Освоение целины

Освоение целины

Никто не задумывался и не спрашивал, почему и зачем надо осваивать целину – огромные невозделанные степные пространства в Казахстане. Почему так срочно, зачем так много сразу. Почему именно там, где нет людей, нет воды, нет никакого земледелия, а есть кони, овцы и пыльные песчаные бури. Чего там задумываться и спрашивать? Партия сказала: надо! – комсомол ответил: есть! И понеслась…

Ничего не скажешь, умела советская власть организовать и запустить в ход грандиозную кампанию. Мобилизовать гигантские средства, нагнать море техники, а главное – возбудить энтузиазм тысяч молодых людей, в том числе студентов, среди которых было достаточно скептиков. Впрочем, мало кто из них смотрел на это как на мероприятие по решению проблем национальной экономики. Целина – это было приключение! Бесплатное путешествие, едем мы, друзья, в дальние края! Грандиозный пикник!

Так, во всяком случае, смотрела на это я. И, действительно, приключение было. И не одно. А пикник – ну, пикником я бы это не назвала.

В первое лето освоения я «на целину» не собралась. Как-то не обратила внимания на всенародное начинание. Тем более что на целину нас, вгиковцев, не «гнали». На картошку в колхозы гоняли, в овощехранилища, перебирать гнилую капусту и морковь, гоняли, а тут почему-то не погнали. Впрочем, мало кого гнали вообще – студенческая братия, почуяв возможность интересно потусоваться, ехала охотно, добровольно. Турпоходы были очень в моде, а это виделось как такой огромный массовый турпоход. Возможно, кто-то ехал и из комсомольско-патриотических соображений, но я таких не встречала. Разумеется, никто из студентов даже и не помышлял селиться там и обрабатывать дальше эту освоенную кем-то целину. Пусть этот кто-то и обрабатывает, а народ ехал на месяц-другой, на лето, пожить на природе в своей компании, ну, и поработать, если уж придется.

Пришлось, пришлось.

Но сперва надо было туда доехать. Далеко, до города, который тогда назывался Кустанай. А дальше куда-то в безграничную степь.

На второе лето поехала и я, присоединившись к группе университетских студентов-химиков, однокурсников моего брата. У себя в киноинституте сказала, что это и будет моя «практика по сбору материала» для будущего сценария.

Сорок человек, восемь лошадей – надпись на старом вагоне. Лошадей при нас не было, а человек в скотском вагоне набилось, наверно, и побольше. Валялись на грубо сколоченных двухэтажных нарах, пели песни, весело было. Первые три-четыре часа. Дальше уже несколько менее весело. Солнышко припекало вовсю, вагон постепенно накалялся. Хотелось пить, обычая иметь при себе бутылки с простой минералкой тогда не было, распили наличный морс и боржом, выпили воду из титана-кипятильника. Ну и после этого, понятное дело – а туалета при вагоне нет. Как-то выпустили устроители из виду эту малоприличную деталь. И во всем составе нет – поезд-то не пассажирский.

Туалета нет, а поезд еле ползет, когда же станция? Ребятам полегче, подойдут к полуоткрытой двери и – наружу. А у девочек нужного приспособления не имеется, просто беда. И мы еще как-то не вспоминаем, что это далеко не вся беда, будет и похуже.

Ехали семеро суток. И все семеро суток туалетная проблема изводила нас постоянно, и чем дальше, тем тяжелее. Набитый молодежью состав был самой какой-то последней железнодорожной очередности, часто задерживался прямо посреди чистого поля, никогда не известно, как надолго. Рискуя отстать, выскакивали из вагонов, бежали к ближайшим кустикам. Хорошо еще, если поблизости были кустики. Кто успевал, а кто и нет. Успел, не успел – грохот трогающихся вагонов заставлял бежать обратно, не закончив своего дела, натягивая штаны, оправляя юбки. А дело это чем дальше, тем тяжелее было не только что закончить, а даже начать.

На станциях наш поезд стоял подолгу. И все равно на главное времени не хватало. У всего многовагонного состава было одно стремление – не купить снеди, продаваемой вдоль поезда деревенскими бабусями и девками, и не запастись кипятком, а – добраться до туалета. Очередь туда была бесконечная. Кто туда входил, выходил не скоро. И очень часто – не добившись результата.

