Кабаре

Кабаре

Спешить мне совершенно некуда. Идти мне тоже некуда. Сегодня пятница. Вечер. Жара страшная. Весь Париж выезжает на week-end. Центр кажется вымершим. Муж ушел к другой. В университете все экзамены провалила. Все пересдавать осенью. Возвращаюсь не спеша, меня поджидает консьержка:

– Куда вы пропали? Давайте побыстрее, вы погорели.

Дверь взломана. У меня был пожар. В воздухе летают обгоревшие перья, все стены в саже и затеках. Света в коридоре нет. В спальне обгоревшее одеяло и перья, перья, перья. Трюмо обгорело, зеркало покрыто черной пленкой. Квартиры у меня больше нет. Пожаловаться некому; единственная близкая подруга Неля на эти дни уехала, а в субботу у меня в первый раз урок с каким-то доктором-кардиологом, интересующимся русским языком. Нашла мне его та же Неля, чтоб я не сдохла с голоду.

Хочу его предупредить перенести встречу, но найти не могу. Он, видимо, специально откуда-то приезжает. Консьержка меня предупредила, что до прихода страховщиков, до понедельника, трогать ничего нельзя; даже сменить замок.

Суббота. Сижу в этой закопченной квартире с незакрывающейся дверью и сама вся в саже. Ровно в шесть вечера является ученик. Я пытаюсь его остановить, объяснить, но он как бы и ничего не слышит, прет вперед в элегантном светлом костюме, с пиджаком на руке. Заходит в столовую и видит слой сажи на столе и стульях. Я хватаю чистое полотенце и размазываю эту сажу. Предлагаю перенести урок. Но ученик и сейчас ничего не слышит, достает аккуратную папку, диктофон и садится. Он занимается русским языком уже несколько лет, но хочет совершенствоваться. А по воскресеньям у него уроки китайского. Правда, русский его увлекает гораздо больше, он ему ближе. Ну, думаю, маньяк. Но урок начинается и длится ровно два часа. Первый час грамматика, второй – перевод текстов и разговорная речь. Более прилежного и организованного ученика я никогда не видела. После урока он кладет деньги на стол, довольно большую сумму; я на столько не рассчитывала. Думаю: «Слава богу, все обошлось». Договариваемся на следующую неделю. Обещаю, что у меня уже будет чисто. Этого он тоже не слышит и спрашивает:

– А что вы будете есть?

Я что-то мямлю, что у меня есть еда.

– Где?

– Там в холодильнике и в шкафу.

Он идет на кухню, еду не находит.

– Пойдемте, я вас накормлю в ресторане.

Я прямо пугаюсь:

– Да никуда я не пойду. Я же вся черная и лицо перепачкано. Как вы себе это представляете? И я совсем не хочу есть.

– Надо, надо поесть, – он меня уговаривает, но я не поддаюсь.

Я от него за эти два часа уже чуть не потеряла сознание. В результате он спускается в соседнюю лавку, что-то там покупает и просит поставить и ему прибор. Интересно, где он собирается есть? Может, ему еще и салфетку белую? Поели за тем же столом, из коробочек; на стол он постелил несколько листов чистой бумаги со своей врачебной печатью. После этого, слава тебе господи, уходит. Через неделю все уже было убрано, почищено, и я отмылась. Он также аккуратно достал папку, диктофон, проучился два часа, точно так же заплатил, после этого предлагает поесть с ним в ресторане и посмотреть на его новую машину. Он, оказывается, кроме русского языка обожает спортивные машины.

– Я только что забрал ее из гаража. Вы будете первой пассажиркой.

Я не кочевряжусь, соглашаюсь и действительно вижу сияющую красавицу Лансию, а все клиенты кафе на первом этаже нашего дома тоже высунулись посмотреть на эту машину и на меня. По крайней мере, у них появилась тема для обсуждения. В Париже, в нашем квартальчике жизнь как в селе, все все знают.

