Глава VIII

Глава VIII

Лагерь, через который ему надо было проехать, чтоб достигнуть Кремля, имел странный вид. Он находился среди поля, покрытого густой холодной грязью. Везде были разведены большие костры из мебели красного дерева, оконных рам и золоченых дверей, и вокруг этих костров, на тонкой подстилке из мокрой и грязной соломы, под защитой нескольких досок, солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма, сидели или лежали в креслах и на диванах, крытых шелком. У ног их валялись груды кашемировых шалей, драгоценных сибирских мехов, затканных золотом персидских материй, и перед ними стояли серебряные блюда, из которых они должны были есть лепешки из черного теста, испеченные в золе, и непрожаренное, кровавое лошадиное мясо. Странная смесь изобилия и нужды, богатства и грязи, роскоши и бедности!

Между лагерями и городом постоянно встречались толпы солдат, тащивших добычу или гнавших перед собой, точно вьючных животных, мужиков, нагруженных добром, награбленным в их же столице. Пожар обнаружил, что в Москве оставалось еще около 20 тысяч жителей, которых сначала не заметили в этом большом городе. Некоторые из москвичей, мужчины и женщины, были хорошо одеты. Это были купцы. Они укрывались с остатками своего имущества у наших костров и жили вместе с нашими солдатами, опекаемые одними и терпимые или не замечаемые другими.

Около 10 тысяч неприятельских солдат точно так же бродили в течение нескольких дней среди нас, пользуясь полной свободой. Некоторые из них были даже вооружены. Наши солдаты относились к побежденным без всякой враждебности, не думая даже обратить их в пленников, — быть может, оттого, что они считали войну уже конченной или, быть может, здесь сказывались беспечность и сострадание: вне битвы французы не любят иметь врагов. Поэтому они разрешали им сидеть у своих костров и даже больше — допускали их, как товарищей, во время грабежа. Только тогда, когда порядок несколько восстановился и командиры организовали мародерство в правильную фуражировку, замечено было это огромное количество отставших русских солдат. Приказано было их захватить, но около семи-восьми тысяч успело скрыться, и скоро нам пришлось с ними сражаться.

Вступив в город, император был поражен еще более странным зрелищем. От всей огромной Москвы оставалось только несколько разбросанных домов, стоявших среди развалин. Запах, издаваемый этим поверженным колоссом, сожженным и обуглившимся, был очень неприятен. Горы пепла и местами оставшиеся стоять остовы стен и полуразрушенные столбы были единственными признаками пролегавших здесь улиц.

Предместья были заполнены русскими, мужчинами и женщинами, в полуобгорелой одежде. Они блуждали, точно призраки, среди развалин. Одни из них сидели, скорчившись, в садах, другие копали землю, отыскивая в ней какие-нибудь овощи, или оспаривали у ворон останки мертвых животных, брошенных армией. Немного далее можно было видеть, как некоторые из них бросались в реку, чтобы извлечь оттуда зерно, которое Ростопчин велел потопить, и, выловив его, тут же съедали, без всякого приготовления, невзирая на то, что оно уже подмокло и загнило.

Между тем вид трофеев возбуждат солдат. Они роптали: почему их сдерживают? Почему они должны умирать от голода и нужды, когда всё находится в пределах их досягаемости? Разве правильно дать пожару, который не они устроили, разрушить то, что еще можно спасти? Они добавляли, что жители Москвы не только покинули город, но и пытались совершенно его уничтожить; поэтому всё, что можно спасти, должно быть присвоено на законном основании; остатки этого города, как и остатки оружия побежденных, по праву принадлежат победителям, поскольку московиты обратили свою столицу в большую военную машину, чтобы уничтожить нас.

Лишь самые принципиальные и самые дисциплинированные оспаривали это. Поначалу угрызения совести не позволяли выпустить приказы о грабеже, но затем всё было дозволено. Движимые властной необходимостью, все спешили захватить свою долю трофеев, включая солдат гвардии и офицеров. Их начальники вынуждены были закрывать глаза, и только необходимая охрана оставалась под знаменами.

Император видел, что его армия рассеялась по всему городу. Его путь затруднялся длинной вереницей мародеров, которые шли за добычей или возвращались с ней. У входов в погреба, перед дверьми дворцов, лавок и церквей, к которым уже добирался огонь, виднелись шумные сборища солдат, старавшихся их выломать.

