2. Берлин, 1838

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. Берлин, 1838

Поставьте меня во главе армии, состоящей из таких же, как я, — и из Германии получится республика, по сравнению с которой Рим и Спарта будут выглядеть женскими монастырями.

Фридрих фон Шиллер {1}

Первый год Маркса в университете был буквально утоплен в алкоголе. Семнадцатилетний бунтарь, покинувший Трир с целью посвятить всего себя служению человечеству, снял самые дорогие апартаменты, доступные студенту в Бонне, вступил в университетский Клуб поэзии и стал президентом вполне буржуазного Клуба таверн. Он отрастил бородку и длинные растрепанные кудри, а однажды провел ночь в участке, куда был заключен за «пьяное буйство». Ему угрожал арест за ношение пистолета, и он дрался на саблях, вызывая на дуэли аристократов из другого, враждебного клуба. Маркс прекрасно проводил время со своими однокурсниками, воздавая дань исключительно шампанскому. Немногие письма, которые он посылал домой, содержали исключительно просьбы о деньгах, и он все глубже залезал в долги.

Это было несколько не то начало взрослой жизни, о котором отец Карла мечтал для своего сына. Карл был первым в семье, кто поступил в университет, и в день его отъезда, 15 октября 1835 года, вся семья в четыре утра отправилась на пристань провожать его. Он был старшим сыном, в нем воплотились все надежды на будущее, и отец надеялся, что Карл станет поддержкой и опорой, моральной и финансовой, для своей матери и пяти сестер. Отец мечтал, что Карл заложит первый камень в основание того, что впоследствии можно будет назвать наследием Генриха Маркса. Кроме того, Карлу предоставлялась возможность вырваться из тесного круга ортодоксальных еврейских традиций, и отец уже предвкушал, какие горизонты и широкие дороги откроются перед его сыном — от изучения закона до политики или литературы… {2} Гордясь своим сыном, Генрих Маркс написал ему в Бонн вскоре после того, как Карл начал учиться: «Я бы хотел видеть в твоем лице того, кем бы я мог стать, приди я в этот мир с твоими благоприятными перспективами. Ты можешь воплотить или разрушить мои самые сокровенные мечты» {3}.

Вряд ли Карл прислушался к этим словам на первом году учебы в университете. Студенческая жизнь поглотила его целиком. Он поступил на юридический факультет, записавшись на десять курсов в течение года. Влекли его философия и литература, кроме того, он открыл в себе и некоторый поэтический дар. Отца беспокоила такая активная жизнь молодого студента, и он писал Карлу: «Нет ничего более печального, нежели болезненный ученый» {4}.

Кроме того, он дружелюбно, но честно признавался, что не понимает поэзию Карла: «Короче говоря, дай мне хоть какой-то ключ к пониманию, ибо я признаю, что твои стихи — не для моего разума» {5}. Простодушно и лукаво спрашивал: «И разве дуэли так уж связаны с философией?» {6}

Время от времени Генрих приходил в ужас от непомерного эгоизма Карла. Он изо всех сил пытался понять сына, которого то и дело кидало в крайности: то он хотел быть адвокатом, то драматургом, то поэтом, то театральным критиком. Генрих и Генриетта умоляли сына проявить сдержанность, поберечь и собственное здоровье, и репутацию их семьи, а также, что немаловажно, их деньги.

Весной 1836 года Карл дрался на дуэли и серьезно повредил глаз. Это уже нельзя было назвать легким шрамом, украшающим мужчину, — это было серьезное ранение. И это обстоятельство вынудило родителей настаивать, чтобы Карл покинул Бонн и перевелся в более респектабельный и уважаемый Берлинский университет {7}. 22 августа 1836 года Маркса отпустили из Боннского университета, снабдив его рекомендательным письмом, в котором отмечались его незаурядные успехи в учебе, однако особо отмечалось невоздержанное поведение: «На один день он был взят под стражу на нарушение общественного порядка в нетрезвом виде в ночное время… Впоследствии в Кельне ему было предъявлено обвинение в незаконном ношении оружия». Впрочем, в пользу Карла говорило то обстоятельство, что он никогда не принимал участия в незаконных сборищах и не состоял ни в каких тайных организациях политического толка, что было характерно для студенчества тех лет {8}.

