Случай в Кремле

Случай в Кремле

Одним из первых подкапываться под сверкающий научными и гражданскими доблестями имидж Комы (В. В. Иванова) стал Юра Щеглов. Эпизод, с которого я начну, относится, по-видимому, к самому началу 1960-х годов, судя хотя бы по безоговорочности моего собственного обожания.

– Алик, заметил ли ты, что Кома, которым ты так восхищаешься, – человек, в сущности, довольно холодный и неприятный.

– Это почему же?

– Ну посмотри, какие у него узкие губы, холодные глаза, тонкий голос…

– Какие-то всё сомнительные приметы. Ничего более существенного у тебя нет?

– Позволь, неужели ты не видишь, какой это человек – холодный, расчетливый, властолюбивый…

– Ты повторяешься. Нет ли у тебя доказательств?

– Доказательств? Не знаю, каких ты хочешь доказательств? По-моему, я ясно говорю, что это за человек – с тонкими губами, сухим голосом, холодный… Представь себе. Прошло двадцать лет. Структурная поэтика, кибернетика и все такое полностью признано. Огромный прием в Кремле. Приглашен весь состав советской семиотики. В числе прочих позвали и нас с тобой. Мы поднимаемся по ступеням Большого Кремлевского дворца и видим, что на площадке стоит Кома в окружении разных академических и правительственных чинов. Мы радостно киваем ему, а он… он делает вид, что нас не замечает! Мы смущенно проходим дальше… Теперь ты понимаешь, какой это человек?

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, но все еще жду подтверждений.

– Ну какие еще нужны подтверждения? Холодный, бездушный человек, тонкие, властные губы, высокий бесцветный голос…

– Все это я уже слышал. Нельзя ли для разнообразия привести какие-нибудь факты?

– Факты? Тебе нужны факты? Факты… Фактов сколько угодно. Взять хотя бы этот случай в Кремле!..

Эту историю я неоднократно рассказывал, в частности – Оле,[13] в частности – в 1989 году в Москве, во время столетнего юбилея Ахматовой, когда мы много общались с Комой (расчувствовавшись, рассказал и ему самому). Кульминацией этих торжеств, проходивших с большой помпой (мне как знатному иностранному гостю были предоставлены переводчик, номер в гостинице “Россия” и черная “Волга”), было заседание в Колонном зале. Нам были отведены места под самой сценой (помню, что рядом сидела Ольга Андреева-Карлайл, внучка писателя Л. Андреева), Кома же должен был помещаться на сцене – среди ораторов и членов почетного президиума.

Сцена пустовала. Мы ждали, гадая, с какой стороны они выйдут, увидим ли мы Кому и, главное, подтвердится ли “этот случай в Кремле”. Но вот прямо над нами (с левой стороны сцены, если смотреть из зала) стали появляться почетные гости и занимать свои места. Помню, что в их числе были такие персонажи, как Сергей Михалков и Петр Палиевский.

С очередной группой вышел и Кома, в черном костюме и черных туфлях, как и приличествовало депутату и вообще официальному лицу; в таком наряде я видел его впервые. Упускать момент было нельзя.

– Кома, Кома, – закричал я, задрав голову вверх. Кома повернулся на неожиданный звук и с улыбкой нас приветствовал.

“Случай в Кремле” не подтвердился.

Из выступления Комы я не запомнил ничего, кроме того, что там были и стихи, а в них – строка вроде Когда я в памяти разматываю… и рифма к ней – …Ахматову. А может, даже и более смелое соположение: …Ахматову разматываю… В перерыве я подошел к нему и, среди прочего, похвалил стихи, сказав, что в них удачно совмещены ритм пастернаковского Пока я голову заламываю… с пушкинским “развиванием” свитка воспоминаний. По недовольной холодности его реакции я понял, что попал в точку. Может быть, я попал бы еще точнее, если бы указал на мне тогда не известное стихотворение Хлебникова “Одинокий лицедей” (1923), начинающееся: И пока над Царским Селом / Лилось пенье и слезы Ахматовой, / Я, моток волшебницы разматывая, / Как сонный труп, влачился по пустыне…

“Кремлевские” мотивы в личности Комы – богатая тема <…>.

Очевидна двоякость его фигуры. Он не только выдающийся ученый, но и крупнейший культурный деятель – организатор науки, создатель и глава различных комиссий, центров, факультетов, изданий и т. п. Апогеем его признания в этой роли стало, конечно, его избрание (при перестройке) в Верховный совет по списку Академии наук. Говоря предельно кратко, он – одновременно “академик” и “генерал” <…>.

Собственно, элемент “генеральства” содержится уже в самом понятии “академик”. Папа пересказывал мне замечание, сделанное моей мамой в военные (или ранние послевоенные?) годы. Она стояла в очереди в ОРСе (Отделе рабочего снабжения) за какими-то продуктами. ОРС был привилегированный, допустим, Министерства высшего образования, и очередь состояла в основном из профессорских жен. Но среди них оказалась некая жена академика, которая потребовала обслуживания вне очереди. Профессорши ее пропустили. Возражала лишь одна женщина, которая заявила, что может согласиться, что время академика дороже времени рядового профессора (советской интеллигенцией еще владел некий идеальный младобольшевизм), и потому академика естественно пропускать вперед, – но жена-то его чем лучше их, профессорских жен?

