Глава 8. Тэллюа щелкает орешки
Глава 8. Тэллюа щелкает орешки
Раненый открыл глаза.
— Мсье, подойдите поближе, — пролепетал он дрожащими губами.
Мы склонились над ним. Я бегло осмотрел бессильно распростертое тело. На груди и спине большие кровоподтеки. Переломов, видимо, нет, но лицо неестественно осунулось и посерело, нос заострился, губы посинели. Лионель склонился к профессору:
— Что случилось, герр Балли. Ради Бога, говорите!
— Я оставил носильщиков на привале… Один обходил горы… Натолкнулся на пещеру и клад… Три сундука. Один разбил, взял для образца… Сколько мог унести… Недалеко от привала сорвался… Порода здесь мягкая… Крошится под ногами…
— Значит сокровище Ранавалоны найдено. Поздравляю, дорогой профессор! Вы скоро оправитесь и…
— Я умираю гд’Антрэг, — прошептал раненый и бессильно закрыл глаза. — Слишком долго лежал без помощи… Все кончено…
Он слабо зевнул и с видимым напряжением зашептал снова:
— Письмо… Заранее заготовлено на случай… деньги переведите… жене… поручаю… забо… заботу…
Он опять замолчал.
Я видел, как Лионель качнулся было вперед, чтобы сказать несколько слов утешения и надежды, но бессильно замер. Слова были бесполезны, ученый умирал. Страшным усилием воли он добился того, что попал в лагерь живым, и теперь силы быстро оставляли его исковерканное тело.
— Где… граф? — чуть слышно и не раскрывая глаз, спросил раненый.
— Нужно передать… место…
Лионель вскочил.
— Сейчас, профессор… Эй, где мсье де Рюга?
Вокруг нас стояла толпа легионеров и туземцев. Все молчали.
— Я спрашиваю, где начальник экспедиции?
— Побежал к своей палатке, мой лейтенант, — ответил Саид.
— Что же делать? Наверное, за лекарствами — ведь у него аптечка. Я сейчас позову… Одну минуту!
Лионель исчез.
На бескровном лице ученого выступили мелкие капли пота. Дыхание стало редким и глубоким. Вдруг он открыл глаза.
— Кто… вы?
— Друг Лионеля и ваш, профессор. Чем могу помочь?
Несколько секунд мутнеющие глаза смотрели на меня, как будто ничего не видя. Потом бескровные губы шевельнулись снова:
— Времени нет… слушайте.
Я нагнулся ниже.
— Золото…
Раненый вздохнул.
— Лежит…
Губы его дрогнули.
— Вблизи…
Стеклянные глаза уперлись в небо. Герр Балли был мертв.
Громкий шепот. Клубы пыли. Граф спешит во главе отряда рабочих. Он сильно изменился за эти десять минут: шляпа съехала на бок, волосы прилипли к потному лбу, усы обвисли — он был похож на пьяного.
— Ну, дорогой профессор, я готов, — закричал он еще издали, — носильщики, охрана, все организовано по вашему плану! Вы будете довольны, уважаемый друг!
Путаясь длинными ногами от нетерпения, он торопливо подбегает и садится на корточки:
— Итак, я слушаю, милый Балли. Вот карта. Укажите место! Он нагнулся к трупу.
— Ведь это недалеко, а? Но без вас в лабиринте этих проклятых гор ни за что не найти! Ну-с, я к вашим услугам!
Пауза.
— Профессор, вы…
Лаврентий смолк. Из-под съехавшей на бок шляпы виднелись только рыжие усы — они вдруг задрожали. Медленно-медленно Дерюга поднял перекошенное лицо и взглянул на меня потерянными глазами.
— Умер, — отрезал я.
— Как… умер? — с трудом шевеля побелевшими губами, переспросил Лаврентий. — Умер? Не может быть!!
Я молча, пожал плечами.
— А золото?!!
— Не успел указать место.
Но Лаврентий не слушал: он бросился на колени и схватил умершего за плечи.
— Герр профессор… Профессор… Балли… Черт…
Поднялся. Подошел ко мне.
— Он указал вам место.
— Нет.
— Вы врете.
— Не забывайтесь, граф!
