6. Париж, 1844

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

6. Париж, 1844

Пять человек слушали и не понимали, а пятеро других не понимали, но говорили.

Александр Герцен {1}

Безработица для Маркса означала свободу: теперь он мог вернуться к обучению. Его классными комнатами стали маленькие кафе, освещенные газовыми рожками, винные погребки и крошечные конторы, переполненные мужчинами, почти не видящими друг друга в клубах сизого сигарного дыма. Здесь не было лекций — здесь шли дискуссии, шумные собрания, привлекавшие внимание любопытных прохожих. Заглянув сюда, можно было услышать пламенные речи на всех европейских языках и увидеть, как мужчины кричат друг на друга, иногда даже не понимая собеседника, но обсуждая одни и те же темы: достоинства социализма, коммунизма, национализма, либерализма и демократии. Надо ли брать власть силой? Восстанавливать ли после этого государство из руин — или обратиться к правящему классу с требованием кардинальных социальных перемен, неотвратимость которых видит каждый, — и монархии должны смириться с этим процессом. Здесь были те, кто поддерживал растущую роль буржуазии и промышленников, кто видел надежду человечества в технических и научных достижениях, ускоряющих производство; в сокращении расходов на производство основных товаров и в открытии новых рынков сбыта. Раздавались и другие голоса, призывавшие к осторожности. Эти люди говорили о том, что упомянутые достижения таят в себе даже большую опасность для трудящихся, чем монархия, которую буржуазия высокомерно считала бессильной и полностью исчерпавшей себя. Промышленниками двигала обыкновенная жадность, жажда наживы — и ради нее они были способны жертвовать целыми поколениями рабочих.

Однако все стороны, участвующие в этих дебатах, видели необходимость введения новых форм правления в Европе. Природа общества изменилась. Абсолютные монархии с их деспотичными правителями, кровавыми приспешниками и подобострастными придворными выглядели архаично и неестественно, словно персонажей пьесы вырядили в костюмы прошлых веков — однако они нешуточным образом сдерживали социальный и экономический прогресс. Да, все те, с кем общался Маркс, признавали необходимость отмены монархии как формы правления, расходясь лишь в вопросах тактики и способов смены режимов {2}.

В марте, перед отъездом Женни в Трир, Маркс принял участие в банкете, на котором обсуждались эти проблемы. За столом сидели несколько человек — каждый из них вскоре станет активным действующим лицом грядущей революционной драмы, которая будет разыгрываться по всей Европе на протяжении ближайших тридцати лет. Идеи, предложенные ими, были противоречивы, разнообразны и в разной степени сложны, однако все эти люди уже давно сформировались как личности {3}. Двое из собравшихся значили в жизни Маркса очень многое: Михаил Бакунин и Луи Блан.

Бакунин был сыном русского графа. Он владел громадным поместьем и пятью сотнями крепостных. Мать его происходила из знаменитого рода Муравьевых, ее близкий родственник был повешен в 1825 году за участие в восстании против царя. Бакунин должен был стать военным, однако в 21 год оставил военную службу и решил посвятить себя научной деятельности. В 1840-м он оказался в Берлине, где примкнул к русскому кружку младогегельянцев, куда входил и его близкий друг, писатель Иван Тургенев {4} (ему принадлежит авторство термина «нигилизм» {5}). Высокий, долговязый Бакунин ходил повсюду в грязной студенческой фуражке поверх нечесаной гривы вечно сальных черных волос. Он был настоящим человеком действия, неуемным в своих аппетитах, всегда готовый яростно броситься на защиту своих идей или идей своих друзей. Странно замкнутый с женщинами (поговаривали, что он страдает импотенцией), он тем не менее оказывал на них почти гипнотическое воздействие, и женщины всех сословий буквально тянулись к нему {6}.

