НОВАЯ ПЕЧАТНАЯ ТРИБУНА
НОВАЯ ПЕЧАТНАЯ ТРИБУНА
Борьба Благосветлова за новую печатную трибуну началась сразу после того, как стало ясно, что дни «Русского слова» сочтены.
Прежде всего он решает организовать на базе типографии «Русского слова» издательство и книжную лавку для распространения литературы определенного направления.
Книжные давки и издательства, а также книжные читальни, создаваемые, как правило, демократически настроенными людьми, в условиях шестидесятых годов росли как грибы. Революционеры шли туда, чтобы распространять демократическую литературу.
Недаром вскоре после каракозовского выстрела тайная полиция особо отмечала тот факт, что ею были «обнаружены в столицах некоторые отдельные тайные деятели, которые под ширмою литературных занятий были руководителями разных социалистических изданий, переводов, учебников для народа и иных книг в видах распространения социалистического учения. Они также были участниками в составлении разных обществ, читален, артелей, бесплатных школ и иных учреждений, имевших цель под видом благотворения соединять и направлять в социалистическом и противоуправительственном направлении мысли молодого поколения».
Редакция «Русского слова» решает открыть книжную лавку осенью 1865 года, когда стало очевидным, насколько опасен для передовой журналистики «Закон 6 апреля». Однако это намерение немедленно встретило самое жестокое сопротивление со стороны властей.
Как только в газете «Голос» было объявлено об открытии при главной конторе «Русского слова» книжного магазина, инспектору за типографиями из министерства внутренних дел полетел следующий запрос: «На основании какого разрешения открыты вышеозначенный книжный магазин и главная контора?»
Разбор дела показал, что магазина самого еще нет, а идет лишь подготовка к открытию его и что разрешение о том редакция будет испрашивать в скором будущем. Благосветлов решил просить разрешения на открытие книжного магазина через подставное лицо — сотрудника «Русского слова» Стахеева. И после двухмесячной волокиты получил отрицательный ответ. В конфиденциальном письме министра внутренних дел Валуева по этому поводу, адресованном петербургскому генерал-губернатору, говорилось: «…Характер изданий, принадлежащий самой редакции «Русского слова», нельзя признать благонамеренным, и притом, в случае продолжения этим журналом неодобрительного направления и закрытия его, было бы неудобно предоставлять распространение напечатанных в оном статей отдельными изданиями через книжный магазин, открываемый с этой целью».
Каково же было удивление Валуева, когда в № 61 «Московских ведомостей» в марте 1866 года было опубликовано объявление о том, что «на днях выйдет и поступит в продажу «Луч» и что подписка на него «принимается при книжном магазине главной конторы «Русского слова». Старшему инспектору типографий и книжной торговли генерал-майору Чебыкину было поручено немедленно расследовать обстоятельства, при которых этот магазин все-таки начал функционировать. В результате обнаружилось, что, после того как в открытии магазина Стахееву было отказано, Благосветлов подобрал для этой цели другое лицо — некоего Зубовского, по ходатайству которого петербургский генерал-губернатор Суворов и разрешил открыть магазин, не поставив об этом в известность Валуева. Валуев тут же направляет Суворову раздраженное протестующее письмо и через Главное управление по делам печати добивается закрытия магазина при конторе «Русского слова». Для этого был выбран простой и верный путь. Коль скоро закрыть магазин на законном основании было трудно, его подставной владелец Зубовский был намеренно выставлен перед непосредственным начальством человеком неблагонадежным. О результатах этой акции член Главного управления по делам печати Фукс немедленно доложил Валуеву: «Содержатель книжного магазина при конторе «Русского слова» Зубовский, убоявшись, вероятно, неприятных для себя последствий по собранным сведениям о неправильности его показаний насчет отлучек из СПб., равно о связи его заведения… с конторою редакции, а может быть, и по настоянию своего начальства (он показался старшим делопроизводителем здешнего губернского правления), подал сегодня заявление старшему инспектору о прекращении открытой им торговли книгами…
Таким образом, этот магазин согласно видам администрации закрывается сам собою, без каких-либо экстра-легальных мер… Затем, от личного благоусмотрения Вашего превосходительства зависит обратить внимание надлежащего начальства на Зубовского, открывшего книжную торговлю без ведома и разрешении» Виза Валуева: «Г. Зубовскому вице-губернатором приказано подать в отставку, что им исполнено. Прошу мне разъяснить… — отчего так долго искали Зубовского».
Для того чтобы стал более понятен страх старшего делопроизводителя губернского правления Зубовского, который в мае 1866 года сам подал заявление о прекращении торговли книгами и тем не менее был «отставлен», напомним, что апрель — май 1866 года были месяцами террора, начавшегося после выстрела Каракозова. 14 апреля 1866 года был арестован Благосветлов, 28 апреля — Зайцев. 3 июня 1866 года были запрещены правительством «Современник», а также и не возобновившийся с января 1866 года журнал «Русское слово».