— Я все узнаю!
В упор мы долго сверлили глазами друг друга. Передо мной стоял волк, ощетинившийся и скалящий зубы. В глазах его залегла смерть, может быть, моя.
— Мы готовы, господин.
Отряд носильщиков выстроился перед Дерюгой. Слуги держали под уздцы трех ослов. Лионель подбежал к нам:
— Ван Эгмонт, я обыскал все становище… Ах. Вы здесь, граф! Герр Балли… Вы успели поговорить?
Не отвечая, Дерюга повернулся к своему отряду.
— Забрать! — указал он старшему на дивное золотое блюдо и стоящую на нем чашу, наполненную драгоценностями.
— Перенести в мою палатку. Поставить надежную охрану. Отвечаешь головой. Сунув руки в карманы, он отошел прочь.
Я вспомнил о Тэллюа и одновременно увидел ее. Она уже успела побывать у себя, переодеться в простую черную юбку и гандуру и привела с собой служанок. Когда Дерюга со своими людьми скрылся из вида, мы с Лионелем посмотрели ему вслед, переглянулись, затем недоуменно остановились перед трупом, не зная, что делать дальше. Тут Тэллюа сделала знак — женщины подняли умершего и перенесли в его палатку. Начался печальный обряд приготовления к погребению. Тем временем мы собрали вещи умершего. Письма и деньги Лионель спрятал в походную сумку. Когда женщины приступили к омовению тела, мы вышли из палатки. Закурили.
Наконец, Лионель прервал молчание:
— Какая неожиданная гибель! В расцвете сил и на пороге большой удачи… — он задумался и молчал. Потом сказал: — Интересно бы знать, намеревается ли мсье Дерюга отправиться в крепость и сообщить в Швейцарию о несчастье. Он, кажется, не особенно тронут трагическим концом герра Балли…
Удобный момент! Ну, не упустить… только сделать всё поделикатнее…
— Вполне естественно с его стороны.
— Почему?
— Потому что мсье де Рюга — очень дурной человек.
Лейтенант удивленно поднял брови.
— Вы отзываетесь так неблагоприятно о человеке, которого знаете едва ли три дня.
Наивный мальчик! Он, точно Красная Шапочка, бродит в лесу один среди волков. Пристально, как можно выразительнее я поглядел на юношу, давая этим понять всю серьезность предстоящего разговора. Ну, деликатнее, как можно мягче!
— Судьба захотела, чтобы этих трех дней оказалось достаточно для оценки личности графа, — начал я спокойно и даже несколько холодно. — Мне очень была приятна мысль, что через неделю можно будет с ним навсегда расстаться.
— Через четыре месяца я сделаю то же самое.
— Четыре месяца… Гм… У него вполне достаточно времени, чтобы причинить вам какую-нибудь неприятность.
— Неприятность? Мне?
— Вам, Лионель. Граф — опасный человек. Как все слабые люди, он увлекается и не умеет вовремя сдерживать порывов раздражения. И…
Я запнулся. Лионель спокойно смотрел на меня с улыбкой, словно ободряя и приглашая продолжать…
— У него порыв раздражения может вызвать враждебный и необдуманный выпад, последствия которого…
— Полноте, дорогой друг! Вы намекаете на заинтересованность графа известной нам девушкой?
— Да.
— Знаю. Но, — офицер шагнул ко мне, с той же дружеской улыбкой заглянул в глаза и закончил шутливым шепотом, — но дуэль не состоится.
— Вы напрасно взяли этот снисходительный тон. Я уважаю вашу матушку и сестру, искренне полюбил вас, и, наконец, я значительно старше. Все это позволяет мне быть несколько навязчивым в роли непрошенного советчика и самозваного опекуна, — теперь я шагнул к нему и закончил серьезно и веско: — Дуэль не состоится: удар будет в спину.
Лионель ответил внимательным взглядом, что-то, видимо, соображая. Молча он долго рассматривал меня, как будто видел впервые. Этот взгляд был настолько проницательным, что он даже состарил его юношеское лицо. Молоденький офицер вдруг перестал казаться мальчиком.
— Удар в спину также не состоится — будет лишь фейерверк: немножко искр, немножко треска… И все
— Все ли?
