Мать Варвара Петровна Тургенева, урожденная Лутовинова

Мать Варвара Петровна Тургенева, урожденная Лутовинова

Варвара Николаевна Житова:

Детство и молодость ее прошли при таких тяжелых, возмутительных условиях, что неудивительно, если все эти несчастия раздражили ее характер и заглушили в ней те хорошие наклонности, которыми ее природа наделила.

В ней текла кровь Лутовиновых, необузданных и в то время почти полновластных бар. Род Лутовиновых был когда-то знаменит в уезде и в губернии помещичьим удальством и самоуправством, отличавшими во время оно и не одних Лутовиновых. <…>

Мать Варвары Петровны, Катерина Ивановна Лутовинова, тоже не отличалась мягкостью характера, и если признавать закон наследственности, что называется, врожденным, то нрав Варвары Петровны мог и по этому одному быть из крутых. Но его нельзя было назвать и злым, так как в Варваре Петровне обнаруживались иногда порывы нежности, доброты и гуманности, свидетельствовавшие о сердце далеко не бесчувственном.

Ее эгоизм, властолюбие, а подчас и злоба развились вследствие жестокого и унизительного обращения с нею в детстве и юности и под влиянием горьких разочарований в старости.

Овдовевши еще почти молодою, мать Варвары Петровны вторично вышла замуж за Сомова, тоже вдовца и отца двух взрослых дочерей. Катерина Ивановна никогда не любила своей дочери от первого брака и сделалась, под влиянием своего второго мужа, мачехой для Варвары Петровны и матерью для девиц Сомовых, ее падчериц. Все детство Варвары Петровны было рядом унижений и оскорблений, были случаи даже жестокого обращения. Я слышала некоторые подробности, но рука отказывается повторять все ужасы, которым подвергалась она. Сомов ее ненавидел, заставлял в детстве подчиняться своим капризам и капризам своих дочерей, бил ее, всячески унижал и, после обильного употребления «ерофеича» и мятной сладкой водки, на Варваре Петровне срывал свой буйный хмель. Когда же ей минуло 16 лет, он начал преследовать ее иначе – это был человек Карамазовского (старика) пошиба. Во избежание позора самого унизительного наказания за несогласие на позор, Варваре Петровне удалось, с помощью преданной ей няни, Натальи Васильевны, бежать из дома отчима.

Всех подробностей побега я не слыхала. Известно мне только, что она пешком, полуодетая, прошла верст шестьдесят и нашла убежище в доме родного дяди своего, Ивана Ивановича Лутовинова, тогда владельца села Спасского.

Дядя принял ее под свою защиту и, несмотря на требования матери, не пустил ее обратно в дом отчима.

В. Колонтаева:

Дядя ее, Ив. Ив. Лутовинов, был вполне сыном своего века. Летом в деревне, а зимой в Орле он всегда жил роскошно, богатым барином. Хотя он был скуп, но, желая сделать для своей молодой племянницы жизнь у себя в доме приятною, он ежедневно принимал гостей. Как в деревне, так и в городе устраивались пиры, обеды, псовые охоты и даже театральные представления.

Преобладающей страстью старика Лутовинова была псовая охота. Его псарня состояла из нескольких сотен собак, которые находились в разных деревнях, так что, когда он приезжал в одну из них, то целые своры были к его услугам. <…>

Как ни любил ее Ив. Ив., но его рассеянная и беспорядочная жизнь, а главное, недостаточное умение взяться за дело и всякое отсутствие воспитательной системы не могли не отразиться на характере его племянницы и не наложить некоторой оригинальности и своеобразности; так как в доме старого холостяка, понятно, преобладало мужское общество, то Варвара Петровна невольно и бессознательно усвоила себе некоторые мужские приемы и вкусы. Стрельбу в цель, верховую езду, охоту и игру на бильярде – все это она предпочитала вышиванию по канве и вязанию бисерных кошельков. Особенно любила она игру на бильярде, которую настолько хорошо изучила, что даже в преклонных летах обыгрывала своих сыновей. Всю свою жизнь она как бы чувствовала некоторое стеснение в скромной рамке женской деятельности, что и выражалось в ее многочисленных фантазиях и в излишней для женщины самостоятельности.

