Возвращение тети Лилли

Возвращение тети Лилли

Это было в конце лета 1953 года. Позвонили в дверь. Я побежала открывать. Ждала подругу, и вдруг входит женщина в кирзовых сапогах. Женщина и сапоги меня испугали, но она доброжелательно с акцентом сказала:

– Здравствуй, Ариелочка, я тетя Лилли.

Жена маминого брата вернулась из лагеря.

Она привезла мне подарки: инкрустированную черную лакированную ручку с перышком лягушкой и вышитую подушечку с головкой девочки и надписью «Ариелочке от тети Лилли».

Тетя мне сразу понравилась. У нас началась дружба. Поселили ее в папином кабинете. Спала она на черной кожаной кушетке, но к папе иногда приходили пациенты, и тогда надо было срочно оттуда убраться.

Лилли стали искать работу. В лагере она была швеей-мотористкой, а до того – девушкой из богатой семьи. Студенткой. Потом гетто. По-русски говорила с сильным акцентом, а до лагеря она его просто не знала, и так до конца жизни путала с польским, а по-литовски даже почти не понимала. Вот такого кандидата надо было устроить на работу, желательно не слишком тяжелую, с неплохой зарплатой и при этом только что освободившуюся из лагеря пока без реабилитации.

Желающие иметь такого сотрудника в очереди не стояли. Она тем временем стала приручать свою родную дочку. Ане надо было сказать, что вернулась ее родная мать. Интуитивная связь между ними была: Анька тянулась к ней, а Лилли таяла, но всю правду сразу рассказать семилетней девочке было непросто. Советовались с детскими врачами. Волновались по этому поводу больше всего мои родители, особенно отец. Он Аньку любил. Мама тоже ее любила, но главное, стала безумно ревновать. Начались стычки с Лиллей. Отец вел себя внешне очень поощрительно, но искреннего восторга это в нем не вызывало. Мы, остальные дети, тоже ревновали. Почему Лилли больше всех любит Аню? Она старалась быть со всеми одинаково ласковой, но это не получалось.

Лилли было тридцать пять лет, а она ходила вся сгорбленная, на голове седые пряди, без зубов, с больным желудком и печенью, с опухшими ногами. Есть почти ничего не могла, а очень хотела. Нет-нет да и схватит что-нибудь, потом корчится от боли. Одежды, кроме одной блузочки, у нее тоже не было, и когда надо было идти в гости, что Лилли очень не любила, мама ей давала что-то из своего тоже небогатого гардероба. Это стесняло Лилли.

Когда все уходили на работу и в школу, она курила и часто плакала. Успокаивалась, только когда занималась с Аней. Осенью надо было опять отдать ее в школу. За год до этого было слишком рано. Брат Моня в школу ходить продолжал. Он к учебе был намного способнее. Это тоже вызывало чувство ревности уже у Лилли.

В доме царила ревность. Слава тебе господи, отец нашел Лилли в конце концов место кладовщицы на складе ткацкой фабрики, где директором был его пациент: во время войны начальник какого-то Смерша [13] .

По ночам Лилли плакала пуще прежнего. Она не умела списывать остатки, которые затем разбирали сотрудники, но этому ее научили, и даже мы, дети, стали ходить в вещах, сшитых из этих замечательных остатков. Они были такие красивые, что мы их носили только на праздники или для фотографирования. Из них шили наряды и родственникам, приезжавшим к нам в Литву из Москвы, как в Европу.

Работа была нервной, и у Лилли открылась старая язва желудка. Она прибегала домой на обед, хватала что попало и опять корчилась. Видеть это безобразие отец не мог; он стал прибегать на обед раньше Лилли и протирать ей суп, после чего убегал назад на работу. Это моей маме не нравилось. Зря. Я думаю, что у отца были более привлекательные объекты для ухаживания. В семейных спорах Лилли всегда держала его сторону; они советовались друг с другом. Отношения между ними были очень дружеские, хотя когда Аня стала называть Лилли мамой, а мою маму мамой Броней, отца передергивало. Правда, папу называла папой. Лилли, конечно, чувствовала себя лишней: с мамой у нее были частые стычки; я всегда держала сторону Лилли, а мама все приговаривала:

– Подождите, Лилли вам еще покажет.