— Милый ван Эгмонт, неловкости в разговоре легче смягчаются прямотой. Вам хочется мне что-то сказать? Ну, смелее, подавайте на стол ваше блюдо!
В сжатой форме я изложил свои наблюдения за обедом и после него. Но мои соображения не произвели большого впечатления на лейтенанта; лишь при рассказе о свидании после обеда он оживился и задал несколько вопросов.
— Все это я учту. Спасибо, и не беспокойтесь, дорогой ван Эгмонт. Опасности нет.
Его уверенный вид начал уже бесить меня. Несносный мальчишка! Конечно, какое мне дело? Но я вспомнил милую седую даму и Адриенну… Сколько любви, тревоги и озабоченности звучало в их словах… Нет, нужно довести дело до конца!
— Вы полагаете, все в порядке, — начал я упрямо. — Хорошо. Жара подняла меня с постели в первую ночь приезда и…
Лицо Лионеля отразило быструю мысль. Он отбросил сигарету и повернулся ко мне. Ага! Теперь-то ты у меня запрыгаешь, милый!
— Я невольно оказался свидетелем одной весьма примечательной встречи.
— Под навесом?
— Да.
Я ожидал взрыва любопытства. Но тонкие черты Лионеля отобразили скорее недовольство, усталость и еще что-то — он сделал брезгливую гримасу, как будто бы прикоснулся к скользкой жабе.
— Очень жаль, что, попав сюда, вы начинаете втягиваться в омут нашей жизни. Или Африка делает свое дело? Ван Эгмонт, милый, — Лионель с видом некоторого душевного движения даже взял меня за руку, — бегите отсюда! Заворачивайте назад — и домой! Через неделю конец Сахаре, через две — конец Африке! Ведь славно, а? Возвращайтесь!
Я холодно выдернул свою руку.
— Вижу, что вас совершенно не интересует разговор графа Лоренцо Домиано де Рюга с…
Я хотел сделать многозначительную паузу, но офицер сам закончил:
— С Бонелли.
Отступив на шаг, я смотрел на него во все глаза.
— Позвольте… на днях вы даже на знали этой фамилии…
— Знал, дорогой ван Эгмонт, хорошо знал.
— Черт побери, так зачем же вы спрашивали, кто это и где я его встретил?
— Мне нужно было проверить обстоятельства вашего знакомства.
Слово «проверить» неприятно резануло уши. Исподлобья я посмотрел на своего собеседника — решительно лейтенант Лионель д’Антрэг в эту минуту казался следователем, ведущим мое дело. Это до такой степени меня поразило, что я на мгновение забыл главное — откуда ему известен разговор под навесом. Слегка отвернувшись, я очень сдержанно спросил через плечо:
— Итак, вам вздумалось проверять меня?
— Да, по обязанности. Своих врагов мы держим под наблюдением.
Мы обменялись взглядами. Я швырнул прочь потухшую сигарету, машинально скомканную руками.
— Вот как… Ну, а что же вы думаете о нашем знакомстве?
— Считаю, что синьор капитан предпринял неудачную попытку оседлать моего друга ван Эгмонта.
Долгое молчание… Быстрый поток мыслей…
— Я не проявил должного интереса к пресловутой беседе под навесом по одной весьма простой причине, — вяло мямлит лейтенант. — Она мне известна от первого до последнего слова.
— Значит, и вы… были там?
Я озадаченно смотрю на Лионеля.
— Нет, зачем же… слишком жарко, чтобы бродить по ночам… Утром я получил письменный рапорт.
— Значит…
Лионель пожимает плечами:
— Совершенно верно: граф Лоренцо — мой платный информатор.
Нужно быть наследником изживающей себя культуры, чтобы глядеть так тонко, вяло и горько, и в ту минуту Лионель был мудр, как змей, ему было много сот лет.
— Вы заглянули в недозволенное, — заговорил наконец он, — и узнали, что происходит позади пышных декораций франко-итальянской дружбы, и теперь вы знаете: там делаются гадости. Друзья подставляют друг другу ножку. Но вы узнали и другое. В этой борьбе противники, нанося удары, щадят и оберегают друг друга, потому что они находятся перед лицом общей опасности — сопротивлением туземцев. Свалка между хищниками при дележе добычи допускается только до момента возникновения угрозы возможности грабежа, при первом же признаке сопротивления грызня прекращается, и хищники сообща добивают жертву.