Оставшись после смерти дяди полной владелицей огромного состояния, молодая, богатая девушка, понятно, скучала в Спасском, почему и переселилась в Орел, где окружила себя компаньонками и приживалками, от которых не требовалось ничего, кроме подобострастия и беспрекословного повиновения.

Олимпиада Васильевна Аргамакова:

Варвара Петровна была некрасива собой, небольшого роста, немного сутуловатая, имела длинный и вместе с тем широкий нос, с глубокими порами на коже, отчего он казался как бы немного изрытым; под старость нос получил синеву. Глаза у нее были черные, злые, неприятные, лицо смуглое, волосы черные. Она имела осанку гордую, надменную, поступь величавую, тяжелую.

В. Колонтаева:

Хотя она была некрасива, небольшого роста, рябовата и несколько сутуловата, но во всей ее особе было что-то привлекательное, а, главное, ее глаза, при каком-то особенном блеске, были совершенно черны и до такой степени выразительны, что по временам как бы искрились. Если прибавить к этому ее остроумие, любезность, умение одеваться со вкусом и ее эксцентричность, то нетрудно допустить, что брак Тургенева был вызван взаимным расположением молодых людей. Оригинальность и самостоятельность Варвары Петровны, по рассказам людей, помнивших о начале этого сватовства, выразилась и в этом случае особенно своеобразно. Так, подметив к себе расположение молодого Тургенева и его нерешительность просить ее руки, она через своих знакомых передала ему, чтоб он смело приступил к формальному предложению, потому что отказа не получит. Понятно, что Тургенев воспользовался этим случаем, действительно получил согласие Варвары Петровны и скоро стал ее мужем. Свадьба совершилась в Орле, после чего молодые несколько лет сряду жили в этом городе, где имели свой собственный дом. По выходе же Сергея Николаевича из военной службы в отставку, Тургеневы переехали в Спасское.

Всех детей у них было трое. Старший Николай, второй Иван и третий младший Сергей, умерший в очень молодых летах от падучей болезни.

Варвара Николаевна Житова:

Вышедши замуж, Варвара Петровна зажила тою широкою, барскою жизнью, какою живали наши дворяне в былые времена. Богатство, красота ее мужа, ее собственный ум и умение жить привлекли в их дом все, что было только знатного и богатого в Орловской губернии. Свой оркестр, свои певчие, свой театр с крепостными актерами – все было в вековом Спасском для того, чтобы каждый добивался чести быть там гостем.

И настолько была умна и приятна, – скажу даже больше, обаятельна, – Варвара Петровна, что, не будучи ни красивою, ни молодою, даже с лицом, несколько испорченным оспой, она при всем том всегда имела толпу поклонников.

После долгих страданий и продолжительной неволи сознание собственной силы развило в Варваре Петровне тот эгоизм и жажду власти, которые так многих из окружавших ее заставляли страдать.

Но своими помещичьими правами она никогда не пользовалась так грубо, жестоко, как это делали другие.

В. Колонтаева:

Варвара Петровна была женщина далеко не глупая и даже недюженная, но избалованная своим блестящим положением и окружающей ее средой. Ей в жизни все удавалось, а ее материальные средства давали ей возможность достигать того, чего она желала. Вот почему, при никогда не дремлющей фантазии, у ней являлись подчас совершенно причудливые капризы, и малейшее препятствие в их исполнении вызывало у ней слезы, гнев и даже истерические припадки. <…> На вид она казалась деспотичной, но эта деспотичность не была у ней принципом, а результатом ее избалованности. <…> Временами она воображала себя Бальзаковской женщиной, временами усидчиво писала свой дневник, тетрадями которого были наполнены целые сундуки.

Олимпиада Васильевна Аргамакова:

В домашней обстановке своей она старалась подражать коронованным особам. Так, крепостные люди ее, исполнявшие ту или другую обязанность при ней, назывались не только придворными званиями, но даже фамилиями тех министров, которые занимали соответствующие должности при высочайшем дворе. Так, например, дворецкий звался министром двора и ему была придана фамилия тогдашнего шефа жандармов генерала Бенкендорфа. Мальчик лет 14, заведывавший с несколькими помощниками получением и отправкою писем и газет, назывался министром почт. <…>

Без инициативы со стороны самой Варвары Петровны с ней никто не смел заговорить. Например, министр ее двора являлся с докладом, останавливался у дверей и ждал разрешительного знака говорить, и если этого знака Варвара Петровна минуты с две не подавала, то это значило, что доклада она в то время выслушивать не желала, и министр ретировался.

