Освоение профессии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Освоение профессии

Наступил декабрь 1910 года. Занятия в мастерской Келина шли своим чередом. Её руководителя Маяковский охарактеризовал так:

«Реалист. Хороший рисовальщик. Лучший учитель. Твёрдый. Меняющийся. Требование – мастерство… Терпеть не могущий красивенькое».

Сам же Маяковский принялся вдруг на полном серьёзе уверять окружающих, что придёт время, и он своим творчеством удивит мир. Как-то ученики рисовали лицо молоденькой натурщицы. Пётр Келин проверял их работы. Подошёл к Маяковскому (вновь воспоминания Иконниковой):

«Пётр Иванович долго всматривался в рисунок, сидя на низенькой скамеечке и обхватив руками колени. Потом опустил руку с углём и сердито сказал:

– Ничего не понимаю! Накрутил тут каких-то верёвок, узлов… Ведь так только железные дороги обозначают. А ещё говорит: «Маяковский удивит мир!»» Уж не такими ли рисунками собираетесь удивлять мир, голубчик?

Маяковский молчал. Взглянув на своего помрачневшего ученика, Пётр Иванович, уже начиная остывать, спросил:

– Да вы скажите прямо, может быть, вам натура не нравится?

– А что тут может нравиться? – пожал плечами Маяковский. – Смазливенькая физиономия с конфетных бумажек и обёрток с туалетного мыла Брокар и К".

– Эх, Маяковский! – вздохнул Пётр Иванович, поднимаясь с места. – Мудрить, батенька, будете потом, когда сделаетесь великим художником! – в голосе Петра Ивановича прозвучала досада. – А теперь начинайте-ка снова, да ладом!»

Кто знает, не заставила ли Маяковского рисовать натурщицу не так, как положено, выставка, открывшаяся в Москве 10 декабря? На ней были выставлены работы художников Давида Бурлюка, Натальи Гончаровой, Василия Кандинского, Михаила Ларионова, Казимира Малевича, Ильи Машкова и других, писавших свои картины не так, как все, а по-своему, в манере, отличавшейся от официально признанной.

Называлась выставка (название предложил Михаил Ларионов) довольно необычно – «Бубновый валет». Оно удивляло, забавляло, а кого-то даже могло заставить содрогнуться. Ведь «бубновыми валетами» называли в ту пору каторжников, на робу которых (сзади, на спину) нашивался ромб.

Впрочем, официально название выставки толковалось несколько иначе – к примеру, газета «Московские ведомости» писала:

«Название „Бубновый валет“ символизирует идею выставки: молодость (валет) и душевный жар, горячее увлечение (бубны, бубновая масть). Одна из целей выставки – извлечь на свет новые молодые силы».

К сожалению, ни одного воспоминания об отношении Маяковского к той выставке и к представленным на ней работам найти не удалось. Отыскалось лишь свидетельство всё той же Лидии Иконниковой о том, как Маяковский отреагировал на упрёк в подражательстве:

«Помню, как-то в другой раз, Пётр Иванович, рассматривая рисунок Маяковского, нашёл в нем подражание Врубелю. Маяковский что-то возразил. Пётр Иванович в ответ шутя заметил, что, во всяком случае, фамилия Врубель нравится ему больше, чем фамилия Маяковский.

– А мне, – не смущаясь, заявил Маяковский, – фамилия Маяковский нравится гораздо больше!

Пётр Иванович только головой покачал».

Кто знает, не было ли знакомо Маяковскому стихотворение Андрея Белого «Искуситель», посвящённое художнику Михаилу Александровичу Врубелю? Его строки вполне могли разбередить воспоминания у ученика Петра Келина:

«О, пусть тревожно разум бродит

И замирает сердце – пусть,

Когда в глазах моих восходит

Философическая грусть.

Сажусь за стол… И полдень жуткий,

И пожелтевший фолиант

Заложен бледной незабудкой;

И корешок, и надпись: Кант».

Строки, посвящённые Врубелю, могли напомнить Маяковскому его недавнее увлечение революционной философией. Речь о ней он уже ни с кем не заводил – новые впечатления и заботы поглотили его так, словно у него никогда и не было бунтарского прошлого. Да и было ли оно? Столь стремительное его забвение убеждает в том, что на самом деле это был самый обыкновенный подростковый нигилизм, о котором через несколько лет в первой своей поэме он скажет: «Я над всем, что сделано, ставлю „nihil“», то есть «ничто».

А как в ту пору шли дела у революционеров-подпольщиков, с которыми наш герой перестал общаться – ведь в конце 1910 года в России начался очередной революционный подъём?

16 декабря в Санкт-Петербурге вышел первый номер легальной газеты социал-демократов – «Звезда». Её статьи крайне взрывного содержания были обращены к молодым людям, набиравшимся знаний. И студенты мгновенно отреагировали на эту агитацию.

Вот как события начала 1911 года описаны Владимиром Джунковским:

«В конце января во всех высших учебных заведениях не только Москвы, но и других университетских городов неожиданно как-то вспыхнули среди молодёжи волнения, началось брожение, большая часть молодёжи решила бастовать, срывать лекции, другая, меньшая, группа стремилась к занятиям.

Профессора продолжали читать лекции, имея иногда в аудитории всего несколько человек слушателей, а так как бастовавшие студенты начали даже производить насилия, избивая своих товарищей, желавших заниматься, не допуская профессоров в аудитории и т. п., то в университет была введена полиция для охранения аудиторий во время чтения лекций и ареста студентов, призывавших к насилию…

А весь сыр-бор разгорелся из-за того, что… за границей революционеры постановили произвести атаку на слабую сторону государственного строя России».