Ко времени приезда в Париж Бакунин уже приобрел репутацию революционера, который больше доверяет собственным инстинктам, а не разуму {7}. Он был на 4 года старше Маркса, однако, по его собственному признанию, куда менее развит в интеллектуальном смысле. С самого начала отношения между ними были несколько напряженными. Как замечает один писатель, «между русским аристократом и сыном еврея-адвоката стояла не только разность темпераментов; их разделяла громадная пропасть в традициях и идеях, на которых они выросли и возмужали» {8}.

Десятилетия спустя Бакунин писал в воспоминаниях о том времени: «Мы виделись довольно часто, так как я весьма уважал его за науку и страстную и серьезную приверженность делу пролетариата, хотя и постоянно смешанную с личным тщеславием. Я с жадностью искал разговоров с ним, всегда поучительных и возвышенных, когда они не вдохновлялись мелочной злобой, то, что случалось, увы, слишком часто. Однако никогда между нами не было полной откровенности. Наши темпераменты не выносили друг друга. Он называл меня сентиментальным идеалистом, и он был прав; я называл его вероломным и скрытным тщеславцем; и я был тоже прав…» {9} [17]

Луи Блан, которому в 1844 году исполнилось 33 года, был одним из самых знаменитых социалистов Франции, особенно популярным в среде наиболее образованных рабочих. Физически и интеллектуально он был полной противоположностью Бакунину. Блан был ростом с 8-летнего ребенка, однако у него при этом были железная воля прирожденного лидера и могучий интеллект, позволившие ему стать признанным лидером рабочего движения {10}. В 1840 году он опубликовал две книги: «Организация труда», в которой он призывал к рабочему контролю в условиях демократического государства, и «История Десятилетия» — критика правления Луи-Филиппа. В 1843 году он основал оппозиционную газету «La Reforme», которая выступала за отмену монархии в пользу республики, всеобщее избирательное право, гарантированную занятость рабочих и защиту прав трудящихся {11}. Блан, как и Бакунин, будет неоднократно встречаться с Марксом на протяжении нескольких лет, и, как и в случае с Бакуниным, их встречи всегда будут заканчиваться бурными спорами.

Когда все эти мужчины собрались за одним столом, в Европе еще не было никаких международных организаций, под эгидой которых могли бы проходить такие встречи. Отчасти это происходило из-за разобщенности, из-за того, что проблемы каждой страны были уникальны, а отчасти потому, что никакой оформленной оппозиции в то время еще не существовало — пока будущие союзы и организации существовали лишь в мозгу этих самопровозглашенных лидеров. Однако постепенно в Париже, в этом плавильном котле людей и идей, превозмогая разность языков и традиций, начинала оформляться новая идеология, начинался разговор на общую для всех тему. Основными темами обсуждений новых европейских реформаторов были: либерализм, радикализм, национализм и социализм.

Либералы мечтали о демократическом правительстве, в которое попадали бы по личным заслугам, а не по праву рождения. Они ратовали за то, чтобы право голосования было у тех, кто владеет имуществом и достаточно образован. Кроме того, они хотели свободы слова, печати и собраний, а также защиты прав собственности. Они даже были не против сохранения монархии — при условии принятия конституции.

Радикалы — те же либералы по взглядам, однако они монархию решительно отвергали, тяготея к республиканской форме правления и выступая за активное проведение социальных реформ. Также они считали, что избирательное право должно быть более широким.

Националисты также придерживались либеральных взглядов (особенно немцы и итальянцы), однако главной их целью было национальное самоопределение, объединение страны на основе единого языка и традиционной культуры, отечественной истории и искусства.

Социалисты во многом отличались от своих товарищей по оппозиции.

Социализм возник во Франции в ответ на растущую мощь буржуазии и бизнеса. Его приверженцы выступали против неравенства в праве на собственность, которую они считали инструментом в руках тех, кто стремился к личному обогащению и пытался исключить из политической системы людей труда. Социалисты в целом поддерживали демократию как противовес монархии и феодализму, однако полагали, что одни только демократические принципы устройства государства не способны защитить права трудящихся в условиях растущей индустриализации {12}.