Приход почты возвещал большой колокол. Почтальоны с колокольчиками бегали по коридорам большого дома, а министр почт, одетый по форме, преподносил на серебряном подносе газеты и письма, адресованные на имя Варвары Петровны.

Варвара Николаевна Житова:

Штат ее личной домовой прислуги был многочисленный, человек сорок, но никаких необыкновенных названий никто не носил. Был дворецкий, буфетчик, камердинер, конторщики, кассир, поверенный по делам, были и мальчики – но не «казачки» и без сердец на груди. Обязанность их состояла в том, что они стояли по дежурству у двери и передавали приказания барыни, или были посылаемы позвать кого-нибудь. Из женской прислуги одна только ее главная горничная носила название фрейлины или камер-фрейлины госпожи. Но это было в то время весьма обыкновенное название: у всех помещиц главная горничная называлась так. Остальные были: кастелянша, прачки, швеи, портнихи, пялечницы и просто девушки.

Управляющие были и немцы, и русские, и назывались своими крещеными именами, а одного из греков просто звали Зосимыч. «Позвать Зосимыча», – говаривала Варвара Петровна.

Вся ее прислуга, окружавшая ее, должна была быть грамотною, и одну даже девочку вместе со мной учили по-французски, а именно списывать с книги, потому что Варвара Петровна, читавшая только французские романы, любила делать из них выписки. <…>

По-русски говорила она только с прислугой, и вообще все мы тогда читали, писали, говорили, думали и даже молились на французском языке.

В. Колонтаева:

При доме был дворецкий из крепостных, он же и мажордом, потом домашний секретарь Варвары Петровны; его звали Федором Ивановичем Лобановым. Это была весьма симпатичная личность, постоянно одетая щеголевато в синий безукоризненно чистый фрак с бронзовыми блестящими пуговицами и белый галстук. Лобанов представлял из себя тип слуги хорошего дома. Утро Варвары Петровны начиналось тем, что она в своем рабочем кабинете выслушивала доклады Федора Ивановича и в то же время отдавала ему приказания на весь текущий день относительно приготовления экипажей, если предполагалось катанье, работ и всего прочего. Кроме словесных приказаний были еще и письменные. Ежедневно, часов около 10-ти утра, Федор Иванович являлся к нам в комнату и вручал маленькие билетики, на которых рукой Варвары Петровны было написано: «от 10-ти до 12-ти часов утра – рыбная ловля», «от 12-ти до 2-х – игра в карты» и т. д., а на другой день новый билетик и новое распределение времени. Домашний врач Порфирий Тимофеевич из крепостных ежедневно поутру и даже несколько раз в день должен был осведомляться о здоровье Варвары Петровны, вести бюллетени о состоянии ее здоровья и отсылать их в двух экземплярах: один – к доктору Иноземцеву, а другой к ее домашнему московскому врачу Берсу.

Кроме этих лиц в услужении у Варвары Петровны состояли пажи, красивые мальчики, обязанности которых не были строго определены. Но которые состояли, как говорится, «на побегушках».

При Спасском была своя полиция из отставных гвардейских солдат, которая должна была ведать все могущие произойти беспорядки, требующие вмешательства силы. Женский персонал села Спасского также не был изъят от присмотра женской «тайной полиции», во главе которой стояла старуха Прасковья Ивановна, отвратительной наружности, с вечно трясущейся головой. Ее все, не исключая и нас, ужасно боялись. <…>

Я уже говорила о блестящей фантазии Варвары Петровны, образцы ее проявлялись на каждом шагу. Так, дано было приказание, чтобы при выгоне скота в поле и возвращении его обратно домой пастухи играли на рожках, а человек, отправляющийся в Мценск на почту с корреспонденцией, был одет почтальоном и звонил в колокольчик.