В ноябре 1954 года вернулся, не досидев нескольких месяцев до десятилетнего срока, дядя Неня. Зажили они в нашей квартире вдвоем. Кожаный диванчик заменили моей кроватью. Неня после десяти лет лагерей оказался в быту куда сложнее, чем тетя. Он обожал лекарства. Это, видимо, была привилегия заключенных, работавших фельдшерами, а он окончил медицинские курсы. Работать физически при тяжелой гипертонии совершенно не мог.

Последним местом заключения дяди Нени была Кемеровская область, где он окончательно стал инвалидом.

Его тоже надо было устроить на работу. И это оказалось еще сложнее. Без всякой реабилитации. Освобожденный враг народа.

До войны дядя был блистательным адвокатом. Об адвокатской практике речи вообще идти не могло. Дядя знал в совершенстве шесть или семь языков, и нашли ему место переводчика на шинном заводе «Инкарас», где директором был красавец инженер, мамин почитатель, женатый еще с довоенных времен на полуобезумевшей француженке, которая в этой обстановке теряла разум полностью. Было у директора, как и у нас, четверо детей, которыми он занимался и за маму, и за папу. До возвращения Нени мама иногда переводила ему научные статьи и диссертации на литовский. И тут удача! Ее заменил родной брат.

Работать по восемь – десять часов он тоже не мог, у него начинались сердечные приступы, и пришлось дяде Нене на работе отгородить часть директорского кабинета; поставили там диван, где он мог отдыхать при первой необходимости. Работы у дяди появилось немыслимое количество.

Кроме заводской, он писал прошения, заявления на всевозможных языках. Составлял апелляции, жалобы, просьбы. Дядя стал нарасхват.

Они сняли комнату и переехали, забрав Аньку. Потом эта комната к ним перешла законно. Аня стала появляться только по выходным. Мои родители ее спрашивали, как ей там живется, в надежде, что она будет жаловаться, но она все больше прибивалась к новой семье.

Тем временем отец устроил Лилли на новую работу, в универмаг-военторг продавцом. По-литовски Лилли понимала все еще с трудом, но в военторге в этом не было особой необходимости; а русскому все же немного подучилась, хотя путала его с польским. В общем, стала она работником торговли, да еще в таком привилегированном универмаге.

Директором там была Мария Ивановна, в прошлом офицер разведки, ростом и телосложением с гренадера, и были у нее две высоченные, худющие дочери, одна другой выше и бледнее. Их лечил от вечных ангин и оперировал папа; оперировал и саму Марию Ивановну, и она приняла Лилли до реабилитации. Поступок с ее стороны невероятный.

Лилли с ее немецким, «правильным» характером коробили в магазине манипуляции с товаром, и она никак не могла взять в толк, как же можно продавать второй сорт по цене первого, и другие комбинации, когда дефицит вообще не появлялся на прилавках. Ее перевели в кассиры. Лилли часто опять плакала. Не соответствовало это ее немецкому воспитанию и характеру, а любила она читать душещипательные романы, пить кофе и есть « кухен унд кезе » [14] . Так мы ее и дразнили «Кухен унд Кезе». Она занималась со мной немецким языком, пыталась поставить произношение; у меня получалось, но я очень стеснялась этой способности и боялась показаться немкой.

Дядя в новой действительности себя не нашел. Он выбрал образ «бедного принца», хотя уважение окружало его со всех сторон. Жили они разобщенно. После десяти лет разлуки и нескольких месяцев совместного проживания до ареста соединились два совершенно разных менталитета: немецкая буржуйка и книжный человек-интеллектуал.

В 1972 году они уехали в Израиль по вызову родственников; получили хорошую трехкомнатную квартиру, должны были получить и какие-то репарации, но дядя через год умер, а Лилли еще пожила несколько лет, выдала Аню замуж и тоже умерла от всех нажитых болезней.

Когда мои родители туда переехали, Лилли с Аней уже были старожилами. Отец на их адрес пересылал свою библиотеку, и как только родители прибыли, Лилли попросила, чтобы книги срочно забрали. Им, надо думать, не хватало места в трехкомнатной квартире вдвоем.

Аню мы все очень любим. Она наша сестра.