Письма Евгении Герцык к Л. Шестову

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Письма Евгении Герцык к Л. Шестову

Судак, Крым 26. 1. 1924

Дорогой друг мой Лев Исаакович!

Шлю Вам привет после многих, многих лет разлуки. Я давно хотела писать Вам, но останавливало то, что ничего не знаем мы друг о друге чуть не за десяток лет, а сейчас, узнав, что моя хорошая знакомая, недавно уехавшая от нас, живёт в одном доме с Вами, поручаю ей рассказать Вам о страде этих лет в Крыму, о Жуковских и обо мне и передать Вам это коротенькое слово.

Помню и чувствую Вас близким, несмотря на полное неведение всего что с Вами было, и так горячо хочу услышать Ваш голос.

За исключением полугода, который я провела с Бердяевыми в Москве, я эти годы жила почти безвыездно в Судаке в самом тесном мирке, но в нем отражалось все то же, что во всей Европе. И так внутренне значительны эти годы во всей своей трудности и безрадостности, что я не отказалась бы от них. И радости, какие были, и боль – все было самое настоящее, а не слова, слова, как нередко бывало раньше.

Конечно эти годы не поколебали, а напротив укрепили сознание духовной осмысленности жизни, но только труднее это все выразить в словах, потому что требовательней стала я к правдивости слов. Когда ещё лучше узнаешь все – совсем не станет слов. Но как «духа предпоследняя услуга», временами по-прежнему увлекают меня острые мысли.

Так последнее время пленилась я Эйнштейном – видно до старости всего ближе мне будут (неразборчиво).

Милый Лев Исаакович, напишите мне хорошее письмо, как бывало Вы писали – прежде всего о личной жизни семьи Вашей, потом о том, над чем работаете, что писали эти годы, какие вопросы ближе всего Вам. Хотелось бы знать, что в умственной жизни Запада Вам близко, с кем из русских Вам радостно общение.

Знаю, что на все не ответить – но ответьте хоть на что-нибудь, и главное скорее. Буду очень ждать.

Меня жизнь приковала к моей бедной вечно болеющей семье и оторвала от почти всего, что мне дорого, так что уже поэтому меня следует порадовать письмом.

От Бердяевых получаю изредка длинные письма и по-прежнему с ними близка. Как-то получила очень печальные строчки от Вячеслава {Иванова} из Баку. Как рассеялся наш былой кружок – Париж – Берлин – Москва – Баку – Крым… И много кругом внутреннего передвижения.

Недавно одна москвичка рассказывала мне как она слышала пламенную проповедь Над. Серг. Бутовой в одном из тогдашних приходов московских. – Это было незадолго до её смерти.

Очень хочется мне знать как определилась жизнь и вкусы Ваших Тани и Наташи {Дочери Льва Шестова.} и что все вы делаете? Вышло ли за эти годы что-нибудь Ваше в печати? Привет всем Вашим и Вам из самой глубины не забывающего друзей сердца.

Ваша Евгения Герцык

[Судак] 28. 8. [1924]

Дорогой Лев Исаакович!

Я очень виновата, что не ответила Вам, но я тогда со дня на день ехала в Москву и собиралась оттуда написать Вам, чтобы поделиться московскими впечатлениями.

Новые болезни задержали меня, а потом я ждала Вашего ответа Жуковским, чтобы узнать летний адрес. Не будьте как я, и сообщите мне открыткой Ваш новый адрес в Париже.

Кроме письма Вашего ещё заново и близко почувствовала Вас из тех выдержек из Ваших статей и статьи СВ. о Вас, которые добрые друзья для меня переписали. В особенности заинтересовало меня о Паскале и хотелось бы её иметь. И так хотелось бы знать, как Вы звучите по-французски. Хороший ли у Вас переводчик? Сюда в Судак все хорошо доходит – если б у Вас был какой-нибудь газетный отзыв о Вас – пришлите, доставите большую радость.