Олимпиада Васильевна Аргамакова:

Помню и другой случай. Во время второй холеры в газетах утверждали, что зараза носилась в воздухе, будто бы наполненном ядовитыми микроскопическими мошками. Люди, глотая их, заражались.

– Николай Николаевич, – сказала Варвара Петровна своему деверю (брату ее мужа), бывшему в то время у нее главным управляющим, устрой для меня нечто такое, чтобы я, гуляя, могла видеть все окружающие меня предметы, но не глотала бы зараженного воздуха.

Для нее сделали носилки с стеклянным колпаком в виде не то кареты, не то – киота. Она там сидела в мягких креслах, и ее носили. <…>

Мелкое чиновничество Варвара Петровна не считала за людей. Так, однажды ей доложили о приезде станового в то время, когда она брала ванну. Она немедленно велела позвать его к себе. Когда становой, по естественному чувству, остановился сконфуженный, увидев через полурастворенную камер-фрейлиною дверь Варвару Петровну в виде Сусанны, она на него прикрикнула:

– Да ну! Иди что ли! Что ты для меня? Мужчина что ли?

Афанасий Афанасьевич Фет:

При поездках в другие свои имения и в Москву она, кроме экипажей, высылала целый гардеробный фургон, часть которого была занята дворецким со столовыми принадлежностями. Изба, предназначавшаяся для ее обеденного стола или ночлега, предварительно завешивалась вся свежими простынями, расстилались ковры, раскладывался и накрывался походный стол, и сопровождавшие ее девицы обязательно должны были являться к обеду в вырезных платьях с короткими рукавами.

Варвара Николаевна Житова:

Ее властолюбие и требование поклонения ей простирались не на одну ее семью и не на один ее крепостной люд. Она властвовала над всем, что окружало ее и входило в какие-либо сношения с нею, и при этом она обнаруживала в себе редкую и часто непонятную нравственную силу, покоряющую себе даже людей, не обязанных ей подчиняться. Иногда достаточно было ее взгляда, чтобы на полуслове остановить говорящего при ней то, что ей не угодно было слушать. При ней своего мнения, несогласного с ее, никто высказывать и не смел. Один только Иван Сергеевич, ее любимец, и то в самых мягких, почтительных выражениях, скорее с мольбой, чем с осуждением, высказывал ей свои желания и соболезнования. <…>

В доме и в образе жизни Варвары Петровны соблюдался строгий порядок, все распределялось по часам. Даже голуби, которых она кормила и в Спасском, и в Москве, и те знали свой час: в 12 часов дня раздавался колокольчик, и они слетались получить свою порцию овса.

В. Колонтаева:

Не все же, однако, мы были свидетельницами одних неприятных сцен. Нередко Варвара Петровна бывала в самом веселом настроении, тогда она старалась всеми способами разнообразить жизнь в Спасском. Помимо почти ежедневных гостей, чуть ли не каждый день затевались различные «parties de plaisir», как то: поездки в довольно отдаленные хутора, охоты, а если это было летнее время, то рыбные ловли и пр. Варвара Петровна любила сидеть на балконе и смотреть, как все мы, не исключая, конечно, и сыновей, если они находились в Спасском, качались на качелях, играли в волан, в мяч и проч.; в дождливое время она играла с нами в карты.

Павел Васильевич Анненков:

Это была женщина далеко недюжинная и по-своему образованная: она говорила большею частью и вела свой дневник по-французски. Воспитание, которое она дала обоим сыновьям, показывает, что она понимала цену образования, но понимала очень своеобразно. Ей казалось, что знакомство с литературами Европы и сближение с передовыми людьми всех стран не может изменить коренных понятий русского дворянина, и притом таких, какие господствовали в ее семействе из рода в род. Она изумилась, увидав разрушение, произведенное университетским образованием в одном из ее сыновей, который полагал за честь и долг отрицание именно тех коренных начал, какие казались ей непоколебимыми. При врожденном властолюбии вспыльчивость и быстрота решений развились у нее от противоречий. Она не могла простить своим детям, что они не обменивали полученного ими воспитания на успехи в обществе, на служебные отличия, на житейские выгоды разных видов, в чем тогда и заключались для многих цели образования. Так как наш Тургенев не изменял ни своего образа мыслей, ни своего поведения в угоду ей, то между ними воцарился непримиримый, сознательный, постоянный разлад, чему еще способствовали и подробности ее управления имением.

