ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

«Право, нужно поберегать сего молодого человека…»

Что нам известно о событиях жизни Батюшкова, следующих непосредственно за рижским эпизодом? Во-первых, известно, что в конце июля — начале августа 1807 года он уже был на своих вологодских землях и включился в процесс раздела имущества с отцом, в который к этому времени вовсю были погружены сестры. Дело это было чрезвычайно сложное не только с этической, но и с юридической точки зрения, потому что самому Константину Николаевичу к тому времени еще не исполнилось 21 года для официального вступления во владение имениями, и приходилось всё делать через третьих лиц. Тогда же Батюшков перевез сестер из отцовского имения Даниловского в материнское — Хантоново, которое с этого момента надолго станет и его домом.

Во-вторых, 29 июля 1807 года в Петербурге скончался любимый дядюшка и наставник Батюшкова — М. Н. Муравьев. Когда Батюшков в начале года уходил из столицы с ополчением, Муравьев был уже болен — с одра болезни он так и не поднялся. Незадолго до своего отъезда из Риги Батюшков получил от Екатерины Федоровны Муравьевой письмо, в котором она настоятельно звала племянника в Петербург, намекая на критическое состояние своего супруга. Батюшков делился с Гнедичем: «Я получил от Катерины Федоровны письмо. Дядюшка очень, видно, был болен, желает меня видеть. Дай Бог, чтоб был жив»[99]. Однако степени опасности племянник все же не сумел оценить, или, возможно, призывы из Даниловского были более настойчивыми, во всяком случае он не прислушался к желанию дядюшки и отложил поездку в Петербург. Вероятно, сообщение о смерти Муравьева, полученное от Гнедича уже в начале августа, заставило его раскаяться в принятом решении. В конце августа — самом начале сентября Батюшков прибыл в Петербург.

Через месяц вышел манифест императора о роспуске ополчения. Однако часть ополчения его все же пополнила ряды регулярной армии, в том числе был укомплектован понесший большие потери лейб-гвардии Егерский полк, в котором служил Петин. Перед Батюшковым открывалась возможность стать штатным военным, и он этой возможностью воспользовался. Из Формулярного списка Батюшкова известно, что он перевелся в этот полк в чине прапорщика. Той же осенью он тяжело заболел и оправился нескоро, только к весне 1808 года. Деятельное участие в болезни брата приняла сестра Анна, которая в это время снова жила в Петербурге. Почти все время рядом с больным находился А. Н. Оленин; очевидно, смерть Муравьева сблизила их. Теплые и как будто родственные отношения с этого момента установились между Батюшковым и семьей Олениных; это было уже не только сходство эстетических установок, но глубокая личная симпатия. Ей еще предстоит сыграть в биографии Батюшкова свою плодотворную и трагическую роль.

Весной, окончательно встав на ноги после болезни, Батюшков сразу же покинул Петербург и отправился в вологодские имения. 18 мая ему исполнился 21 год — возраст, когда, наконец, он юридически мог стать помещиком. А 20 мая был датирован императорский рескрипт о награждении Батюшкова орденом Святой Анны третьего класса «в воздаяние отличной храбрости», проявленной им в сражениях при Гейльсберге и Лаунау. Батюшков получил медаль из рук Оленина, который послал ее в Вологду с соответствующей припиской: «…я… обрадовался, что при верном случае могу к тебе выслать медаль, к которой я большую цену приписываю, особливо когда она висит на георгиевской ленте, как у тебя, с настоящим свидетельством Старика нашего. — Вот она, прошу любить да жаловать. Теперь дело-то раскусили; сперва рожу от нее отворачивали, а теперь всякой ее хочет иметь — не можем от просьб избавиться»[100].

В конце весны, как раз во время пребывания Батюшкова в Вологде, в Петербурге умерла его старшая сестра Анна Николаевна в возрасте 28 лет. Ее овдовевший супруг, лютеранин по вероисповеданию, Абрам Ильич Гревенс, бывший намного старше Анны Николаевны, ее кончину перенес тяжело. На руках у него остались сын Григорий и, вероятно, другие дети, рано умершие. О них мы, правда, имеем только «грамматические» свидетельства — в письмах Батюшкова о детях сестры Анны до поры до времени говорится во множественном числе. «Тот, кто кормит слабых птиц, оставит ли он без защиты детей нашей сестры, которая была образцом домашних добродетелей, редким образцом! — наставляет Батюшков сестру Александру. — Постараемся, дорогие друзья, сделать для них то, что она сделала для нас. Она проявила свой характер во время моей болезни. Я был бы неблагодарным, если бы забыл ее нежную и мужественную дружбу»[101]. Однако отношения между Абрамом Ильичом Гревенсом и семейством Батюшковых оставались натянутыми. Причиной этому была, по-видимому, необъяснимая скаредность Гревенса, который занял у сестер Батюшковых довольно крупную денежную сумму, но отдавать ее упорно не желал. «Я ему говорил, — сетовал в письме сестре Константин Николаевич, — о твоих деньгах более одного разу и ничего удовлетворительного не получил. А видя тебя и Вариньку без дому, без денег и с долгами, видя вас одиноких без защиты и в совершенном отдалении, именно потому, что А. И. не хочет заплатить денег, я теряю вовсе к нему и к себе самому уважение. Он мне часто говорит о своих издержках, какое мне дело до них! У нас, право, не менее. Притом же воспитание Гриши не может его разорить. А главное возражение: какое право имеет он на деньги, которые ему не принадлежат?»[102] Волею судеб сыну Анны Николаевны и Абрама Ильича, Грише Гревенсу, впоследствии было суждено сыграть в жизни своего дяди самую существенную роль — в 1833 году Г. А. Гревенс стал опекуном больного Батюшкова, под его присмотром и в его доме поэт прожил в общей сложности более 20 лет, до своей смерти.

