Королевская речь

Королевская речь

Аркадий Блюмбаум – питерский филолог младшего, по моим хронологическим меркам, поколения, а объективно говоря, конечно, уже среднего. Дело, наверное, в том, что познакомился я с ним в его бытность аспирантом Стэнфорда, и это навеки омолодило его в моих глазах.

Аркаша заикается. В Америке о таком говорить почти невозможно, политкорректность не позволяет. Хотя – смотря как говорить. Вспоминается история, рассказанная, не знаю, с большой ли долей вымысла, покойным Василием Аксеновым. Он тогда только что получил профессорскую ставку в Университете Джорджа Мейсона (George Mason), недалеко от Вашинтона. И со своим характерным смешком описывал, как там решался вопрос о приеме на работу нового коллеги.

– Ну, собрались мы, мейсонские Робинзоны…

Это прозвучало немного загадочно, как если бы речь шла о некой масонской ложе Робинзонов, на самом же деле давалось понять, что Василий Павлович – один из почетных профессоров имени миллионера Кларенса Робинсона, спонсировавшего эту элитную касту.

– …Собрались, стали рассматривать дело. Самого-то кандидата не позвали – обсуждали досье. Ну, вроде ничего выдающегося. Пообсуждали, пообсуждали и забаллотировали. Тогда тот Робинзон, который его рекомендовал, говорит, что же это мы ему так сразу от ворот поворот, все-таки человек симпатичный, заслуженный, к тому же заикается (stutters)…

Председательствующий встрепенулся, переспрашивает:

– Stutters?.. He stutters?! He is hired!!! (“Он нанят”).

Так заочно и приняли.

У нас, как писал Зощенко, на этот счет довольно быстро. Скорая помощь. Мариинская больница. Смоленское кладбище (“Иностранцы”). Помню, одно из заседаний Эткиндовских чтений проходило аж в Большом зале самого Пушкинского дома. Зал, и правда, большой, престижный, но акустика ужасная, слушать – и, соответственно, говорить – трудно. Особенно трудно было двум докладчикам, Геннадию Обатнину и Аркадию Блюмбауму. Взойдя на трибуну, Аркадий (он говорил вторым) начал с того, что отметил странный садизм организаторов, поставивших д-двух з-заик под-д-ряд.

Слов нет, нам, гладкоговорящим, влезть в шкуру заики мудрено – разве что на высшем философском уровне, в смысле, что все мы немножко лошади. Но вообще-то ясно, что они молодцы. Начиная с Демосфена и Моисея и кончая теми, кого я знал, – моим отчимом Л. А. Мазелем, Ю. М. Лотманом, М. Л. Гаспаровым, которые в своей профессиональной деятельности, лекторской, почти не заикались. И уж точно никогда не мямлили, чему с академическим кокетством охотно предаются некоторые докладчики, пытающиеся мыслить, что называется, прямо на глазах. У заики, дорожащего каждым с трудом произносимым словом, слогом, фонемой, дифференциальным признаком, просто нет ни времени, ни сил на эти роскошные э-э-э и м-мэ-э… В ответ на свой дефект он развивает мощную компенсаторную дисциплину, воспитывающую пророков, ораторов, мастеров слова. У папы было даже устное хобби – рассказы с имитациями а la Ираклий Андроников, и уж тут он разливался соловьем.[60]

Имитатором, причем имитатором-миниатюристом, оказался и Аркаша. Я узнал об этом стороной и как-то раз, во время заключительного банкета после Эткиндовских чтений, попросил его показать кого-нибудь. Он заговорщически отвел меня в угол и наскоро, вполголоса, как бы пунктиром, исполнил два номера.

Один назывался “Осповат – начальник станции”. Речей там был минимум, в основном жесты. Типа: “Ну, ты – туда, ты – так, а ты, это, пока постой…” плюс распорядительские кивки, мановения рук, глаз журьба. Мне однажды пришлось наблюдать Сашу Осповата в роли неформального лидера большой литературоведческой компании, ехавшей из Москвы на Тыняновские чтения в Резекне, то есть в недавно ставшую независимой Латвию, и он именно таким манером утрясал билетно-визовые проблемы с железнодорожным и пограничным начальством. Пророческий потенциал Аркашиного этюда подтвердился пару лет назад, когда Саша соткал буквально из воздуха и возглавил филологическое отделение “Вышки” (Высшей школы экономики) в астральной ипостаси научного руководителя без портфеля.

А второй номер был целиком словесный: “Лотман-лектор”, с прозрачной отсылкой к популярным телевизионным лекциям Ю. М. в эпоху перестройки, увенчавшим его карьеру культурного героя. Текст был тоже минималистский, что-то вроде: “А-алекс-сандр С-сергеевич П-пушкин был в-в-великий п-па-паэт. А-а П-пушкин б-был д-действительно а-а в-в-великий п-аэт…”. Произнесенные серьезным, даже каким-то озабоченным тоном, эти слова сразу вызывали в памяти Лотмана, его стремительную походку, сосредоточенный вид, гусарские усы, весь его облик вдумчивого добывателя драгоценных гуманитарных истин. А заикание, дававшееся исполнителю, так сказать, без грима, с неподдельным комизмом разыгрывало контраст между напряженностью интеллектуального усилия и банальностью сообщаемого результата.

Не знаю, есть ли в Аркашином репертуаре я. И если есть, то радоваться или огорчаться. Однажды он уже публично уделил мне внимание, написав рецензию на первый сборник виньеток. Очень проницательную, местами ядовитую.[61] И, кажется, опасался, не обиделся ли я. Ничего подобного. Главное, я – в хорошей компании.