Е. М., дальняя родственница И. С. Тургенева:

Мать очень гордилась сыном Иваном, рано подававшим надежды, которые таким блестящим образом впоследствии оправдались, и напрасно многие потом утверждали, что г-жа Тургенева никакого внимания не обращала на литературную славу своего сына. По общепринятой старинной системе воспитания и обращения с детьми она холодно и сухо обращалась с сыном, скрывая свою любовь и свои надежды, чем вводила его в заблуждение насчет своих чувств и не умела внушить ему привязанности к себе. <…> Она же, по словам самого Ивана Сергеевича, послала его учиться за границу, что в конце 30-х годов была далеко не общепринятая мера, а исключительная, предпринимаемая только [по отношению] к молодым людям, на которых возлагали особенные надежды.

Варвара Николаевна Житова:

Радость Варвары Петровны при свидании с сыном была великая, хотя, впрочем, при встрече «ура!» никого кричать она не заставляла. <…>

По приезде из Берлина (в 1840 г. – Сост.) он был необыкновенно нежен к матери. Он еще не успел вникнуть во все, творившееся дома, а прежнее, за три года отсутствия, изгладилось в его незлобивой памяти.

Те мелкие заботы друг о друге, выражающие более всего согласие и дружбу в семьях, были обоюдны. Варвара Петровна целые дни придумывала, чем бы угодить сыну. Заказывались и обдумывались его любимые кушанья, варенье, в особенности крыжовенное, любимое его, посылалось большими банками в его флигель. <…>

Кроме того, Варвара Петровна, не терпевшая собак, дозволяла Наплю, предшественнику известной у нас Дианки, постоянно присутствовать на балконе, потому только, что это была Ваничкина собака, и даже удостоивала из своих рук кормить Напля разными сластями.

С своей стороны Иван Сергеевич часто откладывал охоту, которую так любил, чтобы побыть с матерью, и когда она изъявляла желание прокатиться в своем кресле по саду (ходить она не могла), то сын не позволял лакею управлять креслом и всегда исполнял это сам.

Один из вечеров этого лета особенно был замечателен. В этот день Иван Сергеевич еще с утра отправился на охоту, а maman часов в 7 вечера поехала одна в карете осмотреть поля. Ее сопровождал только бурмистр верхом. Часу в девятом разразилась страшная гроза, одна из таких гроз, которых немного приходится кому-либо запомнить. <…>

Ни барыни, ни барина молодого не было, и никто не знал, где они. Первый приехал Иван Сергеевич.

Переодевшись в своем флигеле, он прибежал в дом, не зная еще, что матери нет. <…>

– Где же маменька? – обратился он к кому-то.

– Барыня не возвращались. Они поехали кататься и не вернулись. Верховых по всем дорогам разослали, – было ему отвечено.

Иван Сергеевич бросился из комнаты.

Несмотря ни на дождь, ни на бурю, ничего на себя не накинув, побежал он на конный двор, схватил первую попавшуюся лошадь и выехал уже из ворот, сам не зная куда. Но тут же был встречен бурмистром, которого Варвара Петровна послала домой с приказанием никому ее не искать и с известием, что она в безопасности в сторожке лесника. Осмотрев поля, она вздумала поехать в лес, где ее и застигла гроза.

Долго, очень долго продолжалось наше томительное ожидание. Наконец, услыхали мы стук колес. Иван Сергеевич бросился на балкон и на руках вынес мать из кареты, донес ее до кресла, ощупывал ее платье и ноги.

– Не промокла ли ты, maman? – беспокоился он и беспрестанно целовал ее руки. – Ну, слава богу, слава богу, – твердил он, – с тобой ничего не случилось. Как я боялся за тебя: лошади могли испугаться и понести, это не выходило у меня из головы.

И опять припадал к матери и целовал ее.

Вот каковы были отношения сына к матери. И грустно, и тяжело было видеть, как они изменились впоследствии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.