Какая жестокость – эта невозможность иметь хотя бы книги друзей! Для меня книга совсем не ряд идей, а что-то столь же иррациональное, как лицо и голос человека: по ним я узнавала и полюбляла людей, а вовсе не их идеи. Так и должно быть. Так и надо писать, и надо читать.

Очень хотелось бы поговорить с Вами, милый Лев Исаакович, а писать письмо так убого. И все-таки такую огромную радость приносит каждое приходящее сюда слово. Помните это.

Живем и мы, как Жуковские, очень трудно, думаем, думаем как изменить жизнь, и ничего не придумаем.

Моя жизнь очень осложнена болезнями близких, приковывающих к месту. Летом здесь много москвичей, от них знаю как и там тяжела материально и всячески жизнь, так что нет такого места, к которому хотелось бы прикрепиться, а хочется старой свободы передвижений – но почти это одно из старого хотелось бы вернуть, потому что слишком пережглась душа и не мило старое.

Помните ли Вы Асю Цветаеву? {Анастасия Цветаева, сестра поэтессы Марины Цветаевой.} Мы многое страшное здесь переживали с нею вместе. Она глубоко верит и вся устремлена к нездешнему: вся любовь её к блеску мысли переплавилась в другую любовь.

Напишите будете ли читать в этом году и какой курс?

Я рада, что Н. А. в Париже и буду зимой в своем невероятном одиночестве представлять себе иногда вас вместе и в городе, где так многое старое мне дорого.

Пока кончаю, ответьте скоро или Жуковским или мне, чтобы мы знали, что письмо дошло – верно Вы уже не в Chatel-Guyon.

Привет Вашим и поздравление молодому инженеру.

Искренно Ваша Евг. Г.

18. 1. 1925

Дорогой друг Лев Исаакович!

Чуть не полгода не отвечала я на Ваше летнее письмо, между тем общение с Вами всеми дальними для меня радость.

Молчала потому, что все хотелось содержательней и полней написать, а время уходит и хочу сегодня хоть бегло, плохо поговорить с Вами.

Кое-что знаю о Вас через Гершензона – о том, что Наташа блистательно окончила. Где она теперь работает – молодой и привлекательный (думаю так) инженер? Как хотелось бы видеть какую-нибудь домашнюю группку вас всех – ведь я помню Ваших девочек ещё румяными подростками – а этому уже скоро десять лет.

Близка ли которая нибудь из них миру Ваших мыслей? Если Вам не трудно, охарактеризуйте немного их, чтобы яснее мне представить Ваш семейный круг.

На днях, встречая одиноко Новый Год, я думала о том, что – значительный год – завершение первой четверти века. И мысленно оглядела всю эту четверть века.

Не помню в 1900 или 1901 году умерли Ницше и Соловьев и для меня лично это были важные моменты, точно впервые толкнувшие меня к тому, к чему и сейчас иду. И Вас я тут же вскоре узнала – скоро двадцать пять лет!

Обещанная Вами Жуковским книга Ваша о Паскале нас горячо интересует – дойдет ли и когда? Особенно интересуюсь ею потому, что сама не люблю Паскаля, как то отталкиваюсь от него, но он беспокоит меня. Не люблю должно быть за самоистязания его. И тем более хочу слышать о нем любящие слова, да ещё Ваши.

А что пишете сейчас или что читаете и где? Также хотела бы знать больше о Валери – какого он типа философ и какая книга его наиболее интересна? Если мне удастся быть в Москве, может быть я нашла бы что-нибудь его.

Как чудесно, почти неправдоподобно представить себе жизнь в парижских умственных кругах и хождение по этим улицам, для меня не более доступным, чем любая звезда!

Но не думайте, что я создаю себе иллюзии относительно вашей жизни или что ропщу на свою. И от той и от другой в каждый миг начинается «путь» и одинаково труден и богат он. Только уж очень здесь в глухом углу чувствуешь свою закрепощенность всяческую. Постоянное безденежье не дает мне двинуться, поехать на время в Москву, что мне очень, очень нужно.