Даже и при менее печальных и тягостных обстоятельствах, чем весной и летом 1808 года, Батюшков в деревне всегда тосковал, остро переживая свою вынужденную оторванность от привычного круга, от столичной жизни, от литературной среды. В письмах из Хантонова на оставшегося в Петербурге Гнедича сыпятся вопросы и просьбы — все так или иначе касающиеся литературы. «Поговорим немного о Тассе, — внезапно предлагает Батюшков среди жалоб на судьбу, слабое здоровье и короткую память друзей. — Мне о нем и болтать приятно. Я потерял 1-й том и для того прошу тебя сделать дружбу, купить мне простую эдицию Иерусалима с италианским текстом и прислать не замедля. Я хочу в нем только упражняться»[103]. Как видим, мысль о продолжении перевода все еще владеет Батюшковым. В том же 1808 году под криптонимом NNN он напечатал в «Драматическом вестнике», журнале А. А. Шаховского, отрывок своего перевода I песни «Освобожденного Иерусалима» — «чтобы доказать, что я жив и волею Божиею еще не помре с печали»[104]. По некоторым свидетельствам в письмах Батюшкова можно заключить, что как раз в 1808–1809 годах он закончил перевод I песни полностью.

Вообще в этот период Батюшков писал очень мало, но в печати появилось несколько его произведений. Например, в том же «Драматическом вестнике» он опубликовал свою басню «Пастух и соловей», примечательную во многих отношениях. Басня была написана раньше, видимо, еще до похода в Пруссию, посвящалась драматургу В. А. Озерову, с которым Батюшков был знаком по салону Оленина, и была направлена в защиту его таланта от литературных противников. Получив от Оленина журнал с басней, Озеров написал в ответ: «…От моих стихов, которыми вам долго докучаю, обращусь к прекрасным стихам Константина Николаевича, за доставление которых вас искренно благодарю. Прелестную его басню почитаю истинно драгоценным венком моих трудов. Его самого природа одарила всеми способностями быть великим стихотворцем, и он уже смолода поет соловьем, которого старые певчие птицы в дубраве под Ипокреном заслушиваются и которым могут восхищаться»[105]. Трудно сказать, читал ли Батюшков этот отзыв, но тонкость слуха Озерова впечатляет, учитывая, что сама басня едва ли может считаться в числе лучших произведений Батюшкова. Хотя в ней есть строки, которые, не кривя душой, можно было бы назвать «итальянскими»:

Пастух, задумавшись в ночи безмолвной мая,

С высокого холма вокруг себя смотрел,

Как месяц в тишине великолепно шел,

Лучом серебряным долины освещая,

Как в рощах липовых чуть легким ветерком

Листы колеблемы шептали

И светлые ручьи, почив с природой сном,

Едва меж берегов струей своей мелькали.

Конечно, в этой длинной и многословной басне еще нет поэтической смелости и новизны. Строки, посвященные соловью, главному герою басни, поражают своей невыразительностью: «Из рощи соловей / Долины оглашал гармонией своей…» Целая бездна отделяет этого робкого батюшковского соловья от победительной Филомелы, которая появится как деталь ландшафта в стихотворении «Последняя весна» (1815): «И яркий голос Филомелы / Угрюмый бор очаровал». Однако ночной пейзаж в басне все же заслуживает внимания хотя бы с точки зрения звукописи: на особенную мелодичность приведенного фрагмента с выразительной игрой на сонорных невозможно не обратить внимания.

Утонченный Озеров, похваливший Батюшкова за эту поэтическую победу, дальше справедливо заметил: «Страшно слышать, что он с шведами перестреливается. Право, нужно поберегать сего молодого человека и обратить пылкость и воображение его на славу другого рода, к которой произвела его природа. Почти весь русский народ способен стреляться. La valeur, говорит Гиббон, est la qualit? de l’homme la plus commune[106]; но редки, редки превосходные дарования…»[107]

Однако «поберегать» Батюшкова было особенно некому, и осенью 1808 года, разобравшись по мере сил со своими имущественными делами, он скрепя сердце отправился в новый поход.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.