И тем не менее в этих отчаянных для демократии условиях Благосветлов продолжает борьбу за печатную трибуну, добиваясь через Ю. Луканина возобновления книгоиздательства.
Параллельно Благосветлов ведет с царской цензурой и III отделением еще одну опасную игру. После приостановления журнала в январе 1866 года на пять месяцев он решает обойти постановление правительства я выдать подписчикам эти запрещенные четыре номера «Русского слова» иным, обходным путем.
Мало кому известно, что подготовленные к печати в первой половине 1866 года редакцией «Русского слова» два тома сборника «Луч» не что иное, как сдвоенные номера «Русского слова», только под другим названием. А между тем редакция умудрилась даже сообщить через «С.-Петербургские ведомости», что сборник «Луч» для подписчиков «Русского слова» выделяется «бесплатно, взамен приостановленных книжек журнала». Таким образом, от карательной меры правительства, приостановившего журнал, серьезно не страдали ни редакция, ни подписчики. Но, к сожалению, газету «С.-Петербургские ведомости» читали не только подписчики «Русского слова».
Первый том сборника «Луч» был представлен в цензуру 22 марта 1866 года. В тот же день четырем цензорам было поручено просмотреть эту книгу и на другой же день, 23 марта, на заседании комитета доложить свое мнение. Каждый из цензоров в результате анализа материалов констатировал, что «статьи не представляют прямого повода к судебному преследованию книги», что «они не могут дать суду достаточных поводов к обвинению», но все цензоры сходились в одном: «Луч» — это не что иное, как очередная книжка журнала «Русское слово». Цензор Еленев так прямо и писал: «…Во всех… статьях есть отдельные места и выражения, представляющие довольно крупные черты того направления, которым всегда отличался журнал «Русское слово», временно преобразованный теперь в сборник «Луч».
Председатель Санкт-Петербургского цензурного комитета А. Петров направил в Главное управление по делам печати подробную докладную записку, обобщавшую доклады цензоров, в которой указывалось, что направление и характер сборника полностью тождественны приостановленному журналу «Русское слово».
Усматривая, таким образом, что изданием сборника «Луч» редакция «Русского слова» желает «продлить непрерывный выход приостановленного журнала и обойти таким образом распоряжение г. министра внутренних дел», комитет предлагал приостановить выпуск издания и привлечь издателей к суду.
Оказалось, однако, что по цензурным законам оснований для судебного преследования «Луча» нет, хотя и было ясно, что это лишь приостановленное «Русское слово», только под другой обложкой. Министр внутренних дел был вынужден срочно войти в правительство с предложением, запрещающим выдавать подписчикам «бесплатно или по особой публикации во все время приостановления какие-либо отдельные сочинения, переводы или сборники».
А тем временем подписчики «Русского слова» получили беспрепятственно первый том «Луча».
В июне 1866 года, уже после окончательного запрещения «Русского слова», в типографии журнала было отпечатано 3500 экземпляров второго тома сборника «Луч»; тут уж цензура возбудила судебное дело против издателя «Луча» (таковым был сотрудник запрещенного «Русского слова» П. Н. Ткачев).
Но органы юстиции по-прежнему не были уверены в успехе дела. Трудность заключалась в том, что не только первый, но и второй том «Луча» был отпечатан до того, как Государственный совет принял предложенную Валуевым поправку к «Закону 6 апреля». Между учреждениями министерства внутренних дел и министерства юстиции завязалась по этому поводу деятельная бюрократическая переписка, которая продолжалась ряд лет.
Лишь 26 октября 1874 года, то есть почти восемь лет спустя после того, как тираж «Луча» был отпечатан, на основании изменений в «Законе 6 апреля» комитет министров постановил: выпуск в свет данного издания «запретить», само издание уничтожить. Однако уничтожать практически было уже нечего. Арестованное издание еще в 1870 году пришло в совершенно негодный вид. По свидетельству старшего инспектора типографий, которому было поручено проверить, живо ли это издание, сборник «Луч» хранился в «наполовину развалившемся чулане, задняя стена с большими просветами; крыша над чуланом, когда-то покрытая толем, образовала сквозной пролом, так что дождик и снег имели значительный доступ». Тюки с изданием были «наполовину развалившиеся вследствие гнилости».
Итак, цензура победила? Ей удалось лишить трибуны коллектив публицистов, сплотившихся вокруг «Русского слова»? Ничего подобного!
Уже в середине июля 1866 года, полтора месяца спустя после закрытия «Русского слова», когда цензурные осложнения со вторым томом «Луча» только-только начинались, Г. Благосветлов и П. Ткачев поместили в газете «С.-Петербургские ведомости» (№ 195) объявление, в котором говорилось, что «второй том «Луча» по непредвиденным обстоятельствам не может быть выдан впредь до устранения этих непредвиденных обстоятельств. Что же касается до удовлетворения подписчиков «Русского слова» за последние шесть книжек, то по соглашению с редакцией нового журнала «Дело» подписчики получат в этом году шесть книжек этого журнала».