Человек – создание нежное. Его нормальное функционирование зависит от нескончаемого множества факторов. Один из них, важнейший наряду с пищей и сном, – это возможность отправить свои естественные потребности вовремя, спокойно и в уединении. Нарушить этот фактор означает вызвать целую цепь непредвидимых последствий. Психология отлично это знает, физиология и подавно. Но в России того времени этому фактору вообще не придавалось никакого значения. Это был не более чем предмет для подростковых шуток и грязных непристойностей. А заботиться и говорить об этом всерьез? Фу, как некультурно!

Несколько лет спустя я ездила в деревню в Алтайский край, где жила моя знакомая, доктор Поля, с мужем Андреем. Полечка откладывала каждый сэкономленный рубль на пристройку к дому теплой уборной. Когда наконец накопила, попросила мужа нанять кого-нибудь в помощь и построить. Он взял у нее деньги, съездил в город и – купил телевизор. Телевизор, сказал он, это культура. А теплая уборная – да тьфу, кому это надо? Ты что, там время проводить собираешься? Забежала и выскочила. Вообще, отхожее место в доме! Думать даже неприлично! А телевизор – это тебе и кино, и театр, и новости со всего света. Культура! Ты глянь вокруг, кто это у нас теплые уборные строит? А телевизор и у Малявиных есть, и у Колюшкиных, даже у деда Сизова есть, у нас у одних нету! А Полечка только плакала злыми бессильными слезами, зная, что переубедить его не удастся, и денег больше нет, и зимой придется по-прежнему бегать по обледенелой тропке в продуваемый ветром сарайчик в углу заснеженного двора.

Станционный туалет… Отличный образчик такого подхода к вопросу. Да какой там «туалет»! Нужник, одно ему название. Три-четыре неразгороженных «очка», то есть дырки в дощатом помосте, на который надо взобраться и присесть на корточки, расставив ноги над дырой. И в эту дыру делать свое дело. Желательно попадать точно в дыру. А это не каждому удается. Истерзанные ожиданием этого туалета, пассажиры нервничают, зная, что в любую минуту может раздаться гудок, и их поезд уйдет, никого не дожидаясь. Тут уж не до точности! Я зашла туда один раз и решила лучше терпеть до каких-нибудь кустиков. Все равно я ничего не смогу там сделать. Нельзя даже сказать, что там было грязно. Там было болото. Оно покрывало и пол, и помост, и даже во многих местах стены. Да как же стены? А так. О туалетной бумаге мы в те времена только смутно слышали, а газетку не всегда найдешь. Ну вот, стены и служили иногда. Это требовало известной акробатики, но некоторые ухитрялись.

Я уж не буду рассказывать о том, как я и другие такие же запорные отделывались потом от этого тяжкого бремени. Хватит про грязное и некультурное.

В этом путешествии я впервые увидела, как происходит спонтанное установление социальной иерархии. Собственно, я и в детском доме это видела, и в школе, и в пионерлагере, но не сознавала и не обращала внимания. А здесь это происходило, можно сказать, в лабораторных условиях.

В первые дни наша бригада, человек двадцать пять, представляла собой аморфное сборище людей, не всегда хорошо знакомых друг с другом, поскольку учились в разных группах. Уже на второй день выделилось нечто вроде верхушки, три-четыре человека, наиболее активно распоряжавшихся раздачей пищи и воды, перераспределением мест на нарах так, чтобы те, что поменьше и послабее, были внизу, а здоровые и спортивные чтоб взбирались наверх. Несколько растерявшаяся публика без протеста подчинялась, хотя не все были довольны. А когда протест выбрался наружу, когда начались нарекания и пререкания, было уже поздно. Командная верхушка уже выкристаллизовалась и укрепилась, выделив из себя лидера, парня, которого все стали называть «Папой».