Лев Исаакович, хочу Вас попросить как человека чуточку менее нуждающегося чем другие – не смогли бы Вы прислать мне те 5-6 долларов, которые мне хватят на дорогу в Москву? Я уверена, что оттуда верну Вам их, т. к. буду энергично продавать там кое-что из оставшегося. (С поручениями такого рода издали ничего не выходит – всем некогда). И то что деньги эти будут иностранные – доллары или франки – не даст мне возможности – как это было уже не раз – истратить их здесь же, сейчас же на какие-нибудь нужды семьи. Если это Вам трудно – то простите и забудьте мою просьбу.

У Жуковских есть некоторые надежды на переезд в будущем году в Москву, но смутные, так как там сокращения. В Симферополе же живут они очень скудно. Мальчики хорошие и умные растут. Я не ужасаюсь, как другие, будущим русских детей, т. к. думаю, что внешние системы воспитания могут иметь неожиданные результаты.

Привет всем Вашим, а также Ал. Мих. и С. П. {Алексей Михайлович и Серафима Павловна Ремизовы}. Что делает и пишет он? Где Вар. Гр. и что с нею?

Не будьте таким же как я и напишите скоро, хоть открыточку. Любящей мыслью всегда с Вами.

Евгения Герцык

[Подмосковье] 30. 4. 1925

Дорогой Лев Исаакович!

Опять я промолчала целые месяцы в ответ на Ваше такое скорое письмо. Долго не могла собраться в Москву, а приехав сюда провела недели три в непрерывной и разнообразной суете. Теперь я в глухом уголке московской губернии, в лесничестве, где служит брат. Красота места – высокий лесной берег над извилистой речкой и синеющие дали – и все это такое русское - глубоко волнуют меня.

Обсуждали с братом трудную судьбу нашей семьи и возможно, что окончательно остановимся на переезде нашем сюда, несмотря на скудное жалование его. Условия жизни здесь, вблизи Москвы, в смысле настроений, ненапряженности отношений, несравнимо лучше чем где бы то ни было.

Вопрос о переезде Жуковских в Москву тоже на очереди и самое главное – квартира им – устраивается хотя и на окраинах. Смерть М. О. {Гершензона.}, так незадолго до моего приезда, собою окрасила все эти дни в Москве. Потому ли, что так внезапно ушел он из жизни, его портрет в гробу живее других его портретов, а в комнате его так, как будто он только что ушел.

Не угасание, не ущерб – такая смерть, а прилив жизни, и мысли и любви, внезапно оборвавшихся… На письменном столе его я каждый раз заставала лежащей кошечку, к которой – странно – он, никогда не любивший зверей, нежно привязался в этом году и возвращаясь прежде всего о ней спрашивал. И, по словам М. Б. {Марья Борисовна, жена М. О. Гершензона.}, она тоже по кошачьему тосковала о нем целый месяц и не находила себе места. В его комнате – как и вообще часто в последнее время – так близко, так остро чувствую я приближающийся ко всем нам конец – таинственное начало нового. На стене там Ваше лицо, дорогой друг, такое тоже далеко уже ушедшее, издалека глядящее… И потом – старого старичка лицо, с уже не завивающимися, а падающими прямо белыми волосами – Вячеслава. Не нужно уже его называть Великолепным. По другому красит приближение конца и Правды.

Я прочла Вашу книгу о Паскале. Мне очень нравится. Почему-то ближе всего она к первой Вашей, которую я прочла – о Толстом. Точно меньше искусства и умственных ухищрений в ней, чем во всех предыдущих. Конечно я верю, что знаю другой Рим чем тот, о котором Вы говорите, и живу этим знанием, но это не так уж разъединяет людей. Очень хочется ещё что-нибудь из Ваших странствий по душам. Перечитываю здесь разные, вышедшие за эти годы, книги старых друзей. С литературной же Москвой совсем ещё не встречалась. Мои же личные друзья, которых вижу, все без исключения переживают что-нибудь тяжелое – утраты, болезни и др. В смысле материальном живется сейчас всем хуже, чем год назад.