Таков один из удивительнейших эпизодов в истории русской журналистики: в условиях жесточайшей реакции и террора после каракозовского выстрела, потеряв «Русское слово», потерпев поражение с книжной лавкой и изданием сборника «Луч», Благосветлов находит возможность возродить «Русское слово» под новой обложкой, под новым названием — правда, в условиях пристрастной предварительной цензуры. И это не счастливая случайность, но трезвый, строгий и последовательный план действий, изобретательная и упорная борьба.
Новый план сохранения печатной трибуны содержится в письме Благосветлова Шелгунову, которое он послал ему в Тотьму в январе 1866 года, сразу после второго предостережения журналу: «Вот что надо делать: выбрать другое заглавие для такого же журнала, как и «Русское слово», и продолжать его издание при тех же сотрудниках и подписчиках».
А вот и реализация плана: 16 февраля 1866 года журналу «Русское слово» было объявлено третье предостережение с приостановлением его на пять месяцев; 17 февраля, то есть на следующий день, в Главное управление по делам печати направляется прошение штабс-капитана Шульгина об «издании нового учено-литературного журнала» под названием «Дело».
И в выборе названия («Дело» — название, казалось бы, совершенно нейтральное и вместе с тем наполненное очень многозначительным для шестидесятников смыслом), и в подчеркнуто «учено-литературном» направлении его, и в подставной фигуре издателя, чья репутация для цензуры и III отделения была не запятнана, ощущается точный расчет Благосветлова. Этот расчет оправдал себя: в мае 1866 года, за десять дней до окончательного закрытия «Русского слова», издание «Дела» было разрешено.
Благосветлов к этому времени уже второй месяц томился в отдельном каземате Екатерининской куртины, куда был заточен по распоряжению графа Муравьева, возглавлявшего высочайше утвержденную следственную комиссию, которая расследовала обстоятельства покушения Каракозова на Александра П. Заточен без какой бы то ни было доказанной вины, только лишь на основании того, что возглавлял «противоправительственное» «Русское слово». По мнению Муравьева, именно в среде людей, находившихся под влиянием «Русского слова» и «Современника», зрела идея цареубийства». Летом 1866 года за неимением улик Благосветлов был освобожден.
«Николай Васильевич, вчера меня выпустили из крепости на свободу, — писал он 7 июня в вологодскую ссылку Н. В. Шелгунову. — Я часто вспоминал Вас, потому что сидел в той же яме, в которой сидели и Вы. Говорят, что всех арестованных 240 человек, из них почти все будут освобождены, но кто с аневризмом, кто с дрожанием рук, а некоторые и совершенными калеками. Только самые здоровые организмы уцелевают от влияния одиночного застенка.
«Русское слово» запрещено безусловно. Это Вы, конечно, уже знаете из газет. Литература еле дышит, благодаря тому обстоятельству, что у нас во всем оказывается виноватой она, — бедная и беззащитная Магдалина. Грустно, тяжело, и я хотел бы быть все это время вместе с Вами. Через неделю извещу Вас подробно, как устроится наше общее положение. Работать надо, потому что жить надо, а жить и работать почти не дают возможности. Но человек изобретателен, когда его очень притесняют, а потому я и думаю, что «Русское слово» воскреснет в другой форме».
Да, и после такого сурового испытания, в дни, когда весь Петербург, по собственной характеристике Благосветлова в том же письме, «перепуган, как после землетрясения», руководитель задушенного «Русского слова» не теряет оптимизма, ни на йоту не отступает от намерения во что бы то пи стало продолжать борьбу. Письмо это, задержанное Никольским уездным исправником, еде отбывал ссылку Шелгунов, тут же оказывается в III отделении и, заставляет чиновников политического сыска обратить самое пристальное внимание на намерения Благосветлова.
В первую же неделю после выхода из крепости Благосветлов публикует объявление о выдаче подписчикам запрещенного «Русского слова» шести книжек журнала «Дело». «Вышеизложенные обстоятельства, — констатировало III отделение, — указывают на соглашение или, лучше сказать, стачку прежних редакторов «Русского слова» с редакцией имеющего появиться с 1 сентября настоящего года журнала «Дело». Этот факт приводит также к тому заключению, что выраженная Благосветловым в письме к Шелгунову надежда, что «Русское слово» возникнет в том или другом виде, не была лишена основания. Напротив, вторичная попытка Благосветлова заменить «Русское слово» другим журналом и восстановление его имени в публикации показывают, что Благосветлов не отказался от своей литературной деятельности, которую намерен продолжать, следуя прежнему направлению». На документе красноречивая виза: «Переговорить. Кажется, что нам следует просить министра не допускать издания журнала «Дело». И еще одна виза — со ссылкой па министра внутренних дел: «Надлежит заготовить отзыв в Цензурное управление согласно справке». Что означали эти визы? Только одно: поскольку запретить сразу же только что разрешенный журнал было невозможно, III отделение, считавшее «неудобным издание этого журнала», давало распоряжение цензурному ведомству задушить журнал цензурным путем.