Как и почему так стало, я не знаю. «Папа», на мой взгляд, не отличался ни особым обаянием, ни умом, ни авторитетом. Правда, со временем в нем обнаружилась незаурядная способность к лавированию и компромиссам, часто вполне уместным и полезным. Короче, вождь у нас образовался не из лучших, но и не из худших. При Папе имелась его девушка, очень неглупая и весьма стервозная молодая особа с развитым комплексом превосходства. Однако «Мамой» она наречена не была, оставалась при Папе на должности внештатного советника. А «Мамой» стал симпатичнейший парень Коля, большой и широкоплечий, всегда ходивший, застенчиво пригорбившись. Мама, самый старший в бригаде, уже под тридцать, был человек добрый и деликатный, против власти Папы никогда не выступал, но часто своей мягкостью не давал ему чрезмерно этой властью увлекаться. Вокруг верхушки крутилось небольшое число потенциальных претендентов на руководящие роли, которые поздно спохватились и теперь попеременно то угождали, то досаждали «начальству». А большинство, не страдавшее властолюбием, более или менее подчинялось чужой воле, не желая особо напрягать свою. Криков и споров при этом, разумеется, было много, возникали дружбы и вражды, соперничества и союзничества, как и положено в человеческом сообществе. Но в конце концов разумные распоряжения по большей части исполнялись, те же, что казались неразумными или нежелательными, либо игнорировались, либо корректировались.

А в самом низу общей массы был свой пария, вялый нытик, не умевший и не желавший ни делать ничего толком, ни общаться по-людски. Тут была не школа, поэтому его не били и не издевались над ним, просто не замечали, на слова его не обращали внимания, иногда раздраженно отмахивались. Позавидовать ему было нельзя.

Я во всем этом процессе никак не участвовала. Смотрела со стороны. Я была пришлая, никого здесь не знала, кроме брата и двоих его друзей. Потому мне и удалось так отчетливо и бесстрастно этот процесс пронаблюдать. Позже, когда я вполне стала частью коллектива, мое бесстрастие испарилось, и про наблюдение я просто забыла.

Да, удивительное дело, я стала частью этого коллектива. Я к тому времени уже отчетливо осознавала себя законченной индивидуалисткой, мне неприятно само слово «коллектив» – оно мне кажется похожим то ли на неудачно свернувшуюся в кольцо сороконожку, то ли на гвоздь с загнутым в крючок острием. Мне и слово «причастность», столь девальвировавшее за последние десятилетия, не по душе. «Частность» куда милее. Не хочу я быть причастной ни к великому, ни к малому делу, ни к толпе добывателей, ни к толпе продавателей, ни к толпе телезрителей. Конечно, моего желания чаще всего и не спрашивают. Без всякого вмешательства моей воли, я причастна к роду человеческому, к своему еврейскому племени, к своему веку. А по собственной воле я хочу быть причастна только к своим родным и немногим близким друзьям. Но вот в этот случайный коллектив вошла без сопротивления. Единственный, наверное, раз в жизни. Тут и узнала, что и «причастность» бывает иногда хороша. Очень редко, правда, а мне крупно повезло. Наша разрозненная группка, со всеми своими склоками и разборками, в общежитии и совместной работе сплотилась в некое целое, которое в главном оказалось честным, благородным и высоконравственным. Большая редкость. За что и пострадало – впрочем, лишь слегка. Но об этом позже.

Итак, нужный социальный порядок был установлен и продержался до самого конца, все три летних месяца, пока мы пробыли на целине. Нам выдали армейскую палатку, огромную, на шестьдесят человек. И оставили нас посреди чистого поля. Ну, может, не совсем чистого. Стояли там реденькие ряды чахлых колосков, которые мы немедленно вытоптали, расставляя палатку. Вокруг, куда ни глянь, горизонт был невообразимо далеко. Метрах в пятистах стоял колок, небольшая лесная полоска, а перед ней совсем уже крошечный пруд, высыхавший прямо у нас на глазах. И то и другое хорошо послужило нам, особенно в первые дни.

Кое-какая еда у нас была припасена. Не много – десятка три банок консервов, несколько килограммов пшена, перловки и лапши, сколько-то муки, мешок картошки. На двадцать пять человек раз-другой перекусить. Денег, разумеется, ни у кого не было, но мы не слишком беспокоились: деньги были обещаны, как только мы начнем работать. А пока передвижное сельпо будет давать нам продукты в кредит.