Все эти «-измы», впрочем, существовали в основном в теории и не могли быть применены на практике, поскольку теоретики не опирались на широкую поддержку масс и оставались, образно говоря, полководцами без армии. Причина этого была относительно проста: рабочий класс, который, по мнению Маркса, мог бы стать такой армией, с подозрением относился к умникам из среднего класса и их непонятным идеям. С таким же подозрением относился к ним и сам Маркс. В дискуссиях доминировала идея блага для всего человечества — но интересы отдельного человека никого особенно не интересовали. Кроме того, в идеях этих революционеров-интеллектуалов прослеживалась одна и та же тенденция: замена одного господствующего класса или доминирующей элиты (дворянство) на другой (буржуазия). Это означало, что тирания и эксплуатация в отношении человека труда никуда не денутся.

Наконец, ни в одном из этих движений Маркс не видел главного, с его точки зрения: реального понимания того, что нарождающаяся индустриально-экономическая система Европы серьезна больна (в отличие от нее, проблемы монархии были совершенно очевидны) и что без понимания этого никакие значимые социальные изменения невозможны. Маркс признавал, что и сам не знал ответов на все эти вопросы — но он, по крайней мере, их искал! {13}

Нашел же он их с помощью двух немцев, проживавших на улице Ванно.

Август Герман Эвербек и Герман Маурер были членами тайной организации Союз справедливых, созданной в Париже в 1836 году крайне радикально настроенными беженцами из Германии, в основном пролетарского происхождения {14}.

Союз — наполовину пропагандистская, наполовину тайная организация — придерживался принципов французского коммунизма, выступая за уничтожение частной собственности, поскольку именно в этом видел самый верный способ изменения основ общества {15}. Маркс посетил эти собрания немецких рабочих и их французских единомышленников — и ушел под большим впечатлением, впечатленный их приверженностью идеалам борьбы, что так отличало их от интеллектуалов-социалистов. Маркс писал: «Братство людей для них — не просто фраза, это факт их жизни, и весь их грубоватый облик дышит благородством». Кроме того, Маркс замечает на их лицах печать усталости и отчужденности, как у людей, чей тяжелый труд никогда не оплачивался соразмерно усилиям; эти люди не получают достойной компенсации за то, что производят, и все продукты их труда принадлежат исключительно хозяевам предприятий {16}.

Вдохновленный этой встречей, Маркс возвращается к книгам, которые он читал в тот год — трудам французских и английских экономистов. Он заполняет своими заметками блокнот за блокнотом. Эти заметки — со следами засохшей яичницы и пролитого кофе — станут «Экономическо-философскими рукописями 1844 года», трудом, который так и не был завершен, но лег в основу всех последующих работ Маркса.

Изучение трудов «буржуазных экономистов», как называл их Маркс, привело его к выводу, что эти ученые опирались на твердую убежденность, будто экономические системы работают в соответствии с непреложными законами, исключая из этого поля влияние человеческой личности и отвергая контроль человека над этими системами. Эти экономисты верили, что бизнес, развивающийся без государственного вмешательства, растет, принося человечеству исключительно пользу. Однако Маркс видел и слышал совершенно обратное, и потому занялся демифологизацией буржуазной экономической науки, описывая реальный мир труда при капитализме со всеми его противоречиями {17}.

В «Рукописях» Маркс разбирался с понятиями заработной платы, аренды, кредитов, прибыли, частной собственности как противопоставления общей, коммунистической собственности, исследовал отношения между капиталом и трудом; в этот период он снова обращается к философии Гегеля.

Он обнаружил, что главная составляющая экономической системы деньги (а в более широком смысле — то, что на них можно приобрести) становятся движущей силой существования современного человека, извращая любые аспекты его отношений с другими людьми и даже его собственную самооценку. Богач преображается внутренне, когда понимает, что может купить все, что захочет.