Я ещё не благодарила Вас за обещание прислать денег мне и Жуковским – каждая копейка теперь так ценна – и вдвойне дорого то, что это приходит от настоящих друзей. Когда увидите Бердяевых скажите им, что напишу им на днях.

Пробуду в Москве ещё месяц или немного более. Если бы захотели мне написать, то адрес мой: Арбат, 55/32 кв. 12 или через М. Б.

Здесь в лесу – душистая ранняя весна: почки у тополей набухают. А у Вас верно уже цветут каштаны. Куда уедете Вы летом и как здоровье Ваше, дорогой друг и уже навеки недостижимый.

Привет сердечный Вашим и всем кого знала.

С Любовью Евг. Г.

Судак 23. 12. 1925

Дорогой друг Лев Исаакович!

Я молчала так долго, потому что мне было слишком трудно преодолеть тупое оцепенение, сковавшее меня после первых, таких озаренных дней и даже месяцев. Тогда двери как будто приотворились – а потом захлопнулись наглухо. Это очень тяжело перенести. Столько было передумано за это время, о чем хотелось бы говорить с Вами, но в письме это не пишется. Но знайте, дорогой друг, что Ваши слова… такие понимающие её, были мне радостны как мало что за это время.

Осень я провела в Симферополе в опустевшем Адином доме и там особенно тяжела была мне моя омертвелость, потому что сознавала как в каждый миг реально нужно моё активное участие в жизни мальчиков, в их учении, в их вопросах. А я еле жила рядом с ними.

Димитрий Евгеньевич, насколько может, хорошо и мужественно выполняет трудную свою задачу. Сейчас идет у него переписка с Москвой, где ему предлагают лучше оплачиваемую работу (тоже научную – а он действительно полюбил свою биологию!). И желаю ему этого, так как здесь уже очень трудно материально, и боюсь расстояния, которое вырастет между ними и моей здешней семьей, которую пока оставить я тоже не могу. Вообще трудно разрешить все сложности нашей жизни!

Я долгое время ничего или почти ничего не читала – все было или не интересно, скользило, или было мучительно, как например книги Гольденвейзера об умирающем Толстом: несколько человек из минуты в минуту в своих дневниках записывали тайну его умирания – духовного и физического! – А теперь у меня проснулся голод на хорошее, глубокое, непреходящее и как мне хотелось бы Вашей статьи (или книги) о Декарте, Паскале и Спинозе. Сыны и пасынки, нет? О ней мне горячо, восхищенно писали из заграницы.

Мне очень памятны Ваши слова о Паскале во французской книжке и они впервые меня к нему привлекли – не любила его никогда.

Напишите, что ещё писали Вы за это время или что прежнее вышло по-французски и какие отзывы вызвало – мне это очень интересно.

Я просматривала это время французскую литературную газету Les Nouvelles Litteraires, и так ясно встала предо мною давно невиданная картина французской духовной жизни – какая все ещё глухота к чужому, ненависть к германскому! Часто упоминается имя Paul Valery, о котором Вы как то писали. В чем его особенность, какого он духа?

Из того что здесь выходит почти только и интересны разные материалы – особенно о Достоевском – которые в большом количестве выходили эти годы. Map. Бор. писала мне, что у Сабашн. издается книга писем Мих. Ос. – 150 выбранных из трех тысяч написанных им к родным в Одессу. Я не знала, что он так был с ними близок. Что и кем было написано о нем за границей?

Я очень давно не имею вести ни от кого из вас – о Кламаре ничего не знаю. Как ни скупо пишутся письма, читаю их так жадно, вчитываюсь, чтобы близко почувствовать далеких близких.

Как здоровье Ваше? Непременно напишите, когда напишете – что с глазами Вашими и вообще? Не молчите очень долго, дорогой друг, и мне и Дм. Евг. дорого слышать Вас.

Пишите в Судак или Симферополь – все равно.

Знаете ли что-нибудь о Вячеславе – кроме того, что он в Риме? Всем близким привет. Буду и другим писать скоро.

Жму руку с любовью.

Ваша Евгения Герцык

[Судак?] 8. 4. 1926

Дорогой Лев Исаакович!

