двух подружек, которые, честно говоря, не обращали на него почти никакого внимания и даже, напротив, были слегка смущены его присутствием.

Пока Амос играл, Марио, оставшийся сидеть за столиком, старался выяснить, в какую сторону простираются интересы этих двух симпатичных школьниц. Амос же, как только освободился, с некоторой растерянностью признался Марио, что не представляет себе, как можно проводить время с такими молоденькими девочками, чистыми и невинными, к тому же из хороших семей и вряд ли заинтересованными в общении с мужчинами такого возраста и особенно такой репутации. Не стоило забывать и о том, что отец Элены – известный адвокат. «Эдак мы закончим за решеткой!» – пошутил Амос, хотя Марио вовсе не разделял его мнение.

Вообще-то, Амос и сам говорил одно, а думал совсем другое: он не мог дождаться, когда можно будет снова вернуться за столик, где незадолго до этого общество Элены и Клаудии, их искренность, простая и прямая манера общения, их чистые лица, не тронутые косметикой, произвели на него эффект глотка холодной воды в знойный день. Но когда он спустился со сцены и направился к столу, так неохотно покинутому им час назад, ему пришлось задержаться с другими людьми, которые хвалили его или просили сыграть их любимую песню; потом его перехватил хозяин, который повел его в бар, чтобы представить каким-то важным людям. Бедный музыкант сидел как на иголках, но был вынужден оставаться с ними и быть любезным, как обычно, прекрасно понимая, насколько важны в любом деле связи.

Пока он отсутствовал, Марио не терял времени даром и подверг новых подруг шутливому допросу, во время которого выяснил, что Элена очарована Амосом и его голосом. Впрочем, не только голосом. Тогда он вдруг встал, подошел к другу и, извинившись перед всеми за неожиданное вторжение, взял его под руку, отвел в сторону и, хохоча, звонко сказал со своим неподражаемым выговором жителя Сардинии: «Я тебе всегда говорил, что ты ни черта не смыслишь в женщинах! Ни черта!»

Амос заулыбался. Любопытство переполняло его, и Марио не стал долго тянуть: «Не такие уж мы старые! В особенности ты, как мне кажется! По-моему, у тебя неплохие перспективы».

На следующий день Амос организовал поездку на море, пригласив Клаудию и Элену. Когда они приехали на пляж в Чечину, Амос взял Элену под ручку и отделился с ней от остальной компании. На этот раз он говорил с ней более серьезным тоном, нежели накануне вечером. Он вынудил ее рассказать о себе, своем характере, своих мечтах, а потом настала и его очередь рисовать автопортрет. Он говорил и впервые чувствовал необходимость описывать себя с максимальной честностью, даже немного преувеличивая свои недостатки и замалчивая достоинства. Он чувствовал, что Элена видит в нем сильного и смелого мужчину, ощущал на себе ее нежный и ласковый взгляд, взгляд, которого он не считал себя достойным, в особенности когда задумывался о своем недавнем прошлом и том разгульном образе жизни и непозволительном легкомыслии, что сейчас не вызывали в нем ничего, кроме отчаянного стыда. Шаг за шагом, он начинал понимать, что в нем происходят какие-то перемены.

Солнце в зените нещадно обжигало их, и они смочили водой головы и плечи, а потом отправились назад, в поисках тени. Когда они наконец растянулись рядышком на песке, то внезапно почувствовали, что больше не чужие, напротив, они созданы друг для друга. Их губы соприкоснулись в нежном поцелуе, обещавшем обоим счастье и покой, невзирая ни на разницу в возрасте, ни на столь разнившийся жизненный опыт, ни на отличие во взглядах на жизнь… Элену привлекала зрелость Амоса, его уверенность в себе, его внешность; а Амос был покорен ее хрупкостью, робостью, незнанием жизни, ее наивным переливчатым смехом. Рядом с этой девчушкой, которая не пыталась опекать его, вести себя по-матерински, а, наоборот, хотела, чтобы он вел ее за собой, давал ей советы, защищал, лепил в соответствии с собственным идеалом женщины, который, похоже, разделяла и она сама, Амос, возможно, в первый раз почувствовал себя мужчиной, каким всегда безуспешно пытался стать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.