Мы сложили очаг, наварили пшена, разогрели консервы, как следует наелись и пошли устраиваться в нашей просторной палатке. И даже не подозревали, что на ближайшие две недели как следует наедаемся обычной едой в последний раз.

Для начала нас поставили на легкую, простую работу. Привезли на ток и велели лопатить зерно. Зерно лежало длинными валами прямо на земле и выглядело готовым к помолу. Чего его «лопатить»? Грузить, что ли, куда-то? Вроде некуда, зернохранилища нигде поблизости не видать. Я сунула руку в ближайшую кучку и тут же выдернула ее с воплем. Внутри было обжигающе горячо. Из кучки потекла еле заметная струйка дыма. Сразу стало ясно, для чего лопатить. Элеватор имелся только в Кустанае. Грузовиков для перевозки не хватало. Невысушенное зерно лежало на земле по три-четыре дня, а то и неделю. Температура в сырой глубине потихоньку поднимается, зерно начинает тлеть. Если его не трогать, запросто может сгореть.

Нам выдали лопаты, назначили норму. Всех парней увезли на другие какие-то работы, а мы бодро взялись за дело. Осторожно снимали верхний, негорелый слой зерна, перебрасывали вбок, создавая новые кучи. На прежнем месте оставались длинные дымящиеся полосы хлебного пепла, кое-где проскакивали даже искорки, но быстро гасли.

Работа только поначалу казалась простой и легкой. Перчаток у нас, разумеется, не было. Уже через час почти у всех на непривычных ладонях образовались водянистые пузыри, еще через час ручки лопат терли уже голое мясо. Многие побросали лопаты, кто-то даже плакал от боли и усталости. Остальные кое-как махали лопатами до сумерек с небольшим лишь перерывом на обед. В перерыв никто не дал нам никакой еды, сказали, надо было с собой принести. Нормы оказались непосильны для большинства девушек, иные и четверти нормы не сделали, и только две или три дотянули до половины. А платили за эту работу мало. Когда к концу дня учетчик сказал, сколько примерно каждая получит, стало ясно, что большинство не заработало себе даже на завтрак.

Мы вернулись в свой лагерь измученные, голодные и подавленные, а ребята уже там. И даже пищу кое-какую приготовили, правда, мало. И, в отличие от нас, возбуждены и довольны собой. Оказывается, их послали на ремонт механизмов, промывать детали керосином. Грязная, вонючая работа, зато платят очень прилично. К тому же механизаторы их даже покормили.

На мытье воды не было, дотащиться до пруда уже не хватало сил, мы быстро съели, что было, и повалились спать. Ребята еще сидели снаружи, обсуждали что-то, даже кричали, я слышала, но слов не разбирала, ухнула в сон.

Наутро чуть не половина девушек на работу не вышла, а некоторые даже вставать не хотели. Из еды у нас оставался мешок картофеля да лапша. Позавтракали сухой вареной картошкой с последними остатками хлеба, запили кипятком и, кто мог, отправились на работу, с тоской думая о том, как далеко до вечера, а и вечером радости, то есть еды, тоже не предвидится. Никакое передвижное сельпо к нам не торопилось, сидело на своем месте, километрах в тридцати от нас.

Однако радость нас вечером ждала. Роскошный грибной суп! Из отборных белых грибов! Откуда? Оказывается, из колка.

Я потом тоже ходила в эту рощицу за провизией. Зрелище было фантастическое. Охотиться за грибами, искать их не приходилось – куда ни глянь, повсюду торчали коричневатые бугорки шляпок. Надо было только отбирать самые плотные маленькие боровички – на большие взрослые грибы мы очень быстро перестали даже смотреть. Их было слишком много! Годами, если не десятилетиями, никто не касался этого волшебного места, густо переплетенные грибницы слоями проросли насквозь всю подпочву колка.

Мы ахали, восторгались и с наслаждением хлебали дивный суп, объедались жареными грибами и горделиво уверяли друг друга, что нигде и ни у кого не было никогда такой изысканной, такой дорогой еды. Так было в первый день, и во второй, и в третий… и в четвертый… Грибы что-то не казались уже такими вкусными. Лапша кончилась. Затем кончилась картошка. Кончился и лук, которого и вообще было мало. Соль тоже кончалась. Без картошки и лука грибы с трудом лезли в глотку. Без соли и подавно. Скользкие, пресные – и что только в них люди находят?