Лейтенант помолчал.
— Хотелось бы предостеречь вас от недооценки увиденного и услышанного. Конечно, после разговора под навесом на следующий день вы ожидали взрывов и стрельбы. Ведь правда? А теперь вы можете считать услышанное лишь досужей болтовней! То и другое — неверно. Пусть внешние порядок и спокойствие вас не обманывают! Много хороших людей сошло в могилу вместе с плохими, угнетенные и угнетатели своими телами выстлали тот путь, по которому бежала в Сахаре ваша белая машина… Помните: чудовище колониализма питается человеческой кровью!
Теперь о себе. Наша скрытая борьба гораздо умнее, чем вы думаете, не в кулаках здесь главное, а в голове. На стороне итальянцев — задор и напористость, на нашей стороне — опыт. Сотни лет Франция успешно угнетает цветные народы, и было время научиться правилу divide etimpera… Опасностей много, но они в границах учтенного. Я мог бы упустить из вида мелочь, но главное предусмотрено. Французский ум, склонный к логическому анализу, всегда был и будет нашим лучшим оружием!
Мы замолчали.
Удивительно, как новая точка зрения может сразу изменить соотношение сил и перспективу! Я нашел маленький мирок, где в порядке официальной иерархии были расставлены определенные фигуры. Ночью мне неожиданно открылась тайна: я заглянул за кулисы, и фигуры заняли вдруг совершенно другие места. Наверх пирамиды вместо начальника крепости сел проезжий автомеханик. Сейчас я зашел за сцену полностью и вижу ее два плана — передний и задний, и довольно трудно решить, какой из них гнуснее.
— Взгляните, — приподнимая полог палатки, говорит служанка Тата.
Умерший лежит на носилках, аккуратно повитый белой материей.
— Нужно хоронить здесь, — вслух размышляет офицер. — По жаре тело везти нехорошо, гораздо достойнее предать его земле в горах, чем под стенами крепости.
— Конечно. Отдайте распоряжение о немедленных похоронах.
— А кому? Священника-то с нами нет.
— Но солдат вы же хороните сами?
— Зарываем в песок. Как и животных, убитых в перестрелке. Так хоронить нашего профессора не хотелось бы…
— Что же делать?
— Не придумаю. Нужно спросить у Сифа.
Взвод выстроен у свежевырытой могилы. За ним теснятся туземцы, совсем как на празднике. На носилках у ямы лежит тело. Над ним стоим — Лионель, Дерюга и я. Сиф бегает и распоряжается, стараясь придать похоронам торжественный вид.
— Можно начинать, мой лейтенант, — наконец шепчет сержант, утирая рукавом широкое лицо.
— Что начинать?
— Отпевание.
Мы переглядываемся.
— Прочитайте молитвы, мой лейтенант!
— Я? Я не умею… Может быть, вы, граф?
— Я — православный, у нас хоронят иначе. Герр Балли был протестантом. Пусть ван Эгмонт помолится у тела!
Мы в затруднении, и Тэллюа замечает это. Она шепотом спрашивает у Сифа причину. Тот что-то хрюкает в ее маленькое бронзовое ушко.
— Не умеют молиться?!
Тэллюа так поражена, что у нее даже слегка, по-детски, полураскрыт рот. Она смотрит то на нас, то на тело, потом оборачивается к служанке и передает ей эту совершенно не понятную новость.
Приходит на помощь Сиф.
— Не извольте беспокоиться, господа, сейчас всё обтяпаем в наилучшем виде.
— Только не вы… — начинаю я.
Сиф пронизывает меня жестким взглядом.
— Не волнуйтесь, мсье. Вы не умеете, я не люблю. Но мы найдем специалиста. Он поворачивается к солдатам.
— Эй, ребята, есть ли у нас священник?
Молчание.
— Кто сумеет отпеть тело?
— Я, — отвечает голос из рядов.
— Вали сюда.
