Рука судьбы

Рука судьбы

После отъезда Алеши я «загуляла», правда, в самом лучшем смысле. Как только представлялась возможность, ходила в местные театры. Помню, в оперном имени Луначарского меня потрясла Фатьма Мухтарова ? она прекрасно играла и пела в «Самсоне и Далиле». Там же мне посчастливилось увидеть Уланову и многих других знаменитостей из Ленинграда. Пересмотрела почти все оперетты в музыкальном театре и несколько спектаклей в драматическом, постановки которого, правда, особенным блеском не отличались. В филармонии слушала Седьмую, «Ленинградскую», симфонию. Говорили, что в Свердловске ее исполнили раньше, чем в других городах, потому что здесь жили сын Максим и, кажется, мать Шостаковича.

Я даже сама занялась режиссурой ? вспомнила участие в самодеятельности под руководством Сафонова, имя которого теперь носит филиал Малого на Ордынке. Все вечера я проводила в подшефном госпитале, где ставила спектакль по пьесе Е.Пермяка, которую он написал специально для этой цели.

Рогинского призвали, и на его место техреда пришла симпатичная кареглазая женщина. Ее звали Дорой Каратаевой.

Как-то она обратилась ко мне с просьбой ? помочь устроить ее детей в интернат, где находились Соня и Эдик. Я похлопотала. И в начале февраля Дора отвезла своих ребят в Кунгур. Вернулась очень довольная: воспитанники интерната выглядели здоровыми, сытыми, педагоги тоже произвели хорошее впечатление.

? А у меня на тебя есть компромат! ? смеясь сказала Дора.

Оказалось, она ночевала в комнате со старшими детьми и, уже лежа в постели, услышала разговор. Девочки, рассевшись на кровати моей дочери Сони, расспрашивали ее, почему она так здорово учится, что Вениамин Петрович, учитель, всегда ставит ей пятерки. «Этого моя мама добилась, ? отвечала им Соня. ? Я не хотела учиться, и тогда она поставила меня в угол и избила веником. После этого я решила учиться только на отлично!»

Своих детей я увидела только в марте сорок второго года.

В этот мой приезд Соня была больна ангиной, а мы с Эдиком отправились на празднование 8-го марта (кстати, стихи Сони, посвященные женскому дню, я с гордостью прочитала в стенгазете).

Меня поразило, что Эдик перестал заикаться, мальчик говорил совершенно чисто, без запинок, а между тем накануне эвакуации он даже «мама» произносил чуть ли не минуту. Расспрашиваю воспитательницу детского сада.

? Разве он заикался? ? удивилась она ? Мы не замечали.

Ясность могла бы внести старушка, что жила с ним около двух месяцев в избушке, пока он болел коклюшем, но ее уже не было. Она уехала в Ташкент, чем, говорят, причинила мальчику такое огромное горе, что он плакал несколько дней и все звал ее.

Эдик первым вызвался выступать. Залез на стол и с большим пафосом прочел свои любимые строчки:

«Мы летаем высоко (ручка взлетает вверх),

Мы летаем низко (ручка опускается вниз),

Мы летаем далеко (ручка идет вправо),

Мы летаем близко (ручка прижимается к груди).

Долгие аплодисменты сопровождали выступление маленького чтеца, а я с болью в сердце думала о том, что уже утром должна покинуть больную дочку и этого трогательного малыша, который, прижавшись к моим коленям, прошептал:

? Это я тебе, мамочка, читал стихи, ты в Кучине говорила, что я хорошо их читаю.

И еще я подумала, что судьба ко мне все-таки милостива: от Свердловска до Кунгура всего каких-то двести восемьдесят километров, а ведь издательство могли оставить и в Куйбышеве. Но, находясь так близко от своих детей, навестить их я сумела лишь четыре месяца спустя после приезда в Свердловск ? так много было работы.

Я никому теперь не доверяла редактировать книжки серии «Бойцы трудового фронта», хотя, кроме Розы, в редакцию была приглашена еще и Люся Шершенко, которая до этого работала инструктором в ВЦСПС. Под моей редакцией вышли тогда очерки и рассказы Караваевой, Марвич, Пермяка, Мусатова и даже стихи Барто.