Не лучше обстояло дело и с водой. Раз в два-три дня старый казах привозил нам на телеге бочку питьевой воды и, переливая ее в наши ведра и кастрюли, неизменно делал нам мудрое наставление: «Пий вода, пий! Вода не мый, вода пий, пий!» Поначалу мы его не слушали и привычно умывались по утрам и даже мыли руки перед едой, но очень скоро убедились: либо мый, либо пий, на то и другое не хватит. Недолгое время выручал высыхающий прудик, неленивые бегали туда умываться, но скоро девочки начали стирать в нем свои трусики и лифчики, а сам пруд сократился до размеров средней лужи, и эта опция отпала, а с ней и цивилизованная привычка.

На ток нас временно возить перестали. То ли уже и остальное зерно сгорело, то ли, что могли, увезли, короче, нас расставили по разным другим работам.

Меня привезли к огромному бесформенному зверю под названием комбайн. Как он устроен, неизвестно – а что делает? Жнет пшеницу, каким-то образом вылущивает из колосьев зерно и через вздернутую над его задом трубу сбрасывает его в прицепленный с тыла зерноприемник. Жерло трубы неторопливо качается вправо-влево по небольшой амплитуде, спелое сухое зерно падает на гладкое дно приемника и рассыпается по нему ровным слоем. А солому комбайн собирает, где-то у себя внутри прессует в плотные параллелепипеды, туго обтягивает их проволокой и через равные промежутки аккуратно выкладывает на стерню, чтобы идущая следом другая машина быстро и легко их собирала. Все эти привлекательные, хотя и отрывочные, сведения относительно правильной работы комбайна я получила уже в другое время, в другом месте и при других обстоятельствах. А здесь мне просто показали, куда становиться – на одну из двух небольших ступенек, приделанных с обеих сторон к бортикам зернового бункера – дали в руку лопату, сказали: «Разравнивай!» – и оставили наедине с чудовищем.

Не совсем, конечно, наедине. Комбайн прицеплен к трактору, а на тракторе тракторист, значит, есть рядом еще человек. Я его не видела, но все-таки веселее. Позже я узнала, что в других странах давно работают на самоходных комбайнах, где все делает один комбайнер. И бункера у него никакого нет, рядом с комбайном движется грузовик, и зерно льется прямо к нему в кузов, так что не надо его перекидывать с места на место. Наш комбайн был уже несколько старомодный, но я теперь рада этому, иначе мне на нем нечего было бы делать.

Зафырчал мотор трактора, комбайн затрясся, закачался и сдвинулся с места. Прицеп дернулся, подскочил и потянулся за комбайном. Я ухватилась одной рукой за борт, другую, с лопатой, вытянула вперед и вниз, изготовилась разравнивать поток зерна. Минута прошла, другая, мотор рычит, комбайн гремит, катится вперед, трясет немилосердно, но из трубы ничего не сыплется. Что-то сломалось в комбайне? Я глянула назад – голая комковатая земля, кое-где торчат короткие обритые соломинки. Постояла еще немного, попыталась заглянуть вперед, и в этот момент из трубы посыпалась тонкая струйка, а из задницы комбайна стрельнула прямо мне в лицо измолотая в труху солома. Пока я слезами вымывала из глаз пыль, в приемнике набралась небольшая горка. Сырое зерно не рассып?лось в стороны, громоздилось кучей посередине, прямо под жерлом трубы, которая спазматически дергалась время от времени, расплескивая свое содержимое куда попало, в том числе прямо на землю, а заодно и на меня. Я слегка поворошила кучу, надеясь, что теперь она сама распространится по дну, однако сырое зерно держалось друг за друга крепко, пришлось взяться за лопату обеими руками, я отпустила бортик и при очередном скачке бункера свалилась наземь. Тут же на меня бухнулся полуспрессованный ком соломы. Такие же комья лезли из-под комбайна, цеплялись за колеса бункера и волоклись за нами, разматываясь по пути и осыпая меня трухой.