На каждом шагу попадались груды изломанной мебели, которую выкидывали из окон, чтобы спасти от огня, а потом бросили ради другой, более заманчивой добычи. Таковы уж солдаты! Они постоянно начинают сначала хватать всё без разбора и, нагрузившись выше всякой меры, — как будто они в состоянии всё унести! — скоро падают в изнеможении и вынуждены оставить часть своего груза.

Все дороги были загромождены. Площади, как и лагеря, превратились в базары, где происходила меновая торговля, и каждый обменивал излишнее на необходимое. Там продавались за бесценок самые редкие вещи, не имевшие ценности в глазах своих владельцев, зато другие предметы, вследствие обманчивой внешности, приобретались за высокую цену, далеко превышавшую их действительную стоимость. Золото, занимающее меньше места, обменивалось с большой потерей на серебро, которое трудно было отнести в ранцах. Всюду солдаты сидели на тюках различных товаров, среди груд сахара и кофе и самых изысканных вин и ликеров, которые они желали бы поменять на кусок хлеба. Многие из них, пьяные и голодные, падали вблизи пламени, которое иногда настигало их, и они тут же погибали.

Большинство домов и дворцов, уцелевших от пожара, послужило убежищем для начальства, и всё, что заключалось в них, сохранилось в целости. Они с огорчением смотрели на это страшное разрушение и на грабеж, явившийся его неизбежным результатом.

Некоторых из нашего войска упрекали в том, что они подбирали то, что могли отнять у огня. Но таких было мало, их можно назвать по именам. У этих пылких людей война была страстью, заставлявшей предполагать существование и других страстей. Это не было у них жадностью, потому что они ничего не брали для себя лично, а брали то, что попадалось под руку, чтобы отдавать другим, и расточали всё, полагая, что они за всё заплатили собственной опасностью.

Некоторые брали с сожалением, другие с радостью, но все делали это по необходимости. Самые чувствительные — то ли из принципа, то ли потому, что были богаче остальных, — покупали у солдат провизию и одежду, в которой нуждались; некоторые посылали других, чтобы те грабили для них; самые бедные были вынуждены помогать себе сами.

Достаточно награбив, солдаты становились менее активными и менее безрассудными; чтобы сохранить свою добычу, они делали то, чего бы не делали для собственного спасения.

Наполеон вернулся в Москву среди всеобщего разгрома. Он покинул город, отдав его в жертву грабежу, потому что надеялся, что его армия, которая разбрелась по развалинам, не без пользы будет обыскивать их. Но когда он узнал, что беспорядок всё увеличивается и даже Старая гвардия вовлечена в грабеж, что крестьяне, привозившие припасы, за которые он всегда приказывал щедро платить, чтобы привлечь еще других, были ограблены голодными солдатами, что несколько отрядов, движимых разными потребностями, готовы с ожесточением оспаривать друг у друга остатки Москвы, так что всё еще остававшиеся в этом городе припасы гибли среди такого разгрома, — узнав это, он отдал тотчас же строгие приказы и запретил гвардии отлучаться. Церкви, где наши кавалеристы устроили для себя приют, были немедленно очищены и возвращены духовенству. Мародерство было поставлено в известные границы — как служба, которую должны были нести все отряды по очереди, — и, наконец, было приказано подобрать всех отставших русских солдат.

Но было уже слишком поздно. Русские солдаты бежали, испуганные крестьяне больше не возвращались, множество припасов было истрачено без пользы. Французская армия впадала уже не раз в такую ошибку, но тут ее можно было извинить пожаром. Надо было постараться опередить пламя. И всё же замечательно, что при первой же команде всё пришло в порядок.

Некоторые писатели, и даже французские, искали примеры грубого произвола. Таких случаев было очень мало; большинство наших солдат вели себя великодушно. Однако если в первые моменты грабежа некоторые эксцессы и имели место, то это неудивительно для многонациональной армии, испытывавшей великие нужды и страдания.

Потерпев неудачу, эти воины подверглись упрекам. Кто не знает, что беспорядки всегда были скверной частью великих войн, бесславной стороной победы? Что слава завоевателей бросает тень, как и всё в этом мире? Разве есть на свете существо столь крохотное, что солнце может осветить его одновременно со всех сторон? По закону природы большие тела имеют большие тени. Люди слишком удивляются добродетелям и порокам этой армии. Желающие вынести правильное суждение о ней и ее главнокомандующем должны поставить себя на их место. Это положение слишком высокое, слишком необычное и очень сложное; немного найдется умов, способных постичь это, охватить во всей полноте и оценить все итоги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.