Перед лейтенантом вытягивается длинный солдат лет сорока, с усталым и интеллигентным лицом. Глаза у него как у виноватой собаки — покорные, печальные, кроткие… От этой нелепой фигуры распространяется запах хороших духов.
— Рядовой № 8771, к вашим услугам.
— Вы — бывший священник?
— Я — бывший монах. Достаточно помню молитвы, чтобы отпеть тело.
— Начинайте, пожалуйста.
— Слушаю.
Это были живописные похороны. Аккуратно перевитое тело лежало перед неглубокой ямой. Бывший монах, положив винтовку на землю, негромко, но ясно читал молитвы. За ним стояли мы трое, Сиф и Тэллюа, четкие ряды легионеров, а дальше толпились туземцы, да пылали в раскаленном небе оранжевые зубья Хоггара.
Солдаты всех наций и религий не знали порядок католических похорон, но набожное благочиние поддерживал пример сержанта: когда он крестился — все начинали креститься, и как только грузно, но с достоинством опустилась со всех сторон видная фигура стопроцентного легионера, все повалились на колени. Потом тело уложили в яму, забросали раскаленной землей и камнями, сверху придавили глыбой, на которой расторопный Сиф уже нацарапал надпись. Взвод дал залп, куры и женщины бросились врассыпную… Все было кончено.
Но расходиться сразу не хотелось.
— Каким же образом вы попали в Легион? — обратился к бывшему монаху Лионель и, чтобы подчеркнуть неофициальный характер беседы, предложил ему сигарету. — Что толкнуло вас на необычный путь?
— Духи, — отвечал печальный солдат. — Я люблю душиться… Всегда любил, признаюсь. Бывало, настоятель едва войдет, как уже начинает морщиться: «Греховно смердит, ох, греховно! Опять согрешил брат Гиацинт!»… Это меня в монашеском звании именовали Гиацинтом. Мне надоели вечные укоры, а тут кстати подвернулась война. Я удрал из монастыря и поступил в гусары. Я венгр, мсье.
— Так вы — старый вояка?
— Вышел в отставку ротмистром.
— Ах, вот как!.. Почему же вы не подаете заявления об экзамене на звание сержанта? Ведь жить станет гораздо легче!
Солдат равнодушно улыбнулся и пожал плечами:
— Чинов мне не надо, и за легкой жизнью, раз записался в Легион, не гонюсь. У меня случилась в жизни катастрофа. Дело чести. Застрелиться не хватило мужества, и я похоронил себя здесь. Дослуживаю второй срок, запишусь снова и буду служить, пока не убьют.
Солдат № 8771 докурил сигарету, взял под козырек и скрылся в рядах легионеров. Покорные и печальные глаза исчезли, а впечатление осталось. Я вздохнул, оглянулся — туземцы группами уходили к шатрам, легионеры стояли «вольно», почесываясь, ожидая дальнейших приказаний. Праздник был сорван, больше того — даже идти к Тэллюа не хотелось. Очевидно и Лионель ощущал такой же упадок настроения.
— Как всё надоело, — страдальчески поморщился он. — Четыре месяца… Еще четыре…
— Что вы намереваетесь делать?
— Отправляться дальше. Зайду к Тэллюа проститься. Через четверть часа выступаем. Эй, сержант, готовьте людей к походу!
Лаврентий и я стоим у края дороги. Тускло сверкает оружие сквозь завесу пыли, ровно стучат по горячим камням кованые копыта ослов и солдатские ноги. Вот проходит последнее животное, за ним, о чем-то задумавшись, душистый брат Гиацинт, он плетется с винтовкой за плечами. Сейчас растянувшийся гуськом взвод скроется за поворотом. Лионель, остановившись в тени скалы, проверяет людей.
— Свидание в Париже! На обеде у Адриенны в день вашего приезда! Ведь я буду дома раньше вас!