Я быстро научилась догонять комбайн и прыгать на свою приступку, то с одной стороны, то с другой – ясно было, что работа рассчитана на двоих, – и ворошить зерно, иногда спрыгивая прямо в бункер, раскидывая его и лопатой и ногами. Работа была утомительная, но, к счастью, выпадали долгие минуты, когда из раструба почти ничего не поступало, можно было отдохнуть.

К полудню мотор замолк, трактор остановился. Меня необоримо клонило в сон, я собрала кучку соломы и улеглась в тени бункера, уверенная, что проснусь, как только мотор зарычит опять.

– Эй! Обед!

Я радостно вскинулась:

– Где?

Надо мной стоял круглоголовый, черноглазый мужик лет сорока и недоуменно улыбался. Я встала на ноги.

– Что – где? – спросил мужик.

– Да нет, это я так. Это вы тракторист?

Мужик церемонно протянул руку:

– Казыбаев Батырбай. Час обеденный перерыв.

Я пожала руку, назвалась и уселась обратно на солому.

– Обед кушать не пойдешь?

– Не пойду. Буду спать.

– Совсем кушать не хочешь?

Кушать я очень даже хотела! Но с собой у меня еды не было. А до нашего стана было километра полтора, и обратно столько же, и все под палящим солнцем, а там ждала меня все та же грибная похлебка без ничего, от которой уже начинало по-настоящему тошнить. Голод лучше заспать. А к вечеру, глядишь, так оголодаю, что и похлебку съем.

– Я пить хочу. Водички попить не дадите? – у меня был с собой аптечный пузырек с водой, но я давно все выпила.

– Иди сюда.

Мы подошли к трактору. Возле него стояла на земле канистра и закутанный в тряпки котелок.

Батырбай подал мне канистру, и я напилась воды, слегка отдававшей бензином.

– А почему кушать не хочешь? Живот болит?

– Нет, живот не болит.

– И бешбармак тоже не хочешь?

– Что это, бешбармак?

Батырбай размотал тряпки, открыл котелок, запустил туда пальцы и вынул горсть лапши с куском мяса. С пальцев в котелок капала густая желтоватая жидкость. Он поднес горсть прямо мне ко рту, запах был ошеломительный, я невольно открыла рот. Вкус был – вкус мясной пищи… Больше поначалу ничего не разобрала, проглотила, едва разжевав.

Батырбай присел на корточки, сказал мне:

– Садись!

Показал мне пальцем на котелок и принялся выгребать из него еду. У меня было твердое намерение сказать «спасибо, не хочется» и вернуться на солому, но вместо этого я стала на колени и последовала его примеру. Стараясь проявить хоть какую-то воспитанность, я лезла в котелок деликатно, двумя пальцами, пища была жирная, скользкая, едва удавалось выловить две-три лапшинки, никакого мяса. Батырбай посмотрел на меня, облизал жирные пальцы, сложил их все вместе ковшиком и показал мне:

– Вот так делай, так больше.

Так было действительно гораздо больше, и котелок скоро опустел. На дне оставалось еще сколько-то жирной душистой жижи, Батырбай протянул котелок мне. И опять я приготовилась сказать: «Нет, это вам, я и так у вас пол-обеда съела…» А пока готовилась, заглотала эту дивную жижу, только что котелок не вылизала.

– Хорошо? – спросил Батырбай.

– Очень! Очень вкусно!

– А говоришь, не хочу кушать.

Мне было очень неловко, я спросила поскорей:

– А какое это мясо?

– Хорошее мясо, свежее! Немножко старое, лошадка старая была.

Вот я и попробовала конины. Я про нее знала только из литературы, и мне всегда казалось недопустимым варварством убивать такое прекрасное, благородное животное ради мяса. А теперь подумала: а что, корову, добрую глупую корову можно убивать? Либо становись вегетарианкой, либо молчи.

– Ну, как тебе, нравится? – спросил Батырбай, глядя на меня с любопытством.

– Я же говорю, очень вкусно.

– Нет, не это. Тебе у нас нравится?

Вот так вопрос. И что на него отвечать? В данный момент, с теплой пищей в животе, мне было хорошо. Но – нравится? Надо как-нибудь подипломатичнее, чтоб не обидеть человека, это ведь его родина, он здесь живет.