На третью субботу с раннего утра откуда-то появился муж. Его проинформировали. Просидел весь урок в другой комнате и больше из дома не выходил ни в выходные, ни в будни. Видимо, отпуск взял, и пассия его исчезла навсегда.

Сидеть одной в этой страшной обгоревшей квартире невыносимо. Я позвонила своим друзьям-приятелям, с которыми познакомилась в самом начале пребывания в Париже. Мы тогда продолжали московский образ жизни и почти каждый вечер ходили по русским кабаре. Так муж хотел развеять мою тоску по дому. Истратили почти все его деньги.

В кабаре «Нови» познакомились с парой, мужем и женой: Он бас, а Она исполнительница частушек и народных песен. Оба попали в Париж после долгих мытарств по Европе. Ее угнали немцы в Германию почти девочкой, а он, видимо, был в плену. Она иногда навещала семью в Союзе, а он никогда туда не ездил и о прошлом ничего не рассказывал. Жили они в тупике, рядом с авеню Виктор Гюго, в очень буржуазном доме, но в полуподвальном помещении. Их это не смущало. Возвращались они домой под утро, а вставали в три, четыре часа дня, а через несколько часов, глядишь, и опять на работу. Узнав, что у меня неприятности, пригласили домой и вечером потащили с собой в кабаре. Она взяла надо мной шефство, утешала:

– Экзамены сдашь, а француза своего даже и не вспоминай, не принимай во внимание. Отодвинь его, он же не стенка. Ничего страшного, другого найдем; добро такое! Тебе такой и не нужен.

Они с мужем жили уже давно. Он был огромного роста, силач, настоящий бас, причем очень хороший и, сложись по-другому жизнь, стал бы большим певцом, а она маленькая, щупленькая, болезненная; он иногда целыми днями носил ее по дому на руках. У нее все болело. И так до вечера. А в кабаре они расходились в разные стороны и друг друга не замечали. Она лихо плясала, превозмогая боль, со сцены выглядела молоденькой девчонкой, а вблизи – женщиной средних лет, прошедшей огонь, воду и медные трубы.

– Смотри программу. Тебе все равно делать нечего и негде.

Посадили в углу, заказали пирожков и чаю. Хозяева меня даже узнали или сделали вид, ведь я была там пару раз с мужем. Так я просидела почти весь вечер, друзья подходили ко мне по очереди, и почти в конце их клиенты за одним из столиков, давние знакомые, поинтересовались, к кому это они все подходят, кого опекают. Она объяснила, что я недавно из Союза, вышла замуж за француза, совсем молоденькая, а неприятностей уже целый воз.

– Да пригласи ты ее за наш столик. Пусть посидит, поест, и бегать к ней не надо будет.

Меня подвели к столику. Я была в коротком светлом платье, явно не для кабаре той эпохи. Посадили рядом с Володей Поляковым, гитаристом и исполнителем цыганских романсов, братом знаменитого художника-модерниста Сержа Полякова. Начали спрашивать, что мне заказать. Я засмущалась и стала лепетать, что я уже поужинала. Мне предложили выпить.

– Шампанского, водки?

– Да нет, нет, не надо, я уже чаю попила.

И тут Володя Поляков на меня шикнул:

– Не хочешь – не ешь и не пей, другим не мешай. Шампанского ей! Розового, пожалуйста!

Откупорили новую бутылку. Шампанского на столе было полно, но не розового, а стоило оно тогда уже франков восемьсот, и с каждой откупоренной бутылки артист получал десять процентов. В тот вечер они достались Володе. Потом мне заказали икры, на которую я даже не посмотрела, а под утро друзья привезли меня к себе. Там я провела остаток ночи и начало следующего дня, а вечером опять поехала с ними на работу. Это были последние рабочие дни перед закрытием сезона. Было шумно, меня опять пригласили посидеть с их гостями. Опять предлагали поесть и выпить, опять рассказывали, что я из Москвы, все удивлялись, расспрашивали, угощали. Опять заработала проценты, но на сей раз их забрала она. Ведь я маленькая, стесняюсь.