Юноша машет мне рукой. Сквозь серую пыль и солнечный блеск видна улыбка. Потом легионеры скрываются, только из-за поворота еще доносится мерный топот. Постепенно стихает и он…
Я ощущаю пустоту в душе. Усталость? Возможно. Множество впечатлений одного дня угнетает воображение. Итак, в Париже… Да… Седую даму усадим в кресло, а сами уютно устроимся на диване. «Расскажите что-нибудь про Африку», — попросит Адриенна, и мы с Лионелем переглянемся… Раскаленные скалы Хоггара встанут в воображении, нежное лицо Тэллюа… вечер пройдет так мирно и так спокойно.
Лаврентий поднимает опущенную голову. Любезно улыбается.
— Мсье ван Эгмонт, трагическая гибель профессора спутала мои планы. Но не должна спутать ваши. Пройдем к Тэллюа и поговорим о том, что вам следует посмотреть в этих горах. Времени у вас немного, и нужно узнать самое главное.
Тэллюа, по-восточному скрестив босые ножки, сидит на эстраде и щелкает засахаренные орешки. Лаврентий и я, обложившись подушками, расположились на ковре. Подан чай. Жестом руки хозяйка отсылает прислугу. «Как будто меня уже ожидали здесь», — проносится в голове.
— Итак, я с интересом слушаю вас, любезный граф.
Некоторое время Лаврентий молча курит и пускает перед собой дымок, как будто собираясь с мыслями для большого разговора. Какое-то инстинктивное чувство опасности овладевает мною. Зачем он увел меня из становища. Как будто бы оторвал от моих слуг… Где Олоарт? Почему он исчез сразу после гонки с девушкой?
Лаврентий молча рассматривает плывущие перед собой синие кольца дыма, а я украдкой ощупываю в кармане браунинг. Пуля в стволе. Замечаю, что Тэллюа внимательно смотрит на графа, и мне делается окончательно неприятно: между ними существует какая-то договоренность, она чего-то ждет… Конечно, я не боюсь, но… Ну, ладно. Посмотрим.
— Мы мало знаем друг друга, дорогой гость, — мягко начинает Дерюга, глядя в сторону, — но есть основания для того, чтобы рассказать вам немного о себе. Желаете выслушать маленькую историю?
— С величайшим интересом.
— Спасибо. Обещаю не утомить длинной болтовней.
Мы взяли со столика чашечки и отхлебнули по глотку.
Лаврентий вздохнул и начал рассказ.
— В 1820 году молодой человек вышел на взморье и задумался. Это было на юге России, в Одессе. По причинам, о которых здесь не стоит упоминать, он был беден, очень беден: голова и пара рук — вот и все, что у него было. Он глядел на море и решал, броситься ли ему в воду, разом освободившись от всех тягот жизни, или же засучить рукава и взяться за тяжелый труд, не сулящий скорого благополучия.
Видно, в этом человеке были заложены незаурядные душевные силы: он не побежал от затруднений, а повернулся к ним лицом. Прошло много лет, и после долгой трудовой жизни он умер, оставив сыну небольшое состояние. Сын упрямо потащил воз дальше. Юг России в те годы развивался быстро, строились и богатели города, разбогател и этот напористый человек. Внук опять увеличил свое состояние и снова передал его своему сыну. К этому счастливцу жизнь уже повернулась лицом: ребенок получил хорошее воспитание и превратился в юношу, ему дали высшее образование и вооружили всем необходимым для приятной и счастливой жизни. Труд трех поколений, их усилия, их лишения, их вера в будущее — всё дало, наконец-то, желанные плоды: жизнь подвела молодого человека к вратам царства, распахнула их и сказала: «Вон там — прелести культурного бытия! Иди и пользуйся ими, они твои!»
Лаврентий вначале говорил размеренно, спокойно и печально, как будто бы читая книгу. Но потом лицо его отразило внутреннее волнение, тот жар, который, казалось бы, был совсем чужд этому потрепанному и изношенному человеку: слабый румянец выступил на дряблых щеках, потухшие глаза оживились.
— Но в 1917 году в России произошла революция. Победоносная революция! Силы порядка потерпели поражение, и в 1920 году молодой человек снова вышел к морю, чтобы решить для себя вопрос жизни и смерти. Дело было в Константинополе, а молодым человеком оказался я.
Лаврентий сделал паузу. «К чему он клонит? — пронеслось в голове. — Непонятно».