«Я уродлив — но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами… Я скудоумен, но деньги — реальный ум всех вещей, — как же может быть скудоумен их владелец? Кроме того, он может купить себе людей блестящего ума, а тот, кто имеет власть над людьми блестящего ума, разве он не умнее их?.. Итак, разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?» {18} [18]

Между тем труд, благодаря которому богач получает свои деньги, по сути дела, грабит работающего: «Он создает дворцы, но также и трущобы для рабочих. Он творит красоту, но также и уродует рабочего. Он заменяет ручной труд машиной, но при этом отбрасывает часть рабочих назад к варварскому труду, а другую часть рабочих превращает в машину. Он производит ум, но также и слабоумие, кретинизм как удел рабочих» {19}.

Маркс стремится объяснить, каким образом развивались эти уродливые отношения. Он помещает человека в систему, при которой крупные промышленники, буржуазия — контролирующие прибыль и распоряжающиеся ею по своему усмотрению — низводят рабочего на самый примитивный уровень, заставляя его продавать свой труд по самой низкой цене, которую он даже не назначает сам — за него это делает владелец недвижимости или промышленник. Маркс приводит пример — это как если бы человек продавал мешок кукурузы, но вместо того, чтобы назначить за него соответствующую цену, брал за него только то, что хочет заплатить покупатель. Продавец, таким образом, утрачивает контроль над истинной ценой своего товара — именно это происходит с рабочим в системе новых индустриальных отношений. Он становится отчужденным субъектом, никак не участвующим в распределении собственности и прибыли, а все преимущества и выгоды достаются покупателю, капиталисту, который платит рабочему самый минимум, достаточный лишь для выживания.

Теории Маркса, без преувеличения, стали яркой вспышкой, проливающей свет на очень многое. Для него самого мир открывался по-новому. Он другими глазами смотрел на усталые, опухшие от голода лица бедняков, которые пришли в город в тщетных поисках работы, но не могли найти место, способное обеспечить им хотя бы выживание (французы немедленно придумали название этому явлению — пауперизм).

Заработная плата рабочих упала до уровня 20-летней давности, а жизнь все дорожала, прожиточный уровень за год вырос на 17 %. В 1844 году началась широкомасштабная нехватка продовольствия — но столы богачей продолжали ломиться от деликатесов {20}. По Франции прокатилась волна громких скандалов, когда выяснилось, что чиновники правительства собственноручно создали дефицит бюджета и общий дисбаланс экономики, сконцентрировав огромные средства в руках нескольких избранных {21}. Маркс был свидетелем тому, что никакого свободного рынка, который с таким восторгом описывали буржуазные экономисты, не существует, рынок управляется капиталистами, богачами — и исключительно в пользу богачей.

Хотя еще два года назад в Кельне Маркс называл коммунизм несбыточной утопией, сейчас он начинал понимать, что именно эта идея способна оздоровить общество. Люди могут и должны стремиться к богатству, но богатству общему, принадлежащему всем. Люди должны работать — но так, чтобы работа приносила выгоду им самим, а не собственнику производства. Маркс описывает коммунизм как «действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он — решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение» {22}.

Друг Маркса, Гейне, сказал как-то, что боится, как бы коммунизм не уничтожил искусство и красоту, на это Маркс отвечал: «Если я не могу опровергнуть предпосылку, что все люди имеют право есть, я должен принять и все, что из этого следует» {23}.

Французские и немецкие рабочие в Париже, считавшие себя коммунистами, верили, что единственный способ разрушить полностью коррумпированный новый экономический порядок — это революция; никакие переговоры и договоры об ослаблении эксплуатации были невозможны, поскольку собственникам было что терять. Промышленный феодализм (как его иногда называли) шел по пути своего исторического предшественника и действовал исключительно с помощью насилия.