Женни фон Вестфален была хорошо осведомлена обо всех выходках Карла — ей подробно рассказывала обо всем подруга, Софи Маркс, никогда не забывавшая дополнять письма отца сердечными словами, полными любви и нежности к брату, известий от которого она всегда ждала с замиранием сердца. Приключения Карла для тихого Трира казались настоящей экзотикой. Даже то, что он бессовестно транжирил деньги родной матери, оправдывалось — ведь жизнь в гостинице наверняка не дешева.

Он не был дома всего десять месяцев, но если из Трира уезжал мальчик, то вернулся — мужчина, повзрослевший как физически, так и интеллектуально, духовно. Женни тоже изменилась. Ей исполнилось 22 года, и она была в расцвете своей красоты и очарования {9}. Встретившись, эти двое испытали неожиданное смущение и растерянность — хотя и знали друг друга много лет, и были не только хорошими друзьями, но еще и учениками одного учителя — отца Женни. В письме Карлу, вспоминая ту их встречу после разлуки, Женни пишет: «О, мой дорогой, как же ты взглянул на меня в тот раз! Как быстро отвел глаза — и то же самое сделала я, а затем ты снова посмотрел мне в глаза, и я не отвела взгляд. Так продолжалось до тех пор, пока мы оба не замерли — и уже не сводили друг с друга глаз…» {10}

Где-то в промежутке между августом и октябрем, когда Карл уезжает в Берлин, эти двое тайно обручились. Семья Маркса об этом знала, семья Вестфален оставалась в неведении. Со стороны родственников невесты наверняка последовали бы возражения — слишком многое их разделяло, начиная с возраста Женни (она была старше на 4 года) и заканчивая тем, что у Карла не было ни средств, ни внятного будущего. Однако самое большое, хотя и не называемое различие крылось в их социальном статусе. В жесткой иерархии прусского общества подобный союз считался почти немыслимым. Дочери аристократов, конечно, могли бы снизойти к более простым по происхождению молодым людям, но вряд ли кто-то из родителей легко согласился бы на подобную жертву. Кроме того, перед влюбленными стоял и вопрос религии. Несколькими годами позднее Карл Маркс яростно отреагировал на предположение, что его еврейское происхождение могло помешать их браку, но известно, что Маркса всю жизнь и друзья, и враги считали евреем. Маловероятно, чтобы даже немалые достижения Маркса-отца могли стереть память об этом из умов жителей Трира (в Рейнской области даже брак между католиками и протестантами считался спорным и с трудом приемлемым) {11}. Генрих Гейне, еврей по рождению, с большой неохотой отказавшийся от своей религии, называл смену вероисповедания «разменной картой в культуре Европы». Впрочем, даже и это не гарантировало согласия на брак {12}.

Карл и Женни, которых поддерживала только семья Маркс (Генрих Маркс говорил, что чувствует себя героем романтической новеллы {13}), решили пока держать помолвку в секрете и скрывать свои отношения до тех пор, пока родители Женни не сочтут их брак возможным. Сгорая от сдерживаемой страсти, Маркс отправился на пять дней в Берлин — на разведку. Он твердо решил старательно учиться и строить карьеру, чтобы показать себя независимым человеком, достойным стать мужем Женни {14}.

Со своей стороны, Женни просто ждала его. Она больше не была той пылкой семнадцатилетней девочкой, которая в порыве страсти дала согласие на брак с влюбленным в нее офицером и мгновенно разочаровалась, поняв, что ее привлекли в нем только внешность и умение хорошо танцевать. Карла она полюбила по-настоящему. Предвкушение той битвы, которую ей предстояло выдержать в обществе, лишь придавало остроты их отношениям.