По моему заданию писатель М. Ройзман по рассказам начальника областной милиции Урусова сделал книжку. Предисловие к ней Александр Михайлович взялся написать сам, но, как это часто бывает, со словом у милицейского начальника отношения сложились весьма натянутые. Над текстом пришлось «поработать». Пока длился процесс, мы успели сдружиться. Урусов оказался простым, добрым и очень неглупым человеком. Я никогда не злоупотребляла этой дружбой, но были обстоятельства, когда помочь мог только он: вопросы реэвакуации находились в ведении местной милиции.

Соня Сухотина вместе с престарелыми родителями уехала из Москвы поездом киноработников хроники за две недели до знаменитой паники 16 октября. Я долго не имела сведений, где и как они устроились. Под новый сорок второй, уже в Свердловске, в очереди за тортом я встретила ее двоюродную сестру. Естественно, расспрашиваю, что да как, и узнаю, что их поезд в Павлово-Посаде попал под бомбежку, был рассыпан, вагоны были отправлены по разным направлениям. Соня с родителями лишь по случайности не сели в вагон, на который пришлось прямое попадание. Вместе со стариками ее отправили в деревню в десяти километрах от Кирова, куда ей теперь приходилось каждый день ходить пешком за хлебом. Работать было негде. Деньги на исходе. Дочь Талла застряла с пионерлагерем под Арзамасом. Потрясенная услышанным, я немедленно написала Соне, что если она может приехать в Свердловск пока одна, тут для нее найдется работа и жилье. Урусов мне не отказал, и Соня вскоре приехала.

Я поселила ее в доме отдыха «Шарташ» и устроила работать завкультотделом в ЦК профсоюза металлургов.

Из Ташкента сыпались письма ? одно за другим.

Их было много ? Алеша начал отсылать их еще с дороги. Написанные мелким торопливым почерком, на маленьких листках, вырванных из блокнота, они дышали тоской от разлуки, говорили о преданности и возрастающей любви ко мне. Я отвечала часто, переводила в Ташкент деньги, заработанные им у нас в издательстве.

В короткий срок он написал по моему заказу очерк о руководителе Узбекистана (не помню точно его поста) Ахунбабаеве, приступил к сбору материала для книжки о «хлопководах».

А потом письма ? вдруг ? приходить перестали.

Я не понимала, что случилось.

И вот письмо от 14 мая 1942 года: «Моя любовь! Случилось то, что должно было случиться ? меня взяли в военное училище. Странно и нелепо, но факт. Ходили упорные слухи, что писателей будут все же использовать по своей профессии. И вдруг! На меня в райВК не было даже подробного дела, ни анкеты, никакой характеристики. Взяли стремительно, на сборы не было даже полусуток. Сейчас живу в казарме, уже отрезанный от мира, жду, когда сформируют часть и пошлют в лагеря... под Ташкентом, срок месяца два-три. Готовят младших лейтенантов стрелковых пулеметных и минометных рот. Одним словом, судьба брата уготована мне в ближайшее же время...».

Его брат Костя, окончив курсы лейтенантов, погиб в конце 41г. в первом же бою. Сестра Катя погибла в эвакуации, отец умер.

Далее следовала просьба обратиться в такие-то и такие-то организации, чтобы помочь его переводу в военкоры, а также поддержать его жену Риту, которая, «вероятно, обратится к тебе за помощью». «Верю в тебя, ? твое сердце и ум подскажут тебе, как ей ответить, чтобы не множить горесть жизни... Оставь в моем сердце надежду, что в будущем дверь твоего дома не закроется передо мной... Пиши... Знаю, что последним письмом нанес тебе обиду... Но во мне ничего не изменилось, я по-прежнему люблю тебя и еще не теряю надежду, если у меня останется голова на плечах, быть с тобою...»

Письмо длинное, полное отчаяния. Можно было понять настроение Алексея, но меня его страх огорчил. Хотя, конечно, я понимала, что использование человека, умеющего писать, человека несомненно талантливого, в качестве «пушечного мяса» неразумно.