На это моя мама сказала, что дело обстоит ровно наоборот. Между научной продукцией профессора и академика особенной разницы как раз нет. Существенна разница именно между их женами – это жена добилась того, чтобы ее муж из профессора сделался академиком.

…Чем мне закончить мой отрывок? “Академика” в Коме, все же больше, чем “генерала”, ученого – чем вельможи. Но вельможа чувствуется, причем именно вельможа в строгом смысле – в смысле XVIII века. Характерны в этом отношении его мемуары (в 1995 году опубликованные в “Звезде”). Они написаны как бы сугубо цельной исторической фигурой, так сказать, еще до “Исповеди” Руссо.

Академиком же он является в самом прямом смысле. Он член многих академий – кроме Российской.[14] Как это вышло, что в Верховный совет его избрали, а в академию нет? Видимо, почувствовали, сколь важны для него титулы и… обошли наиболее бесспорно ему причитающимся.

…Вспоминается осень 1966 года. Мой “Who Is Who” ходил по рукам. Эта игрушечная самиздатовская книжечка хохм по адресу коллег была напечатана в четырех экземплярах на пишущей машинке, на четвертушках машинописного листа, так сказать, in quarto, сшита простыми скрепками и переплетена в тонкий картон (одно время я увлекался переплетением книг), покрытый красной глянцевой бумагой. Один экземпляр я оставил себе, а три раздарил, и они начали ходить по рукам. Многие из упомянутых обиделись; оригинальнее других реагировала Р. М. Фрумкина, наоборот, заявившая протест против ее неупоминания. В порядке учета читательской реакции я вскоре выпустил “Издание второе, исправленное и озлобленное”. По непроверенным сведениям, один экземпляр был при свидетелях уничтожен женой одного из “героев”. Но, как говорится, рукописи не горят. Ксерокопия 1-го издания (врученная мне при моем переезде в Лос-Анджелес профессором Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (UCLA) Хенриком Бирнбаумом, который получил ее от Мельчука) и оригинал 2-го (найденный мной в Москве уже после перестройки) лежат передо мной. Гордиться, впрочем, особенно нечем – остроты кружковые, часто однодневные, а то и просто дешевые.

И одновременно готовилась к печати наша со Щегловым статья (“Структурная поэтика – порождающая поэтика”),[15] публицистические пассажи которой были проникнуты полемикой, так сказать, на два фронта – против традиционного официального литературоведения и против эксцессов

“структурной и семиотической мысли <…>, которая часто не идет дальше более или менее хитроумной транслитерации банальных или приблизительных представлений. Это, в сущности, не удивительно, если учесть, что многие из таких работ являются результатом массовой фабрикации, приурочиваемой ко дням малых и больших семиотических праздников, когда всем желающим предоставляется возможность отлить свои читательские впечатления в научную бронзу”.

Зайдя к В. В. по делу от В. Ю. Розенцвейга (готовилась большая статья Иванова о кибернетической лингвистике и поэтике в юбилейный, к 50-летию советской власти, том “Кибернетика на службе коммунизму”), я показал ему свои рукописные материалы – с тем, чтобы прекратить некрасивую ситуацию, когда я распространял нечто критическое о нем за его спиной. Одновременно произошел и своего рода принципиальный разговор по поводу его статьи о кибернетической лингвистике, где главное место отводилось Флоренскому. Он спросил о моем мнении, и, слово за слово, я сказал, что предпочитаю точный, работающий, поистине машинный подход Мельчука (с которым мы тогда занимались лексическими функциями) его размытым рассуждениям вокруг да около (хотя и понимаю кайф прославления репрессированного попа под флагом октябрьских торжеств).

Возможно, я был неправ по сути дела и, при всем почтении к учителю, бестактен, возможно, непростительны были личные хохмы по его адресу в “Who Is Who”, но эффект превзошел все ожидания. В. В. в грубой форме прервал со мной все отношения, опубликовал в “Вопросах литературы” собственную статью, где назвал наши разборы “полупародийными” (в чем я не видел и не вижу большой беды: литературоведение и должно моделировать, т. е. научными средствами пародировать, свои объекты, т. е. быть в буквальном смысле полу-пародией) и в дальнейшем ни разу, даже после примирения, не предложил мне выступить или напечататься где-либо под его эгидой. В сущности, как и пристало советскому вельможе, он объявил меня чем-то вроде врага народа – в рамках своих полуантиистеблишментских возможностей. Я говорю “полуанти”, ибо в качестве заведующего сектором академического института он, несмотря на свою диссидентскую опальность, располагал значительной официальной властью.

Что политические ярлыки помянуты здесь не всуе, видно из того, каким образом произошло наше тогдашнее примирение. Ровно через два года, осенью 1968 года, после вторжения в Чехословакию, на работе меня стали прорабатывать за подписанство и пытались уволить с работы (что не удалось благодаря поддержке коллег, иногда героической[16]). При очередной случайной встрече[17] В. В. Иванов подошел ко мне, приветливо пожал мне руку и заговорил со мной на “ты” – как ни в чем не бывало. Он, видимо, реабилитировал меня как обретшего лавры мученика совести. Когда я рассказал об этом общему коллеге (в дальнейшем эмигрировавшему одним из первых), тот не стал его защищать, а сказал: “Что ты хочешь? Плохая страна. Плохая власть. Плохие диссиденты…”