– Мне степь очень нравится.

– Эх! – сказал Батырбай и сплюнул. – Наша степь хорошая была, красивая! Все некрасиво сделали, все распахали!

– А кто здесь распахал?

– Я здесь распахал. И зачем!

– Да, зачем?

– Сеять сказали, вот зачем.

– Так это же хорошо! Пшеница, хлеб, это ведь хорошо?

Батырбай повел рукой вокруг:

– Хорошо? Вот это хорошо?

Вокруг было совсем нехорошо. Колосья были низенькие, тощие, стояли редко, местами совсем ничего не было.

– Я сразу знал, что не будет хорошо. Только первый год хорошо, а потом навоз надо, много-много, у нас лошадок столько нет. А раньше много было.

– Куда же они девались?

– Подохли.

– Подохли? Отчего подохли? От эпидемии?

– Да, от эпидемии. Кушать им стало нечего. Распахали, и не стало травки кушать для лошадок.

– Зачем же вы пахали? Вы бы отказались.

– Да? Ты бы отказалась?

– Ну-у, я. Я же не умею.

Батырбай вздохнул:

– Ты хитрая. Вы все, русские, хитрые.

– А я не русская, я еврейка.

– Это все равно.

– О нет, совсем не все равно. Большая разница.

Но Батырбая эта разница совершенно не интересовала.

– Ты спать хочешь? Иди спи.

– Да ведь час уже прошел? Обед кончился?

– Иди спи. И я буду спать.

Проверять нас никто не приходил, и мы проспали часа, наверное, два. А потом часа четыре еще поработали, и за все это время зерноприемник наш наполнился едва на треть. Выяснилось, что Батырбаю, а также и мне, платили не за количество добытого зерна, а за убранные гектары. Работы комбайну было мало, поэтому катались мы по полю шустро, гектаров обработали порядочно. Могли бы и больше, но Батырбай сказал: «Хватит. При нормальном урожае столько за день убрать невозможно». – «Но он же не нормальный, – заикнулась было я, – давайте поездим еще, подзаработаем как следует». – «Нельзя», – сказал Батырбай. Он заглушил мотор, отцепил трактор от комбайна, прицепил к трактору полупустой бункер, я влезла туда и уселась на зерно, и мы поехали на ток.

Сквозь неплотно пригнанный задок бункера зерно бойко трусилось на землю. Мне было жаль зерна, я старалась отгрести его от задней стенки, удержать. Но старалась я только в этот первый день. Вскоре я повидала дороги, по которым грузовики возили зерно в Кустанай на элеватор, и поняла, что старания мои бессмысленны. Зерно валялось по обочинам только что не сугробами. Грузовики лихо мчались по выбоинам, поливая дорогу зерном из всех щелей. Выбоины тоже были забиты зерном так, что их словно и не было.

И все же полную бессмысленность нашей работы, да и всего гигантского мероприятия в целом, я еще как следует не сознавала. Зерно, хотя и ничтожно мало в соотношении с огромным пространством и с чудовищным количеством людей и техники, все же поступало на элеваторы. Кроме того, я еще надеялась, что все это только здесь так, а в других местах иначе, лучше.

Скоро и эта надежда испарилась. К нам, проездом в медпункт или в баню, заглядывали иногда члены других студенческих бригад, приехавших раньше нас. Рассказывали, как все это выглядит у них. Картина такая же или хуже…

Руководствуясь здравым смыслом, следовало бы нам всем немедленно бросить это бесполезное расходование энергии и возвращаться домой. Насильно нас там никто не держал. Заработать денег на проезд – и мотать оттуда. Ну, потрепали бы немножко по комсомольской линии, но вряд ли сильно. Всегда можно было отговориться плохим самочувствием, болезнями (среди нас начиналась дизентерия), трудовыми травмами.