Я рвала и метала ? случилось то, что я предсказывала. Однако надо было действовать. Конечно, первым делом побежала к М.С. Шагинян. Она приняла эту беду, как собственную. Быстро написала в ТВО, дав Мусатову блестящую характеристику как писателю, которого целесообразнее использовать в роли военкора. Послала личное письмо Алексею Толстому, возглавлявшему в Ташкенте отделение Союза писателей, с просьбой похлопотать о переводе Алексея в корреспонденты военной печати. Но из писем Мусатова было понятно, что все наши просьбы остались «гласом вопиющих в пустыне». Это подтвердило и письмо Риты, жены Алексея, присланное почему-то на имя Люси Шершенко, но адресованное явно мне, с заклинаниями «продолжать хлопоты». Я ответила ей злым письмом, где написала, что во всем случившемся виновата она сама, что роковое решение Алеша принял из-за ее «угроз самоубийства»: «Отсюда он, конечно, тоже бы пошел на фронт, но военным корреспондентом, а вот из-за вас он станет лейтенантом, поднимающим людей в атаку, и, как показал опыт войны, одна из первых пуль врага грозит ему», и прочее, и прочее в обвиняющем тоне[67].

Обучение Алексея в лагере затянулось. Было оно очень тяжелым, а порой и бессмысленным. Из письма: «Занятий -12 часов в день. Перед завтраком, обедом и ужином ? строй, построение, угрожающая речь командиров, нуднейшие нотации и внушения, что мы лодыри, бессовестные люди, что мы не хотим учиться, что они не посмотрят на наше “интеллигентство”, вышибут из нас “гражданку” и прочее, прочее. Ей богу, начинает казаться, что в лагере собралась отборнейшая человеческая шваль... По морде людям, правда, не дают, но орут на них, как на сукиных детей, смотрят какими-то дикими, налитыми кровью глазами. В довершение всего ввели за правило всюду ходить строевым шагом ? это вроде церемониального, парадного шага, когда дрожит земля, когда нога не должна сгибаться в колене. Приказано так ходить повсюду ? в строю, в уборную, на перекур... Измученный, голодный, домаршируешь до столовой, а у стола нет даже скамеек ? некуда присесть. На двоих дается один котелок с супом. Ложки отсутствуют, как правило, ешь прямо через край. Чай пьешь из этого же котелка. Не успел ? останешься без чая. Ко всему прочему, мучает погода. Лагерь расположен в горах, утром и вечером здесь очень холодно, днем жара. Тут как-то дождь лил два дня, барак, где мы живем, залило водой, ходим по грязи, промокли насквозь, обсушиться негде. Я понимаю, на фронте, наверное, будет тяжелее и страшнее, но там фронт, а что здесь? Но даже на фронте о людях, наверное, заботятся больше, чем здесь... Одним словом, моя жизнь заканчивается более чем печально. Я уже чувствую, как покидает меня вера в будущее, в нашу встречу...»

На такие письма откликалась немедленно, старалась поднять в нем дух сопротивления обстоятельствам, призывала мужаться.

К осени сорок второго мои отношения с директором издательства настолько испортились, что я горько шутила:

? Чтобы расстаться со мной, Савостьянов способен добиться у президиума ВЦСПС решения о создании в Свердловске филиала издательства, а меня сделать его директором. Вот увидите, Николаева его с восторгом поддержит, и проект пройдет[68].

Я не ошибалась: такой проект на самом деле возникал.

А между тем работы в Совете пропаганды навалилось столько, что совмещать ее с издательской деятельностью стало сложно. Данилевский предложил мне возглавить Совет. Решение для меня было непростым ? но как будто рука судьбы толкнула меня в бок: пиши заявление. И я написала.

Как же я теперь благодарна всем этим обстоятельствам ? отъезду Мусатова в Ташкент, зловредности Савостьянова, даже гнусной клевете Шапиро! Выпади из этой цепи хоть одно звено, и жизнь моя двинулась бы совсем по другому маршруту