Начальник Главного управления по делам печати М. П. Щербина немедленно, еще до выхода первого номера «Дела», сообщал в министерство внутренних дел Мезенцеву о том, что в отличие от остальных журналов «Дело» оставлено под предварительной цензурой, и дал распоряжение Цензурному комитету следить за журналом Благосветлова «с особой строгостью, чтобы принудить его к добровольному закрытию». В итоге из 48 печатных листов первого номера «Дела» цензура запретила 22.
Начался период, «самый трудный в жизни Благосветлова, а по некоторым последствиям даже роковой». Таково свидетельство Шелгунова, который опубликовал многие письма Благосветлова, относящиеся к этому времени (письма 1864–1866 годов он сжег после 4 апреля 1866 года). В одном из писем Благосветлов сравнивает себя с матросом, «выброшенным в открытое море после крушения корабля». «Вода течет, лодка опускается ко дну, и мне, — пишет Благосветлов, — приходится в одно и то же время затыкать дыру и выливать воду. Эта аллегория переводится на простой язык так: мне закрыли журнал, велели закрыть книжный магазин и передать типографию лицу благонадежному…» «Поверите ли, — говорит далее Благосветлов, — что я на свободе чувствую себя не лучше крепости. Скверные нервы не дают ни минуты покоя, потому что каждый день несет новые тяжелые впечатления. Удивляешься, что за каменная природа человек; кажется, давно пора бы лопнуть хилому механизму жизни, ан нет — он стоит и жаждет не покоя, а деятельности. Но деятельность-то становится не под силу; уж слишком много навалилось хлопот и неприятностей». Эти сетования не были проявлением слабости Благосветлова. Его положение и в самом деле было чрезвычайно трудным. Он был предупрежден, что «Дело» может отправиться по следам «Русского слова» в вечность. «Это было сказано не в виде угрозы, — писал он Шелгунову, — а факта, который нужно отвести всевозможными усилиями; все это, разумеется, достается кровью всем нам, но что же делать?»
Цензурные гонения были столь беспощадны, что иногда, казалось бы, у Благосветлова совсем опускались руки, но он упорно не бросал журнала. «Должен вам откровенно сказать, — писал он Шелгунову, — что я устал до истощения сил; чувствую, что еще хватит головы и энергии, чтобы бороться, но что это за борьба?… Борьба глухая и пассивная, вы не видите ни врага, ни оружия… жизнь уходит на мелкие состязания, а результата никакого…» И в том же письме он продолжает, что бросить «Дело» нельзя, но что нужно искать средства «идти не лбом против стены», он советует «удалиться пока в тихую область истории и естественных наук, а политических и экономических вопросов пока не трогать. Полунамеки и намеки не по силам нашей публике, и потому все, что посерьезнее, должно быть припрятано на черный день… Вот мое мнение, почерпнутое из 22 листов совершенно запрещенных для первой книжки «Дела».
Предприятие Благосветлова, который, обманув цензуру и III отделение, выпускал журнал, не имея на этот раз не только редакторских, но и издательских прав, было попросту опасным. Он знал это и пытался даже всячески маскировать свое участие в «Деле». Благосветлову было известно, что III отделение вновь намеревается выслать его из Петербурга. Он писал об этом не только Шелгунову, но и заграничному корреспонденту журнала, участнику Польского восстания, эмигранту П. И. Якоби: «По выходе первой книжки «Дела» на журнал посыпались со всех сторон доносы, именные и безымянные. Министр народного просвещения гр. Толстой, такой идиот, каких даже у нас мало, донес по начальству, что «Дело» то же «Русское слово», только под другой оберткой, что Благосветлов участвует в нем. Этого было достаточно для того, чтобы дать повод душить журнал безобразнейшим образом. Началось следствие, действительно ли я участвую, начали обыскивать типографии, стали перебирать рукописи, меня хотели выслать из города и дали цензуре особенное предписание давить журнал. Началась пытка: из 40 набранных листов пропускают какие-то обрывки на 6 листах, все прочее запрещают. Редактор Шульгин жалуется министру, — министр усиливает строгости. Шульгин просит выпустить его из-под цензуры, — не дозволяют. Шульгин хочет жаловаться царю, — к царю не допускают. А между тем «Дело» стоит, сотрудники стоят; каждый день несутся денежные убытки… В таком положении я находился до нынешнего дня. Только сегодня я получил некоторую уверенность, что журнал пойдет и что облегчат его ход. Поэтому и могу ответить вам на вопрос: что и как писать? Пока давящая сила правительства не ослабнет, пишите серьезные статьи по естественным наукам. Но только не касайтесь религии. Пока это строго запретный плод… При первой возможности «Дело» выйдет из-под цензуры, но теперь не выпускают».