Маркс соглашался с ними: «Для того чтобы отменить частную собственность, идеи коммунизма вполне достаточно. Фактически, это и есть главная задача коммунизма — реальное уничтожение частной собственности» {24}.

В самый разгар экономических изысканий Маркса, словно по заказу, началась эскалация насилия. До Парижа дошли слухи о восстании в Силезии, одном из прусских регионов. Для Маркса и его товарищей это было явным предзнаменованием более серьезных событий.

4 июня 1844 года, почти обезумев от страданий и безысходности, группа силезских ткачей двинулась к дому двух братьев-фабрикантов, чтобы потребовать повышения заработной платы. Толпа яростно скандировала: «Вы все злодеи, вы адские трутни, вы мошенники и слуги сатаны в человеческом обличье. Вы сожрали все, чем владели бедняки. Наши проклятия будут вам расплатой!»

Мужчины, женщины и дети получали на фабриках этих братьев такие мизерные зарплаты, что многие рабочие попросту голодали. В требованиях им было отказано, и разъяренные ткачи ворвались в дом фабрикантов. Братьям удалось скрыться целыми и невредимыми, но рабочие разрушили и сожгли дом. На следующий день число участников восстания выросло по меньшей мере до 5000 человек. Они громили частные дома и фабрики, ломали станки, грабили конторы тех, кто столько лет их обворовывал и отказывал даже в еде. Фабриканты обратились к правительству, на подавление беспорядков была отправлена прусская армия. Солдаты стреляли в толпу восставших, было убито 35 человек. Вооруженные лишь булыжниками и топорами, эти люди заставили солдат отступить, но на следующее утро подошло подкрепление, и бунтари были рассеяны. Кто успел — бежал из Пруссии, остальные были арестованы.

Восстание ткачей стало первым относительно организованным выступлением пролетариата в Германии, и хотя оно окончилось поражением, Маркс воздавал ему должное: оно стало подтверждением его теории о необходимости столкнуть страсть и ярость пролетариата, экономику и государство.

Движущей силой этого восстания стала не абстрактная идея или символ, вроде религии, национальной принадлежности или царского трона, как часто бывало в прошлые века, — но нечто куда более реальное и важное: хлеб. Особенно же потрясла и возмутила Маркса буржуазия, против которой и поднялись ткачи: в его глазах именно буржуазия стала врагом будущего. Контролируя несметные средства, она контролировала и правительство, даже императора, — собственно, то же самое происходило во Франции {25}.

Воодушевленные происходящими дома событиями, 200 с лишним «парижских немцев» (среди них Маркс, Гервег и Гейне, последний уже успел написать две поэмы, посвященные силезским ткачам) начали собираться на митинги по воскресеньям. Это происходило в парижском винном кабачке на авеню де Венсенн. Французские полицейские осведомители и провокаторы докладывали, что на этих сборищах обсуждаются планы убийства монархов, террор против богачей и церкви и «прочие ужасные вещи» {26}. Маркс также довольно часто встречался с Бакуниным и другими либеральными русскими дворянами, которые проводили много времени в Париже, и мог попытаться убедить их вложить часть средств в общее революционное дело {27}. Наконец, в июле 1844 года Маркс был представлен знаменитому французскому анархисту Пьеру-Жозефу Прудону, самоучке из рабочей среды, который так лихо ответил в своей книге 1840 года на собственный вопрос «Что есть собственность?» — «Собственность — это воровство» {28}. Прудон заявлял, что не собирается предлагать новую систему, а просто требует положить конец любым привилегиям; справедливость, по его словам, превыше всего.

Однако Маркс называл работу Прудона «эпохальной». Он говорил, что Прудон — первый человек, кто наглядно показал: социальные болезни присущи системе, основанной на частной собственности. Хотя два эти человека часто беседовали, иногда ночи напролет, о коммунизме, Маркс говорил, что по большей части он учил Прудона немецкой философии, которую тот не смог освоить самостоятельно, поскольку не знал языка {29}.