Владимир Пуришкевич тотчас напомнил депутатам Государственной думы, что он предупреждал их о волнениях, которые могут начаться среди студенчества, но его не послушали.

1 февраля студенты, обучавшиеся в академиях, выпустили воззвание, в котором, в частности, говорилось:

«Русские университеты переживают тяжёлое время, они перестали быть храмом науки, аудитории обращены в центры незаконных сборищ, наши университеты погибают. Студенчество катится по наклонной плоскости, подталкиваемое всевозможными подпольными коалиционными комитетами, устрашающими студентов и питающими их едкой политикой, а оно, студенчество, соглашаясь на забастовку, служит, таким образом, невольным и послушным орудием политических партий…

… мы поднимаем свой голос, призывая студенчество присоединиться к девизу: "Родина, честь, наука. Долой забастовку! "»

Молодые люди, учившиеся в мастерской Келина и прекрасно знавшие о том, что происходило в университетах страны, никаких забастовок не устраивали. Бывший «пропагандист» Маяковский тоже оставался равнодушным к призывам революционно настроенных юнцов.

Пётр Келин:

«В студии стояло пианино, и ученики в перерывах часто пели хором. Мне рассказывали, что у Маяковского слуха совсем не было».

Утверждение странное. Ведь Николай Хлёстов, профессионально обучавшийся пению, отсутствия слуха у своего приятеля не заметил. Во всяком случае, ничего об этом не написал.

Ещё одно воспоминание Петра Келина о Маяковском:

«Это был удивительно трудоспособный ученик, и работал очень старательно: раньше всех приходил и уходил последним. За весь год пропустил дня три только. Он говорил:

– Знаете, Пётр Иванович, если я не приду работать в студию, мне будет казаться, что я сильно болен – мне тогда день не в день…

Способности у него были большие. Я считал, что он будет хорошим художником».

Наступило лето 1911 года.

Революционеры продолжали баламутить страну. Власти в ответ ужесточили преследование смутьянов. Так, против находившегося во Франции Дмитрия Мережковского было выдвинуто весьма серьёзное обвинение – «связь с террористами». Но писатель на родину вернулся, везя с собой «Александра 1-го», только что законченную первую частью романа – его в мае начал печатать один из лучших и самый популярный у читателей журнал «Русская мысль».

Этот журнал редактировал тогда Пётр Бернгардович Струве, сын пермского губернатора, ставший «по убеждению» социал-демократом – это им для первого съезда РСДРП был написан текст «Манифеста Российской социал-демократической рабочей партии». В апреле 1900 года Струве стал одним из организаторов газеты «Искра». По образованию он был юристом и экономистом (окончил два университета – Петербургский и университет австрийского города Грац), пять лет пробыл в эмиграции, но в 1905 году вернулся в Россию, где ему была дарована амнистия. Его избрали членом Центрального Комитета партии кадетов. Именно по совету Петра Струве Мережковский, чтобы избежать ареста, был вынужден вновь вернуться в Париж.

Владимир Маяковский ни в каких антиправительственных мероприятиях по-прежнему не участвовал. Он жаждал учиться. И не где-нибудь, а в самом престижном художественном училище страны. Летом подал прошение:

«Его превосходительству

г-ну ректору Высшего художественного училища

при Императорской академии художеств

Дворянина

Владимира Владимировича

Маяковского

Прошение

Имею честь покорнейше просить ваше превосходительство о допущении меня к конкурсным экзаменам для зачисления в число вольнослушателей живописного отделения Высшего художественного училища при Императорской академии художеств…

Владимир Владимирович Маяковский.

Жительство имею: Москва, 1-й Марьинский переулок, дом 12, кв. 14.

12 августа 1911 года».

В комментариях к 13-томному Собранию сочинений Маяковского говорится, что он…

«… был допущен к конкурсу, но на экзамен не явился».

Маяковсковеды считают, что неявка на экзамен произошла из-за того, что Охранное отделение, куда Маяковский обратился за свидетельством о благонадёжности, в выдаче ему такой бумаги 11 сентября отказало, а без подобного документа идти в академическое училище смысла не было никакого. Объяснение странное. Ведь если Маяковский не был бы уверен в том, что такое свидетельство ему дадут, он бы не подавал прошение в Петрограде. Видимо, были какие-то иные причины его неявки на экзамен.

Как бы там ни было, он вновь обратился в московское Училище живописи, ваяния и зодчества, в котором его однажды уже срезали на экзаменах.

Пётр Келин:

«На экзаменах обычно рисовали обнажённую натуру и гипсовую голову. Давали три часа на каждую работу. Экзамены продолжались шесть дней. Я всегда в эти дни очень волновался за своих учеников, не спал ночей. И вот приходит с экзамена Маяковский:

– Пётр Иванович, ваша правда! Помните, как вы учили делать обнажённую натуру? Я начал от пальца ноги и весь силуэт фигуры очертил одной линией, положил кое-где тени, и вот – в фигурном классе!

Его действительно приняли сразу в фигурный класс, так что он (как я ему и говорил) года не потерял-».

В автобиографических заметках «Я сам» об этом событии сказано так:

«Поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества: единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадёжности-».

К этому заявлению мы ещё вернёмся.

Владимир Маяковский, 1911 год. Репродукция Фотохроники ТАСС

Данный текст является ознакомительным фрагментом.