Впрочем, они оба понимали: успехи Маркса в учебе лишь добавят ему очков в глазах родителей Женни и будут способствовать его блестящей карьере — а в том, что она будет именно блестящей, сама Женни не сомневалась. Нет сомнений, что и Маркс это понимал. Однако произошло то, что будет происходить с Марксом на протяжении всей его жизни: как только он чувствовал какое-то давление или был вынужден что-то делать против своего желания, его мгновенно начинал раздирать дух противоречия. В его жизни всегда будет еще одна непрочитанная книга, еще один невыученный язык, еще одна непокоренная вершина… В Берлине Маркс таких вершин нашел столько, что хватило бы на всю жизнь.

Во время первого семестра Маркс поддался тому, что один писатель романтически определил как «культ одинокого гения». Возможно, одной из причин этого стал Берлинский университет: он был почти в три раз больше Боннского, в нем учились две тысячи студентов; а может быть, и сам Берлин с его 300-тысячным населением. Это был второй по величине город Германского союза после Вены {15}. Возможно и то, что Маркс просто достаточно глубоко погрузился в академическую культуру. Берлинский университет был одним из самых выдающихся университетов Европы, в нем приветствовались самостоятельные научные изыскания {16}. Совокупность всех этих факторов, к которым примешивалась еще и тоска по Женни, превратили Маркса в ходячий призрак, о чем отец его писал с горечью и иронией: «…беспорядочные метания по всем областям знаний сразу, мрачная задумчивость при тусклом свете керосиновой лампы; он превращается в одичавшего ученого — вечно сидит в халате, с растрепанными волосами над книгами, вместо того чтобы посидеть с кружечкой пива; нелюдимый, переставший соблюдать все правила приличия… все силы тратящий лишь на бездумное и безумное обогащение собственной эрудиции…» {17} Генрих умолял сына встряхнуться, привести себя в порядок. Он пытался убедить Карла, что и поэзии должно быть присуще соблюдение правил и порядка. Однако к тому времени сын уже слишком отдалился от него, чтобы следовать этим мольбам и советам.

Маркс объяснил свое состояние, названное им самим «моментом перехода», в длинном и подробном письме отцу. Он написал его через год учебы в Берлине, и это единственное сохранившееся письмо того периода.

«Дорогой отец!

Когда я покинул вас, для меня открылся совершенно новый мир, мир любви, к тому же вначале страстной, безнадежной любви. Даже путешествие в Берлин, которое при других обстоятельствах привело бы меня в величайший восторг, оставило меня холодным. Оно даже сильно расстроило меня, ибо скалы, которые я увидел, были не менее непреклонны и горды, чем мои чувства, обширные города не более оживленны, чем моя кровь, обеды в гостинице не более обильны и неудобоваримы, чем тот рой фантастических образов, который я носил в себе, и, наконец, искусство не так прекрасно, как Женни…»[6]

Он описывает то, как порвал со всеми личными связями и заперся в своем кабинете, пытаясь забыться в работе. Больше всего его тянуло к поэзии, и он написал для своей Женни целых три сборника стихов, однако сам же и охарактеризовал их как «несоответствующие той степени безграничной тоски», которую он испытывал.

Вслед за поэзией он ринулся изучать право и классические тексты. Проштудировал уголовное, гражданское и римское право, перевел на немецкий две первых книги Римского гражданского кодекса («Пандект») и написал собственный очерк по философии права на 300 страниц. Он перевел часть «Риторики» Аристотеля с древнегреческого, «Германию» Тацита и «Скорбные песни» Овидия («Тристиа») с латыни. Еще он начал самостоятельно изучать английский и итальянский языки и написал юмористическую повесть «Скорпион и Феникс», а также пьесу «Оуланем», чей сюжет был навеян «Фаустом». И вот после этих титанических, без преувеличения, трудов он пишет о себе: «Однако все это не очень меня обогатило» {18}.