Письмо это помечено 14 ноября 1866 года. А вот что в это же время, в конце ноября, писал он Шелгунову: «Вот уже пятнадцатую ночь, как я не сплю нормальным человеческим сном: забудусь и проснусь. Напряжение нервов доходит до изумительной тонкости… Думается много, ужасно много, но эти тяжелые мысли, как бесплодный груз, ложатся камнем на мозг и на всю нервную механику. И за всем тем, это состояние нельзя назвать болезненным. Энергия и силы чувствуются в здоровом состоянии. Но об этом не стоило бы и говорить, если бы это было только мое личное настроение. Нет, я вижу и других в таком же положении. Я убежден, что это общий органический перелом эпохи, более или менее отражающийся на всем чувствующем… Дряблые натуришки впадают обыкновенно в мистицизм в такие эпохи; сильные натуры или ломятся пополам, или делают добрые и честные дела…»
Благосветлов принадлежал к сильным натурам. И хотя условия его работы были ужасными, хотя правительство, «несмотря на все просьбы и ходатайства, не выпускало журнал из-под предварительной цензуры и не давало ему вздохнуть спокойно, Благосветлов продолжал вести журнал по избранному им пути.
«Человек этот — сильной воли и твердого характера . Как ни жмет и ни теснит его Главное управление по делам печати, он все-таки держится твердо и не отступает от предвзятых им целей и стремлений», — говорилось в очередной записке III отделения в январе 1867 года и вновь предлагалось: «Так как в близком будущем грозит ч(Делу» запрещение, то было бы гуманнее прекратить существование этого журнала ныне же и тем лишить партию, вступившую в борьбу с правительственными воззрениями, возможности распространять свое учение, уже признанное вредным, в особенности для быстро увлекающегося юношества».
И тем не менее журнал продолжал выходить, причем в нем участвуют «лучшие наши силы после крушения двух журналов, — пишет Благосветлов литератору Г. П. Данилевскому. — Тут все работают — Писарев, Елисеев, Шелгунов, Щапов, Якоби и пр. Жалко только, что все лучшие и честные представители нашей мысли должны скрывать свои имена под спудом, облекаться в разные маскарадные платья и под псевдонимами давать себя чувствовать публике. Но эти потемки пройдут, и наступит свет…».
Благосветлов мыслил журнал «Дело» как идейное и духовное продолжение «Русского слова» — как мы видим, так же расценивала «Дело» и цензура. Так оно и было, в значительной степени прежде всего по кругу сотрудников, в «Деле» продолжали писать П. Н. Ткачев, Д. Д. Минаев, А. Шеллер-Михайлов, А. Ф. Бажин, Эли Реклю и др. Уже первый номер журнала, хотя он прошел сквозь беспощадную, невиданно трудную цензуру, открыто декларировал эту преемственность: здесь было помещено продолжение повести Шеллера-Михайлова «Засоренные дороги», начало которой было напечатано в «Русском слове», в последней книжке его, за которую журналу было объявлено роковое третье предостережение. Весь дух номера подспудно выявлял все то же демократическое, «отрицательное» направление, за которое было закрыто «Русское слово». Статья Шелгунова «Убытки земледельческой России» продолжала одну из коренных тем «Русского слова» — тему крайней отсталости страны, бедственного положения ее земледельческого населения, что ни в малой степени не изменила политика правительственных реформ. Эта мысль развернута в программной для журнала статье Благосветлова «Ирландия»., где на примере отсталой Ирландии он показывает, что, никакие полумеры не в состоянии изменить бедственного положения народа. Выход один: «Переход земель от мелкой и крупной сквайрократии (т. е. дворянства) в руки самих земледельцев есть первый шаг к благосостоянию страны».
Рассмотрев материалы первого номера «Дела», Главное управление по делам печати пришло к выводу, что «в запрещенных комитетом статьях и местах из статей… проводится с тою же настойчивостью, как в запрещенном журнале «Русское слово», то направление, за которое были объявлены этому последнему предостережения, именно: идеи крайнего социализма, сопоставление неимущих классов с имущественными, недовольство современным устройством нашего общества…».
Это направление, при неимоверной трудности цензурных условий, Благосветлов стремится проводить на всем продолжении существования журнала.
Занятый редакторскими хлопотами и беспрерывной тяжбой с цензурой, вдобавок тяжело больной, Благосветлов крайне редко выступает в журнале «Дело» сам. Его главная задача — сплотить круг демократически настроенных сотрудников, обеспечить им наиболее благоприятные условия публицистической деятельности. Его титаническая борьба с цензурой, строгая выдержанность демократического направления «Дела» опять-таки опровергают привычное представление, будто он рассматривал журнал как источник личного обогащения. Следует верить Ткачеву, который с конца 1865 года стал одним из ближайших сотрудников Благосветлова и который писал в связи с выходом нового журнала, призванного заменить «Русское слово»: «На проектированный журнал он смотрел не как на свое личное дело, а как на дело общественное , на дело, от успеха или неуспеха которого зависит «быть или не быть» у нас честной журналистике».