Тот Маркс, который в этом же году писал для «Германо-французского ежегодника» Рюге и был обвинен за эту статью в государственной измене, мог считаться незрелым юнцом по сравнению с Марксом, который летом 1844 года начинает писать для газеты «Vorwarts!». Базирующийся в Париже еженедельник на немецком языке был единственным в Европе изданием немецкой оппозиции, неподконтрольным цензуре {30}. В реальности он финансировался на средства прусского оперного композитора Джакомо Мейербеера, который познакомился с социалистами, коммунистами и их более умеренными либеральными союзниками через графиню д’Агу и получил личные указания от прусского императора Фридриха Вильгельма выявить немецких революционеров в Париже, дав им возможность печататься, и тем самым разоблачить их. Главным редактором стал друг Маркса, Бернайс, однако его помощником был назначен Адальберт фон Борнштедт, австрийский шпион и провокатор, состоящий на службе у прусского императора.

Вполне возможно, что Маркс и его товарищи знали, на кого работают Мейербеер и Борнштедт, однако попросту решили использовать шанс быть опубликованными. Да и шпионы в их окружении были столь же привычны, как алкоголь и сигары, и иногда приносили интересные сплетни {31}.

Генрих Борнштейн, который основал газету, хотя и не финансировал ее, вспоминал, что в составе редакторского отдела каждую неделю собиралось от 12 до 14 человек — в его собственной квартире, расположенной на рю де Мулен, на правом берегу Сены, к северу от Тюильри. «Кто-то сидел на кровати или на сундуках, другие стояли или расхаживали по комнате. Все они ужасно много курили, а спорили всегда громко и страстно. Открыть окна было нельзя — возле них сразу собралась бы толпа зевак, привлеченная этим страшным шумом — поэтому через некоторое время вся комната заполнялась плотной завесой сизого дыма, и вновь вошедший вряд ли мог кого-то узнать в этом смоге». В этих встречах принимали участие Маркс, Гейне, Гервег, Рюге, Бакунин, поэт Георг Веерт и коммунист Эвербек. Никому из авторов не платили жалованья {32}.

Писем Маркса Женни в Трир за этот период не сохранилось, однако в ее письмах легко читаются страх и тревога за их будущее; возможно, именно об этой тревоге упоминал много лет назад отец Маркса. В письме, датированном 21 июня, Женни, кажется, с искренним удовольствием подробно расписывает свой обычный день и стремится подчеркнуть все признаки благополучной жизни.

«Со всеми я держусь гордо, и моя внешность и манеры полностью оправдывают это гордое поведение. Во-первых, я элегантнее всех, и кроме того, никогда еще в своей жизни я не выглядела такой здоровой и цветущей, как теперь. Мнение об этом единодушно». Описав неожиданную и теплую встречу с матерью и сестрами Маркса, Женни добавляет: «Удивительно, как успешность и благополучие меняют отношение к тебе людей; вернее, в нашем случае — видимость благополучия». Однако всех близких по-прежнему волнует главный вопрос — где и когда Маркс сможет получить приличное место, и Женни много раз упоминает, что этот же вопрос мучает и ее саму. «Родной мой, меня часто тревожит наше будущее, как ближайшее, так и более отдаленное, и я думаю, что буду наказана за проявленные мной здесь высокомерие и гордость. Если ты можешь, успокой меня в этом отношении. Здесь так много говорят о постоянном доходе»[19].