После этого вечера хозяйка предложила:

– Приходите после отпуска. А вы, кстати, петь умеете?

– Да нет, не умею.

– Что, совсем не умеете?

– Ну, так, чуть-чуть.

– А плясать?

– Да нет, я устаю. Вообще-то я училась при музыкальном театре, но совсем недолго, в детстве. Ну, еще в самодеятельности, в школе. Еще в школе Айседоры Дункан, но я очень устаю. И в музыкальной тоже училась.

– Ладно, приходите осенью, после отпуска, посмотрим. Да и платье купите какое-нибудь приличное.

Видимо, я неуместно смотрелась в своем скромненьком наряде на фоне пурпурных бархатных кресел и банкеток, свечей и наряженных в красные косоворотки официантов; я просто проваливалась и исчезала в этих банкетках.

В июле я уехала с вернувшимся мужем в их родовой дом в Вандее. Он немного рассказал родителям о своих похождениях, так что они стояли передо мной на задних лапах, всей семьей, замаливая его грехи. Мать с раннего утра начинала готовить. Готовилось в доме только то, что я люблю. Сначала это был завтрак с теплыми круасанами, которые мне подавали в кровать из-за слабого здоровья. Сразу после этого она принималась за обед. Где-то к двенадцати часам я выползала в кружевной ночной рубашке и в халатике, купленных в не очень дорогом Маркс и Спенсере тетей в Англии, за что меня прозвали мадам Помпадур, но вполне доброжелательно. Из-за меня каждый день ездили в Сабль До Лонь на море. Ведь я любила загорать и купаться. А мать все готовила и готовила. Весь распорядок дня изменился: ни тебе вовремя обеда, ни ужина. Есть начинали, только когда мы появлялись с пляжа, а мать все стояла начеку, ждала; отец ей не противоречил, он со всем этим безобразием смирился. Слава богу, к обоюдной радости это длилось всего один месяц. За месяц произошли знаменательные события в их семье.

Сестра мужа, монашка, заболела, и перед ней стоял выбор: покинуть монастырь или окончательно стать инвалидом и может даже умереть. На общем семейном совете все решили, что здоровье достаточно уважительная причина, чтобы не отдать себя полностью служению Господу. Конечно, считалось позором выбрать послушание и от него отказаться. Но болезнь прогрессировала, и все это было еще до пострига; она еще не приняла окончательно обет монашества. Семья была в трауре. Стыдно перед соседями и общественностью. Но этот позор пришлось пережить. У дочки началась быстротечная чахотка. А я безумно радовалась, что вот моя ровесница-родственница сделала такой выбор. Муж предупредил меня, чтобы вслух я этого не произносила. Перед всеми соседями и священником оправдывались, делали печальные лица. Уход из монастыря считался почти преступлением, и Жермен, так звали мою невестку, стала жить в миру, избегая людей. Тогда я ее видела в последний раз. Через два года она родила абсолютно черного ребенка от какого-то проезжего матроса. В Нант их приплывало сотнями со всего света. Мне ее искренне было жаль. В начале шестидесятых черный ребенок в провинциальном Нанте неизвестно от кого! Но тогда я уже больше с ней не встречалась.

После каникул я пришла в кабаре «Нови» в новом, длинном, черном, облегающем платье с глубоким овальным вырезом, которое мы купили с подругой Нелей в бутике журнала Elle. Дешево и очень стильно. В новом наряде, с наклеенными ресницами я стала как-то позаметней.

Старик-хозяин, господин Новский, в молодости белый офицер, и его жена, важная дама в дорогих украшениях, всегда подчеркивающая свое дворянско-аристократическое происхождение, проверить его никто не мог, меня даже похвалили:

– Хорошо, мадмуазель, будете петь… в хоре.

Хор состоял человек из десяти, не считая оркестра. Настоящей сцены не было, все происходило на небольшом пятачке, рядом с публикой.

Я тоненьким фальцетиком запевала:

–  Полюшко, поле, полюшко широко поле .