Зато он совершенно определенно получил в результате нервный и физический срыв, и доктора строго предписали ему покинуть город и некоторое время отдохнуть в деревне. Последовав этому совету, Маркс пешком прошел около четырех миль к юго-востоку от университета — и остановился в рыбацкой деревушке Штралау на реке Шпрее {19}. Здесь он снял себе домик; ходил на охоту с местным землевладельцем и небрежно сообщал отцу в письмах: «Во время болезни я познакомился с Гегелем, от начала до конца, а также с работами большинства его учеников» {20}. Великий немецкий философ был к тому времени в могиле уже 6 лет, и хотя его звезда уже начала закатываться, особенно среди молодых профессоров и студентов Берлинского университета (где он когда-то был профессором), Марксу все равно необходимо было знать его труды, если он собирался и дальше развивать свой интеллект.

Основная мысль философии Гегеля заключалась в утверждении, что история человечества всегда была историей постоянного конфликта. При столкновении двух идей рождается третья, она вступает в конфликт со следующей, рождая что-то новое, и этот процесс бесконечен. Таким образом, жизнь предстает как нечто динамичное и постоянно меняющееся. Неизбежность этого динамичного движения и постоянных перемен Гегель назвал диалектикой. Несмотря на то что диалектика зиждилась на постоянном напряжении, конфликт рассматривался в качестве положительного фактора для исторического прогресса. Гегелевская диалектика придавала конфликту смысл, или, как говорил впоследствии Энгельс, «история человечества более не представала в качестве дикого вихря бессмысленного насилия» {21}.

Гегель предложил понятие Духа — как некой силы, объединяющей группы людей в определенных исторических обстоятельствах, а также альтернативное понятие отчуждения — когда человек не в силах осознать себя частью большого мира, а свой вклад в его развитие не считает продуктивным.

Философия Гегеля доминировала в эпоху немецкого романтизма и спровоцировала появление многочисленных философов-«гегельянцев», которые обсуждали теорию Гегеля до тех пор, пока не смогли предложить в ответ свои собственные (что сам Гегель и предвидел). Легко увидеть, как идеи Гегеля захватывали целое поколение молодых умов, учившихся в Берлине — не случайно именно там и возникло течение «гегельянцев».

Они были свидетелями того, как проанонсированные реформы сошли на нет, не успев свершиться, и как на смену им пришел застой в обществе. Однако за пределами родной страны эти люди могли видеть пример Англии, Франции и Бельгии, где гораздо более бурно развивались наука, искусство и экономика, где шли политические преобразования — все потому, что правители этих стран не побоялись дать своему народу право высказываться, писать и даже, в некоторых случаях, голосовать на выборах.

Они увидели, как сталь превращается в рельсы, по которым в глубь девственных земель бегут поезда — с немыслимой для того времени скоростью 60 миль в час. Они услышали треск электрических разрядов первой батареи и узнали новый, казавшийся поистине волшебным способ связи — телеграф. Применяя теории Гегеля в этом новом, изменившемся мире, «младогегельянцы» увидели в понятии конфликта потенциал не только для перемен в материальном мире, но и для социальных революций {22}.

Гегель превратил Берлин в настоящий магнит для неугомонных натур не только со всей Германии, но и с Востока, в первую очередь — из России, чье население страдало под гнетом еще более репрессивной, практически феодальной системы. Когда Маркс, основательно подлечившись, вернулся из Штралау в Берлин, его романтическую тягу к уединению как ветром сдуло. Он примкнул к «младогегельянцам» в богемном Докторском клубе, где смог предаться двум самым любимым своим занятиям: философским дискуссиям и пьянству {23}.