— Ван Эгмонт, вы не пережили крушения всех надежд и не знаете, что значит стоять у врат жизни как пария, как нищий. Видеть, что радость жизни проходит мимо… когда блага бытия пышно расцветают для других… Мучительно завидовать и отчаянно проклинать… Есть от чего сойти с ума! Но я оказался не робким и не побоялся поединка с судьбой. Хотя, мой друг, — Лаврентий с чувством взял меня за руку, — это было страшное единоборство! Сколько падений… Сколько унижений… Помните, как это чувство прекрасно выразил Ницше: «Знаешь ли ты, что такое одиночество и муки твоей справедливости — быть справедливым к презирающим тебя?» Все это было, было…
Он судорожно перевел дыхание.
— Было, но дальше может и не быть! Судьба сжалилась надо мной и протянула руку спасения в тот миг, когда я повис над бездной. Вы понимаете меня, ван Эгмонт?
— Не очень.
— Балли нашел золото!
Ага… сердце у меня стукнуло…
— Вы — богатый человек. Немножко больше денег — что для вас это? Приятный пустяк! А для меня…
Дерюга приподнялся на подушках и приблизил свое лицо к моему. Его как будто бы навсегда потухшие водянистые глаза теперь возбужденно блестели.
— Для меня сокровище Ранавалоны — это жизнь. Слышите — жизнь! Жизнь!! Нет, гораздо больше — золото для меня — это свобода!
Тэллюа, смуглыми пальчиками выбиравшая с подноса засахаренные орешки, подняла голову и в ожидании повернулась ко мне — не к Лаврентию, говорившему громко и с жаром, а именно ко мне, хотя я сидел молча. Она посвящена в его игру! Сговорились!
— Произошло недоразумение. Балли умер, не успев передать секрета.
Лицо Дерюги передернулось, но он сделал усилие и овладел собой.
— Ван Эгмонт, отпираться бесполезно. Я знаю все. Рядом с вами в толпе стоял легионер, немного понимающий по-немецки. Профессор сказал: «Das gold Liegt in…» и назвал место, но мой осведомитель не расслышал слова.
Я рассмеялся.
— «Das gold Liegt in…» означает «золото лежит в…». Это правда. Подтверждаю. Затем, умиравший успел произнести еще «Der Nahe von», то есть «вблизи от», «золото лежит вблизи от» — вот все, что он сообщил мне. Где именно находится клад, я знаю так же мало, как и вы.
Желваки на щеках Дерюги задвигались, он страшно побледнел.
— Ван Эгмонт, я прошу вас, слышите, прошу: скажите, где золото?
Задыхаясь от волнения, он приложил руку к сердцу; лицо его отобразило страдание.
— Пожалейте меня… умоляю…
Я молчал. Лаврентий сорвал галстук и расстегнул воротничок. Его бледное лицо медленно краснело.
— Где золото?
— Уверяю, что…
— Где золото?!
— Мсье де Рюга, этот тон…
Лаврентий скрипнул зубами. Водянистые глаза налились кровью, рыжие усы ощетинились.
— Мне надоело повторять одно и то же, — с расстановкой прошипел он. — Я не шучу… Довольно с меня уверток…
Не сводя друг с друга глаз, мы медленно поднимаемся. Ногами отбрасываем подушки. Проносится неожиданная мысль: «Как две змеи на празднике у Тэллюа. Но он не проглотит меня… Нет…» Тэллюа, с любопытством наблюдая сцену, щелкает орешки. Этот сухой треск и наше тяжелое дыхание нарушают жаркую тишину. Маскируя намерение, я сую обе руки в карманы; правой беру браунинг и снимаю предохранитель.
— Так вы отдадите мне мое золото? Или я должен вырвать его силой?
— Клянусь…
— Вор! — с искаженным лицом визжит Дерюга и дрожащей рукой лезет в кобуру.
— Стреляю через карман! — не вынимая браунинга, я направляю на него дуло. — Еще одно движение, и вы убиты!
Тэллюа громко засмеялась.
Боком я попятился к выходу.
Вдруг кто-то торопливо откинул полу шатра. Рабыня просунула голову и, задыхаясь от волнения, вскрикнула:
— Патруль вернулся!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.