Я долго Вам не отвечала, но так была обрадована Вашему письму. Тогда же переслала его Дм. Евг. так что у меня его нет под рукой, чтобы вернуться к тому что Вы говорите о стариках-греках, над которыми Вы охотно сидите теперь.

Я очень думала о приведенных Вами словах Плотина о последней борьбе, предстоящей душам. И о том, какой Вы вкладываете в них смысл. Вы не любите, дорогой и старый друг, когда Вас допрашивают. Но простите мне – хотя бы потому, что так издалека говорю с Вами – и может быть ответите? Ведь стоит ли так бороться душе, если поживем мы, поживем и все кончится? Не значат ли эти слова, что это «последнее» – в каком-то смысле и «первое» чего-то что лежит по ту сторону этой борьбы – в смысле ли времени или глубины? И нельзя ли поэтому ещё до этой борьбы и зная, что она будет и что она, конечно, испепелит все наши ценности – нельзя ли все-таки жить отблесками того, что Там? Просто внутренней тихостью, внутренним светом соприкасаться с тем, что за всеми борьбами? Неужели страдание непременно более достоверное свидетельство? – Но я вижу, что все эти вопросы в сущности не вопросы и что отвечать на них нечего. И мне хочется спросить Вас немножко по-другому. Скажите, неужели долгий и трудный опыт Вашей жизни не сделал то, что опостылело всякое утверждение розни (борьба) и правда увиделась только в единении? Единение – это не «Рим» и не всякие Римы, а мир, мир с Богом и с собою. А потом пускай борьба со всем и со всеми, – все равно знаешь уже, что главное узнается не в борьбе.

Дорогой друг, скажите мне хоть слово в ответ, только совсем простое не умственное. И простите мне – ещё раз повторяю – хотя бы за то, что очень далеко живу и что верно никогда не увидимся.

Я очень стала молчаливая, но внутри живу очень счастливо, хотя и трудно – ломается многое внутри. Хочется чтоб совсем не осталось умственных стенок и предрассудков. Самое трудное от этого отделаться в писании – испытываю глубокое отвращение к изысканности и умственности того, что писала и что заканчиваю теперь, а сделать ничего не могу. И потом, я так люблю слово, соблазняюсь им. Мне кажется даже, что может быть какая-то терапия словом: я лечила и вылечивала себе мигрень стихами Пушкина. И с детьми нашими я бессознательно как-то веду свою «пропаганду» больше всего стихами (они сейчас – т. е. мальчики – переживают пору отвращения, скепсиса и увлечения всякими биологиями). И какой верный и глубокий ток пробуждают в душе прекрасные наши русские поэты, т. е. самый звук русского стиха! Вы теперь ведь и «педагог», Лев Исаакович, правда? Как хотелось бы знать что-нибудь из Вашего общения умственного с молодежью. Пожалуйста, скажите мне об этом. Мне было очень интересно от Вас услышать хоть краткий рассказ о разных западных писателях, потом видела их портреты – Valery, Maritain – и читала несколько страниц их. Но они меня определенно мало влекут.

Очень давно ничего не получала из Кламара, а от С. H. {Вероятно, Сергей Николаевич Булгаков.} получила из Ниццы. Как-то все вы живы, здоровы? Весенне ли уж в Париже? У нас после теплой зимы в апреле снег падает хлопьями, но я и радуюсь задержать зиму, чтобы не наступило всегда шумное у нас лето, чтобы додумать.

Живем в полном уединении, совсем без людей. Только письма. Внешне благополучны – и в Симф. и здесь и здоровы. У Дм. Евг. все не устраивается место в Москве. Пишет мне мало, так что о состоянии его душевном мало знаю, [неразб.] был здесь, а в мае жду их сюда на лето. Меня очень мучает, что я так мало для них делаю. Это мой больной вопрос.

Ну вот, дорогой друг, прощайте пока.

Напишите когда-нибудь опять и, если можно, о том что пишется сейчас.

Привет всем.

Ваша Евгения Герцык