Женни в Трире переживала столь же тяжелый период, что и Маркс в Берлине. Поскольку они договорились не переписываться, чтобы не раскрывать своих отношений перед родителями Женни, она сгорала от ревности, ничего не зная о Марксе. Вообразив, что он забыл о ней в Берлине, Женни всерьез заболела и даже впала в краткий летаргический сон; ее родители были уверены, что это вызвано физическим переутомлением, однако Генрих Маркс считал это следствием глубокой депрессии (Карл использовал известие о болезни Женни в качестве одного из объяснений и своего собственного нервного срыва). Генрих, служивший своеобразным передаточным звеном между влюбленными, был не менее измучен этой ситуацией. Он писал письмо за письмом, постоянно твердя о священном долге Карла перед Женни, о том, что только искренние и неустанные усилия Карла на поприще борьбы за счастье человечества помогут и самой «Женни вырасти в ее собственных глазах и глазах окружающих». Он описывал «бесценную жертву», которую Женни принесла, согласившись стать женой Карла, и добавлял: «Горе тебе, если хоть однажды ты позабудешь об этом!» {24}

Ответом Карла были те самые три сборника стихов, посвященных Женни, которые он послал ей через отца на Рождество 1836 года. Первые два сборника были озаглавлены «Книга Любви», третий — «Книга Песен». На титульном листе всех трех стояло посвящение: «Моей дорогой, навеки любимой Женни фон Вестфален» {25}.

25 лет спустя Женни Маркс, сохранившая эти три книги, улыбалась, читая пылкие строки, исполненные подростковой страсти, — но тогда, в декабре 1836 года, получив эти стихи в качестве первого письма от Маркса после долгих месяцев молчания, она плакала от восторга и боли. Сестра Карла Софи уверила брата в том, что Женни любит его, и рассказала, что она подготавливает родителей к известию о помолвке {26}.

Впрочем, эта подготовка превратилась в очередную пытку. Писем Женни того периода не сохранилось, поэтому исключительно из переписки Генриха и Карла Марксов мы знаем о той борьбе, которую она вела. В письмах отца Карл все чаще читал не только увещевания по поводу карьеры и учебы, но и советы, как лучше успокоить встревоженную, взвинченную до предела Женни. С одной стороны, Генрих выступает в этих письмах как бесконечно любящий отец, пытающийся спасти и направить на путь истинный излишне пылкого во всех проявлениях сына. С другой стороны — Генрих довольно строг и зачастую разочарован недостойным поведением того, кому Женни фон Вестфален готова посвятить свою юность и красоту. В одном из писем Карлу, особенно суровом (и пророческом), в марте 1837 года Генрих писал: «Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же порою я не в силах прогнать печальные, зловещие, вызывающие страх думы, когда, словно молния, вспыхивает в моем мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям? Есть ли в нем место для земных, но более нежных чувств, которые приносят чувствительному человеку такое утешение в этой юдоли скорби? А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то какого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста? Будешь ли ты — это сомнение терзает мое сердце — восприимчив к подлинно человеческому семейному счастью? А с некоторых пор — с того времени, как я полюбил известную тебе особу, словно родное дитя, — меня не меньше мучают сомнения, в состоянии ли ты дать счастье своим близким?.. В лице Женни я вижу поразительное явление. Она, которая с детски чистым сердцем отдалась своему чувству к тебе, минутами проявляет, помимо воли, своего рода страх, какое-то мрачное предчувствие, и это не укрылось от меня. Я не знаю, чем это обьяснить. Стоит мне заговорить об этом, как она тут же старается рассеять все мои опасения. Что должно, что может это значить? Я не в силах себе это объяснить, но мой жизненный опыт, к прискорбию, не позволяет мне так легко впадать в заблуждение…»[7]

Генрих так долго рассказывал сыну о своих надеждах увидеть его на вершине славы (и хотя он об этом никогда не упоминал — но, возможно, союза своего сына с Женни фон Вестфален он желал именно по этой причине, мечтая повысить социальный статус своей семьи), однако теперь его волновало больше всего лишь то, способен ли Карл любить и быть счастливым. «Только тогда я обрету то счастье, мечтой о котором я живу долгие годы. В ином случае самая прекрасная цель моей жизни будет разбита»[8]. О Женни он пишет: «Только жизнь, полная нежной любви, сможет вознаградить ее за все то, что она уже перенесла и что ей еще предстоит перенести, ибо ей приходится иметь дело с людьми своеобразными. Мысль о ней — вот что главным образом поддерживает во мне желание, чтобы ты в скором времени успешно выступил на общественной арене и этим дал ей душевный покой… Но ты видишь, чаровница немного вскружила и мою старую голову, и больше всего на свете я хотел бы видеть ее спокойной и счастливой. Только ты в состоянии это сделать, и такая цель стоит того, чтобы посвятить ей все силы…» {27}