В мае 1867 года случился тягостный для Благосветлова разрыв «Дела» с Писаревым. Напечатав в «Деле» ряд статей, и в частности такие, как «Образованная толпа» и «Борьба за жизнь», Писарев ушел в некрасовские «Отечественные записки». Ушел, обидевшись на Благосветлова за Марко Вовчок, которую полюбил, когда вышел из крепости: Благосветлов без ее ведома выставил имя писательницы в числе авторов «Дела». Это был только повод, причины разрыва Писарева с Благооветловым были более глубокие — о них речь пойдет ниже. Уход Писарева был тяжелым ударом для «Дела», но не изменил демократического направления его. Ведущими публицистами «Дела» становятся такие люди, как Шелгунов, Ткачев, а несколько позже Берви-Флеровский и Лавров, чья революционно-демократическая настроенность не вызывает сомнений. На всем протяжении существования «Дела» редакция последовательно привлекает к сотрудничеству революционеров-эмигрантов. Помимо уехавших в эмиграцию Ткачева и Лаврова, в «Деле» сотрудничают П. Якоби, Л. Мечников, позже С. Степняк-Кравчинский, Л. Тихомиров, Н. Русанов и др. Как и «Русское слово», «Дело» создавалось в основном трудом тех, кто за свою революционную деятельность находился в ссылке или пребывал в эмиграции.
Главная задача, которую ставили перед собой публицисты журнала, — рассказывать правду о тяжелой жизни народа в пореформенной, «освобожденной» России.
Картины бедственного положений крестьянства содержатся прежде всего в статьях Шелгунова, отлично изучившего за долгие годы ссылки провинциальную Россию. Выступления Шелгунова, которые печатались в «Деле» из номера в номер, дополнялись статьями П. Ткачева, который долгое время вел в «Деле» отдел «Новые книги» и опубликовал немало серьезных публицистических работ, в частности серию статей «Производительные силы России». По свидетельству цензуры, в этих статьях «автор поставил себе целью доказать, что все рабочее сословие России голодает круглый год (именно: на каждого работника приходится в день, по соображениям автора, менее 1 ф. хлеба) и что вследствие столь скудного питания смертность в России так велика, что может быть только сравнена со смертностью в тюрьмах и на галерах».
Заслугой Благосветлова было то, что он предоставил самую широкую трибуну такому до сих пор недооцененному публицисту-революционеру, как Берви-Флеровский. В «Деле» были опубликованы многие главы его знаменитой книги «Положение рабочего класса в России». Той самой книги, о которой К. Маркс писал членам Комитета Русской секции I Интернационала: «Это — настоящее открытие для Европы… Это — труд серьезного наблюдателя, бесстрашного труженика, беспристрастного критика, мощного художника и, прежде всего, человека, возмущенного против гнета во всех его видах… Такие труды, как Флеровского и как вашего учителя Чернышевского, делают действительную честь России…»
Публицисты «Дела» не делали разницы между крестьянством и рабочим классом — это был в их представлении единый трудящийся и угнетенный, обездоленный люд. Вместе с тем особенностью «Дела», отличающей его от «Русского слова», является пристальное внимание к жизни рабочих, фабричных масс. Этот интерес определялся новыми процессами жизни, бурным развитием капиталистических отношений в пореформенной России. Развитие промышленности само по себе не пугало публицистов «Дела». Напротив, они видели в этом прогресс в сравнении с запустением крепостничества. В статье «Ирландия» Благосветлов писал: «Что бы ни говорили защитники исключительного земледелия, но ни одна цивилизованная или желающая быть цивилизованной страна не может обойтись без мануфактуры и заводской промышленности». Тот же комплекс идей в статьях «Убытки земледельческой России», «В земледелии ли наша сила?», «Переходный момент нашей промышленности» и других проводил Шелгунов. «Не потому ли мы и бедны, что исключительно занимаемся земледелием?» — спрашивал он.
Вместе с тем публицисты «Дела» отдавали отчет в односторонности капиталистического прогресса, в том, что развитие промышленности на буржуазной основе означает продолжение эксплуатации народа. Вот почему они последовательно публикуют материалы о тяжелом положении и борьбе европейских трудящихся масс. Журнал рассказывает читателям о рабочих организациях и забастовках на Западе, о деятельности I Интернационала, о Парижской коммуне. «Теперешняя борьба Парижа с версальским правительством есть, в сущности, борьба с буржуазией» (1871, VI, 54), — утверждал журнал»
В статье Шеллера-Михайлова «Рабочие ассоциации» в . апрельском номере за 1871 год «Дело» познакомило читателей с «Капиталом» Маркса. Это не значит, конечно, что публицисты журнала поднялись до осознания марксизма, — они стояли на позициях утопического социализма. В статьях Шелгунова, Берви-Флеровского и других мы встречаем немало высказываний, свидетельствующих о том, что публицисты «Дела» в русле традиций шестидесятых годов продолжают уповать на социалистический путь развития страны.