Женни изо всех сил старается быть сильной, пока ее муж уходит все дальше по выбранному им опасному пути. Повод быть сильной у нее есть — их дочь. Впервые за долгие годы сердце Женни разрывается между двумя одинаково любимыми существами — мужем, оставшимся в Париже, и ребенком, которого она в Париже чуть не лишилась. Она называет Женнихен «самым нежным свидетельством нашей любви» и сходит с ума от тревоги за хрупкое здоровье девочки. «Если бы мы только могли продержаться, пока наша малышка не подрастет…»

Пункт за пунктом чередуются в письмах Женни новости и страхи, однако в конце концов она, кажется, смиряется с тем, что выбор Карла был неизбежен и правилен, и говорит, что все было бы хорошо, если бы он только писал статьи, избегая при этом злого или раздраженного тона: «Ты прекрасно знаешь, какой эффект могут оказывать твои статьи. Пиши — но как бы между делом, небрежно и легко, с твоим обычным тонким юмором». Тем же, кто сомневается в правильности такого решения (возможно — отчасти и себе самой), она говорит: «О, вы, ослы, можно подумать, что сами вы неколебимо стоите на твердой земле! Где сейчас можно найти столь твердый фундамент? Можно ли не видеть повсюду признаки грядущей катастрофы, подрыва устоев общества, колебания опор, на которых возведены его храмы и рынки?» {33}

Примерно через месяц после того, как Женни написала эти слова, заколебались и основы Пруссии. После кровавого восстания ткачей в Силезии страну вновь начало лихорадить после неудавшегося покушения на Фридриха Вильгельма IV. Исполнителем — по словам Жени — двигала не политика, а голод. В письме мужу Женни описывает неудавшегося убийцу: «Этот человек, подвергаясь постоянной опасности голодной смерти, три дня тщетно нищенствовал в Берлине — таким образом, социальное покушение на убийство! Если когда-нибудь дело начнется, то оно начнется именно с этой стороны — здесь самое уязвимое место, и этой угрозе подвержено и немецкое сердце»[20]. И все же Пруссия не обращает внимания на приближающуюся опасность: «Все колокола звонили, пушки палили, и благочестивая толпа шествовала во храм, чтобы воздать хвалу небесному богу за то, что он столь чудесно спас бога земного» {34}.

Маркс опубликовал это письмо Женни в газете «Vorwarts!» 10 августа 1844 года, подписав его «Немецкая Женщина». Первая публикация Женни появилась через три дня после того, как ее муж сделал свой собственный вклад в развитие этой самой радикальной из немецких газет {35}. Вскоре после этого газета привлекла повышенное внимание прусских властей, и без того находившихся в состоянии боевой готовности после покушения на императора. Пока имперские шпионы держали сотрудников и авторов газеты под наблюдением, власти не предпринимали против них никаких действий, но все изменилось, когда «Vorwarts!» опубликовала статью, в которой цареубийство было названо единственным способом доказать, что император Пруссии — обычный человек, а не избранник небес.

Прусское правительство надавило на французское, которому тоже вовсе не хотелось, чтобы Франция прослыла убежищем для тех, кто призывает к убийству монархов {36}.

Против главного редактора Бернайса было сфабриковано и выдвинуто обвинение, по которому он был на 2 месяца заключен в тюрьму; остальные сотрудники начали готовиться к возможным обвинениям и изгнанию из страны {37}.

В этой напряженной атмосфере Женни готова вернуться в Париж. Между 11 и 18 августа она пишет, что скоро будет рядом с ним и «весь этот ад закончится». Ее письмо переполнено любовью к «дорогому отцу моей маленькой куколки», к ее «хорошему, сладкому черному лохматику» — и она спрашивает его: «Карлхен, долго ли наша куколка будет исполнять роль соло? Боюсь, я боюсь, что, когда мама и папа окажутся вместе, будут жить по принципу имущественной собственности, соло превратится в дуэт» {38} [21].

Женни всегда будет вставать на сторону мужа, когда ему будет грозить опасность. Если он будет в оппозиции, она будет сражаться за него, если в опасности — защищать его. Все страхи насчет их финансов мгновенно растворились перед лицом более серьезных бед.

Через несколько дней после получения ее письма Маркс знакомится с человеком, который станет еще одним его защитником на всю жизнь — с Фридрихом Энгельсом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.