Однако Маркс разрывался между своей романтической любовью, о которой много лет спустя он скажет своим детям, что она «превратила его в неистового Роланда от отчаяния перед невозможностью увидеть и заключить в объятия свою Женни» {28}, и новым кругом друзей, которых он нашел среди «младогегельянцев». Возможно, сказывалась близость этих друзей, возможно — слепая и безоговорочная преданность Маркса науке (эту преданность он будет испытывать всю свою жизнь), но только в тот период его жизни казалось, что Маркс сделал выбор между Берлином и Триром в пользу первого.

Маркса взял под свое крыло Адольф Рутенберг, преподаватель географии, уволенный якобы за пьянство, но на самом деле, скорее всего, за написание газетных статей весьма провокационного толка {29}. Кроме того, Карл попал под влияние радикального богослова Бруно Бауэра. Бауэр начал там, где остановился его предшественник, ярый последователь Гегеля, Давид Фридрих Штраус, автор вышедшей в 1835 году книги «Жизнь Иисуса», в которой утверждалось, что все христианство основано на мифе.

Гегель полагал, что Бог — это рациональная сила, направляющая диалектику истории. Младогегельянцы не соглашались. Возвращаясь назад, к романтизму, они утверждали, что человек — сам творец своей судьбы, и никакими сверхъестественными, пусть и благожелательными к нему силами она ему не навязана. Если следовать этой идее, то вполне логичным, хотя и опасным становился следующий вывод: если Бог не является творцом и кукловодом, царь не может быть его наместником. Правители — обычные люди, чей авторитет может и должен быть оспорен другими людьми {30}.

Эта идея стала политической динамитной шашкой, и 19-летний Карл Маркс волею судеб оказался в эпицентре дебатов. Среди своих соратников он давно уже был признанным лидером, хотя отнюдь не все они были его сверстниками, будучи профессорами, поэтами и писателями, по крайней мере лет на 10 постарше Маркса (один из них без обиняков заявил, что юный Маркс — это Руссо, Вольтер, Гейне и Гегель в одном лице) {31}. Во время пылких и яростных дискуссий Карл Маркс выработал постепенно свой собственный бескомпромиссный стиль, благодаря которому в будущем он заработает столько врагов, а также начал работать над тем, что десятилетия спустя превратится в стройную и цельную философию марксизма.

Должно быть, юный Карл чувствовал себя, как солдат на передовой, под яростным огнем. Те мирные беседы о французском утопическом социализме, которые они с Людвигом фон Вестфаленом вели во время прогулок по Рейнским холмам, должны были показаться теперь детскими сказками — по сравнению со свирепыми дебатами, сотрясавшими берлинские кофейни и пивные.

В этой среде Карл Маркс получил свое новое прозвище — Мавр. В нем содержался намек не только на его черные как смоль волосы и смуглую кожу, но и на сходство с харизматичным героем Шиллера, разбойником Карлом фон Моором, немецким Робин Гудом, возглавившим борьбу против жадных аристократов. Всю оставшуюся жизнь близкие друзья будут обращаться к нему именно так.

Генрих Маркс не желал признавать нового прозвища. Он чувствовал, как растет пропасть отчуждения между ним и сыном, между Карлом и его семьей, а самое печальное (как ему казалось) — между Карлом и Женни. В августе 1837 года Генрих устало обвиняет Карла в пренебрежении к родному дому. В это время тяжело болеет младший брат Карла, 11-летний Эдуард (он умрет 4 месяца спустя), мать почти сходит с ума от отчаяния и беспокойства, да и сам Генрих болеет уже на протяжении 7 или 8 месяцев. Он пишет сыну: «Не могу избавиться от мысли, что эгоизма в тебе гораздо больше, чем это требуется человеку для самосохранения» {32}. В декабре, все еще пытаясь достучаться до своего сына, Генрих составляет список обязательств Карла. Под номером 1 (обязанности молодого человека) значится: «Будущее Женни должно быть достойным ее, она должна жить в реальном мире, а не ютиться в прокуренной комнате, пропахшей керосином, в компании безумного ученого».