Какова же была положительная программа «Дела»?
В самых общих чертах она ясна: республика и социализм. В 1870 году, когда пришло сообщение о свержении второй империи во Франции, во всю ширину последней чистой страницы восьмого номера «Дела» крупным шрифтом, как лозунг, было напечатано: «Во Франции провозглашена Республика» . Комментария не требовалось.
Журнал «Дело» свято хранил верность демократическим идеалам шестидесятых годов. В этом была его сила. И тем не менее «Дело» так и не стало вторым «Русским словом», как ни мечтал об этом Благосветлов. В авторитете и влиянии на современников, в яркости и публицистическом блеске оно заметно отставало не только от «Русского слова» шестидесятых годов, но и от некрасовских «Отечественных записок». Причина тому — в особых цензурных трудностях, а также в том, что журнал в самом начале своего возникновения лишился Писарева, чьи блистательные статьи составляли душу «Русского слова». Но не только в этом. Ведь и уход Писарева не был случайным. Писарев ушел в «Отечественные записки» не потому, что в некрасовском журнале цензурные условия были более легкими, чем в журнала Благосветлова. Писареву с его интенсивностью духовного развития стало тесно и душно в благосветловском «Деле». Направление развития Писарева, так же как Зайцева, и Соколова, о чем речь, пойдет ниже, заключалось в поиске форм большей революционной активности… И в этом они опередили Благосветлова. Кто знает, в, чем тут причина, — в серьезной возрастной разнице или в чем-то другом. Но в любом случае в отличие от Писарева, Зайцева, Соколова Благосветлов, но сути дела, остановился, застыл в своем духовном, идейном развитии еще где-то в конце шестидесятых годов. Противоречивая программа «реализма» «Русского слова», с ее гипертрофией знания и курсом на всемерное распространение его как необходимое условие революционного преобразования общества — эта программа явилась прокрустовым ложем для «Дела», выходившего в новых исторических условиях, для нового молодого поколения читателей. При этом следует подчеркнуть, что с течением времени в деятельности Благосветлова на первый план все в большей степени выходили не сильные, но слабые стороны этой программы, выработанной им в трудных условиях второй половины шестидесятых годов. Его разочарование в революционных возможностях масс росло. Все в большей степени менялось его отношение к «мужику». Это изменение не коснулось демократической основы его убеждений. Жизнь народа, жизнь крестьянства по-прежнему оставалась главной заботой Благосветлова и его журнала. Но его отношение к «мужику» было иным, чем, к примеру, в «Отечественных записках» семидесятых годов, к которым он относился крайне ревниво. Вот как описывает начало своего сотрудничества в «Деле» в своих воспоминаниях Н. Русанов:
«— А вы, вероятно, как большинство теперешней молодежи, поклонник «Отечественных записок»?
Взор Благосветлова упорно уставлен в мои волосы. Меня это начинает раздражать. И почти патетически я отвечаю:
— О, конечно!..
— За мужичка любите?
— За социализм и за науку, Григорий Евлампьевич! — запальчиво парирую я…
— Социализму и науке наш журнал служит не менее «Отечественных запасок»… Да и не одной науке и социализму, а и «мужичку», — но нашему мужику, — служим… Служим, но не прислуживаемся…»
В этой явственно полемической позиции Благосветлова по отношению к «Отечественным запискам» легко уловить отзвук споров, которые шли между «Русским словом» и «Современником» в пору шестидесятых годов. Еще тогда благосветловский журнал в статьях Писарева и Зайцева выступал против «идеализации» мужика, против преувеличения революционного потенциала деревни. Теперь, а 1876 году, Благосветлов писал Н. М. Ядринцеву о позиции журнала «Дело»: «Искать идеалов в деревне оно не будет, идеализировать мертвую провинцию не в его духе, но оно и не ставит своей задачей возвышение вицмундирного Петербурга над провинцией. Оно знает, что точка нравственной нашей опоры не там и не здесь, не в деревне и не в чухонской Пальмире, но без интеллигентного меньшинства, где бы оно ни было, мы не обойдемся…»
Вот что стоит за благосветловской фразой о том, что «Дело» мужику «служит, но не прислуживается». Деревня сама по себе, в его представлении, не может служить «нравственной опорой» в демократических преобразованиях, ставка может быть только на «интеллигентное меньшинство». Задача этого «интеллигентного меньшинства» — нести свет знания и передовых идей, служить ферментом внутреннего развития общества, пробуждения его самосознания. Демократическое просветительство стало idee fixe Благосветлова в семидесятые годы. При этом он начинал «Дело» с одной существенной поправкой: «Оптимизм завел нас слишком далеко, — писал он после закрытия «Русского слова» Шелгунову, — надо мерить наше общество его собственным аршином; это великий и глупый bambino, которому еще не под силу светлые и честные идеи. Bambino требует репы и чесноку, а ему подносят разные тропические пряности».