Затем вступал настоящий хор, и мои скромные возможности не имели никакого значения. Так начинался спектакль. Ближе к середине вечера знакомые клиенты приглашали артистов за столики, особенно моих друзей и Володю с его знаменитой гитарой. Иногда там пели Валя и Алеша Дмитриевичи. Люди приходили специально из-за них, повеселиться, пообщаться, потратить деньги. Побывали там многие знаменитости Парижа: и Ив Монтан с Симоной Синьорэ, и Ален Делон с Роми Шнайдер, была с большой компанией Бриджит Бардо. Разгоряченные французы бросали через плечо и разбивали опустошенные от шампанского бокалы. У них это считалось обязательным русским обычаем. Но лучшими клиентами были американские евреи русского происхождения. Тут-то и разыгрывалась их ностальгия. А я вызывала у них, видимо, отеческие чувства. Они иногда приходили по нескольку раз подряд во время пребывания в Париже, иногда с дородными женами, а иногда с какими-то щебечущими «канарейками». Приходили к нам и русские, оставшиеся на Западе после Второй мировой войны, разбогатевшие в основном в странах Латинской Америки. Их было немного. Помню одного Владимира Ивановича с жестким водянистым взглядом, огромным бриллиантовым перстнем и красавицей женой, дочерью белых эмигрантов. Обычно эти две категории не смешивались, но так случилось, что денег у ее родителей совсем не было, и Анна вышла за него замуж. В ушах у нее тоже были бриллианты размером с орех и на шее колье. И если бы Герасим все это повесил на шейку Муму вместо камня, то она бы обязательно утонула. Такую нарядную он выводил жену в свет на все балы. Люди ахали. А когда они возвращались домой, Владимир Иванович все бриллианты снимал и запирал в сейф. Иногда он напивался и избивал ее из ревности, пусть даже к столбу. Это она мне рассказала как-то, когда мы уединились в уголке, в глубоких креслах нашего шикарного кабаре.

Надо было меня как-то приспособить к делу, чтобы я что-то смогла спеть хотя бы за столиком. Фальшивила ужасно. Единственное, что у меня получалось, так это песня Булата Окуджавы « Вы слышите, грохочут сапоги ». Я пела с таким чувством, что они даже прослезились, потом улыбнулись. Знала я еще и песню моего двоюродного дяди Эдуарда Калмановского « Тишина », которую слышала на репетициях раз сто.

Вызвали «концертмейстера».

– Михуясик, позанимайся с ней, чтобы она свою «Тишину» хоть правильно пела, ну и еще что-нибудь, много не надо.

Михуясик бился со мной честно; результаты были средние, но за столиком я спеть, особенно под гитару Володи, свои песни могла. Мне стали давать деньги, брала их не я сама. Что с меня взять: маленькая, мне неудобно, стесняюсь. Мое мнение, кстати, никто и не спрашивал.

Меня стали приглашать после кабаре поесть устриц в открытые ночью рестораны les Halles (Чрево Парижа) или на Монмартре, особенно шоколадный король Менье. Не могла же я пойти одна, почти малолетка, с чужими людьми. Со мной тащились Он, Она, Володя, который каждую ночь до рассвета ставил на скачки (так он проигрывал все свои совсем немалые деньги). Все ели, пили до утра за счет приглашавшего, а я, уже изнемогая, пила валокордин и заедала лимоном и еще чем-то, чтобы не пахло аптекой.

Я научилась довольно ловко подвигать полный бокал соседу, менять свой на пустой или с простой водой, соображать по тому, как гость достает кошелек, скупой он или щедрый.

Вскоре я стала уезжать одна на такси, которое заказывал наш швейцар князь Орлов. Он мне очень сочувствовал: у нас у обоих были проблемы с сердцем. Ему понравился мой валокордин. Таксисты в основном приезжали русские, пожилые, уставшие и смотрели на меня недоброжелательно, особенно морщились от аптечного запаха, которого я уже в такси не стеснялась. Все твердили:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.