Генрих говорит Карлу, что тот в большом долгу перед отцом Женни, который все-таки дал согласие на их брак, несмотря на яростное сопротивление остальной семьи: «…ибо, по правде говоря, тысячи отцов такого согласия не дали бы. И в минуты уныния даже твой собственный отец почти жалеет, что Людвиг фон Вестфален такое согласие дал, ибо благо и спокойствие этой девушки я принимаю очень близко к сердцу».

В сердцах Генрих заявляет, что они с сыном «никогда не могли разговаривать разумно», и обвиняет его в эгоизме и непочтительности. Отсылает назад письмо Карла, состоящее всего из нескольких слов и выписки из его дневника, озаглавленной «Посещение» — приписав в конце: «Это безумная проказа, явно свидетельствующая о том, как ты впустую разбазариваешь свои таланты и тратишь ночи на создание подобных монстров». Обвиняет он «господина сына» и в том, что тот тратит в год больше, чем любой богач, насмешливо интересуясь: «Как может человек, каждые две недели придумывающий новую систему мироздания и рвущий в клочья свои прежние работы, думать о таких презренных мелочах, как деньги?» {33}

Ярость и отчаяние Генриха усугублялись сознанием того, что он умирает. Он возлагал на сына все чаяния своей жизни, но теперь ясно понимал, что не доживет до их исполнения, более того — не видел никакой надежды на их исполнение в будущем. В своем последнем большом письме к Карлу, в феврале 1838 года, Генрих и не думал извиняться за свое раздражение, говоря лишь о том, что «слагает оружие, не в силах более держать его в руках». Однако он просит Карла понять, что причина его гнева кроется только в любви: «Верь всегда и не сомневайся, что ты навеки в моем сердце и всегда был самым главным стимулом моей жизни… Я полностью истощен, дорогой мой Карл, я ухожу. Сожалею, что не могу написать тебе всего, что хотел бы. Я так мечтал от всего сердца обнять тебя…» {34}

В том году Маркс не планировал приезжать домой на Пасху. Он уже потратил в Берлине больше, чем его отец заработал за год, и даже родители были согласны, что пятидневное путешествие почтовым дилижансом встанет слишком дорого. Однако стремительно ухудшающееся здоровье отца, о чем всю зиму писали ему мать и сестра, заставило молодого человека переменить решение. Он вернулся в Трир в конце апреля и оставался дома до 7 мая, отметив здесь свой двадцатый день рождения {35}. Через три дня после его отъезда Генрих Маркс скончался от туберкулеза и воспаления печени и был похоронен 13 мая 1838 года {36}.

Некоторые биографы обвиняли Маркса в непростительной черствости, утверждая, что он не присутствовал на похоронах, отговорившись некими важными делами. Это не соответствует действительности. Маркс только что покинул Трир, он просто не смог бы вернуться на похороны вовремя, да и в любом случае с отцом он проститься успел.

И хотя писем этого периода не сохранилось, нет никаких сомнений, что Карл испытывал глубочайшую скорбь от этой потери. На протяжении всей своей жизни он носил фотографию отца в нагрудном кармане, и через сорок пять лет, после смерти самого Маркса, Энгельс положит это истрепавшееся фото к нему в гроб {37}.

После смерти Генриха в семье не осталось никого, кто мог бы влиять на Карла — одаренного, но своенравного молодого человека. Никто не мог предостеречь его от опасности, которую таило увлечение новой радикальной философией, никто не напоминал ему о необходимости стать человеком, достойным уважения общества. Однако внезапно прозвучал голос еще более критический и требовательный — на этот раз из дома Вестфаленов. Однако этот голос уже не уговаривал — он угрожал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.