Это пессимистическое убеждение в том, что русскому обществу «не под силу светлые и честные идеи», что ему требуется «репа и чеснок», а не «тропические пряности», Благосветлов сохранил до конца жизни.
Не только цензурные трудности, но и внутренняя задача, с которой Благосветлов начинал свой новый журнал, не могли не наложить печать определенной тусклости на физиономию «Дела». Журнал не поспевал за бурным темпом общественного развития народнических семидесятых годов. Он обходил молчанием многие новые вопросы, которые вставали перед семидесятниками, и предпочитал вновь и вновь повторять старое, общеизвестное. Подобное повторение демократических истин имело смысл, приносило пользу, но было недостаточно. Это понимали и некоторые сотрудники «Дела». По свидетельству Н. Русанова, Шелгунов «первым из всего твердокаменного благосветловского «Дела» почувствовал потребность допустить живую струю в этот орган застывшего радикализма 60-х годов». Почувствовал эту потребность потому, что видел, как при всем взаимном уважении все больше росло непонимание между «Делом» и лучшими представителями передовой молодежи семидесятых годов. После смерти Благосветлова, возглавив на короткий срок «Дело», Шелгунов начал активно привлекать к сотрудничеству в журнале деятелей революционного народничества, за что и оказался в очередной ссылке.
Отношение Благосветлова к действенному народничеству семидесятых годов было сложным. Вот что со всей присущей ему откровенностью писал он Лаврову незадолго перед смертью: «…Все мы смотрим уже в гроб, и если бы были люди получше нас, посвежее и поумнее, то нам следовало бы давно уступить им дорогу. Но их нет. Дряни — сколько угодно, но людей хорошего закала даже не предвидится скоро. Толстой расплодил целый вертоград и на целых два поколения патентованных дураков. Неудивительно, что явились люди, которые требуют дела , а не слова , которые отвернулись от литературы и пошли в народ . Зачем, для чего, с чем- все это не уяснено, не передумано и спутано. Этих бойцов жалко, потому что это даром погибшие силы…»
В этом отзыве Благосветлова — сплав уважения, трезвости и в какой-то мере скептицизма, непонимания революционного подвига семидесятников.
И все-таки при всей «твердокаменности», с которой стоял Благосветлов па позициях «радикализма 60-х годов», влияние его журнала на молодежь было огромным. «Дело» оставалось лучшим после «Отечественных записок» журналом семидесятых годов. Его разногласия с «Отечественными записками» были скорей тактическими, чем стратегическими.
Цензура любыми путями стремилась прекратить существование журнала. «Журнал «Дело», — говорится в очередном секретном документе Главного управления по делам печати, помеченном 34 января 1874 года, — несмотря на то, что выходит под предварительною цензурою, отличается в большей части статей, в оном помещаемых, тою вредною тенденциозностью, которая всегда составляла главную характеристическую черту изданий Благосветлова. Тенденциозность эта доказывается неопровержимо тем, что из всех русских повременных изданий «Дело», несмотря на сравнительную пустоту своего содержания, есть то, которое, по официальным сведениям, требуется несравненно чаще прочих для чтения приходящих в Императорскую Публичную библиотеку и вообще служит настольного книгою той части нашей молодежи, которая является поборницей и последовательницей нигилизма и всех видоизменений вредных и опасных учений сего рода. Наконец, самый издатель и главные сотрудники «Дела» заведомо принадлежат к числу писателей самого неблагонамеренного направления, не раз осужденного». В записке (который раз!) предлагается Цензурному комитету положить «решительный конец» злонамеренной пропаганде «Дела», «для сего необходимо подвергнуть «Дело» таким цензурным стеснениям, которые или обратили бы его в сборник случайных статей, далеко отстающих от той степени свободы, которая предоставляется другим подцензурным изданиям, или же привели бы к прекращению издания».
«Неблагонамеренность» издателя «Дела» была давно дознанной и доказанной для властей — недаром Благосветлов, начиная с юных лет и до самой смерти своей, находился под неусыпным секретным наблюдением. Одно из пухлых дел по наблюдению за ним завершается следующим документом, подписанным санкт-петербургским градоначальником:
«Секретно. В департамент Государственной полиции.
Имею честь уведомить департамент Государственной полиции, что бывший учитель русской словесности Григорий Евлампьевич Благосветлов , состоявший под надзором полиции, 8 текущего ноября 1880 года умер».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.