Но… мало кто в те времена и в тех условиях руководствовался здравым смыслом. Начиная с самой верхушки. Здравый смысл, устами немногих отважных экономистов и агрономов, говорил, что решение грозившего стране тяжелого хлебного кризиса лежит не на целине, а в черноземной средней полосе, где есть и вода, и люди, на землях, давно обработанных и культивированных, но вконец истощившихся от неправильной и слишком интенсивной эксплуатации при отсутствии удобрений. Это, разумеется, тоже требовало и средств и времени, однако несравненно меньше, чем «освоение». Так говорил здравый смысл. Но взбалмошный мужик Хрущев, заманивший нас сюда, повелел решить проблему иначе. Единым махом. И хлеба будет – завались, и молодежь, несколько взбудораженная «оттепелью», вдохновится, займется делом и успокоится. Ну, и стали решать. Пару лет понадрывались на полубесплодных полях. В конце концов хлебная проблема была решена простейшим способом – с помощью золота. Потекло в страну зерно из догоняемой и даже перегоняемой Америки, и освоение тихо увяло.

Мы, разумеется, тоже никакого здравого смысла не слушались и рьяно продолжали свои бессмысленные труды. У нас, именно у нашей группы, в нашей бригаде, была важная побудительная причина.

…Заезжавшие к нам в гости соседи с тоской рассказывали, что творится у них в бригадах. Бесконечные споры и распри из-за распределения работ и заработков. Принятую здесь систему учета и понять было трудно, а проверить еще трудней. Но главная проблема была даже не в этом. Самые сильные парни прилично зарабатывали на тяжелых, хорошо оплачиваемых работах. Те, что пооборотистей, отхватывали себе занятия и полегче, и повыгодней. А тем, что послабее, особенно девочкам, редко выполнявшим даже полнормы на дешевой работе, начислялись гроши.

Начались схватки за предпочитаемые работы. Порой доходило до драк. Распадались дружбы, зарождалась зависть, ненависть. Авторитет бригадира таял, никто никого не хотел слушать. За съестными припасами посылали одного-двоих в сельпо, там закупали для каждого члена бригады по его деньгам. Одним много, другим меньше, третьим еще меньше. Этим посланным не доверяли, подозревали в махинациях, выбирали других, но и тем доверять нельзя… Готовили пищу раздельно, поодиночке или малыми группками, внутри которых тоже кипели споры и ссоры. Ели каждый свое. Некоторые просто подголадывали. Кто-то уже сбежал домой.

У нас ничего похожего не было и даже быть не могло. Кто-то очень разумный среди нас предвидел возможность такого поворота событий и сумел его предупредить в самом начале. Судя по всему, идею подал Мама. Догадываюсь, что Папа воспринял ее без восторга, тем более что его подруга была категорически против. Предложение было вынесено на общее собрание.

Мама встал и сказал:

– Вот, например, она, – он положил руку на плечо сидевшей рядом маленькой, худенькой девушки, – вкалывает с полной отдачей. И я тоже так работаю. Теперь посмотрите на меня и посмотрите на нее.

Контраст был убедительный. Все с интересом ждали продолжения.

– Я большой и сильный и зарабатываю прилично, даже если учетчик жульничает. Не сегодня завтра приедет сельпо, и я смогу купить себе в кредит много еды. А она – спасибо, если хоть что-нибудь сможет купить. Да не только она, а и многие из нас. Вот и получится: я и другие, как я, будем сидеть и нажираться, а кое-кто будет смотреть и слюнки глотать. И так будет все время, пока мы здесь. Нас это устраивает?

Все заволновались. Одни говорили – нет, не устраивает, другие считали, что непорядок, конечно, но делать нечего, кто какой родился. Третьи пожимали плечами – а чего, нормально, кому напрягаться неохота, тот пусть и ест поменьше…

– Ничего-о! – сказала подруга Папы. – Голод не тетка, всех заставит поднапрячься.

Встал Толик, коренастый, очень сильный паренек, обычно мало говоривший:

– Что-то это как-то… Лично мне рядом с голодными и есть не захочется.

– А ты не садись рядом, – предложила подруга Папы. – Или отдай свое голодным, если не захочется.

Все, кто поменьше и послабее, угрюмо молчали. Молчала и я, не став еще полноправным членом коллектива. За свой обед я не слишком беспокоилась, будучи от природы порядочного роста и тогда физически довольно сильная. Норму, или близко к ней, я чаще всего могла выработать.

– А что, если сделать так, – полуспросил-полупредложил Мама Коля в своей обычной застенчивой манере. – Все наши заработки, и большие, и маленькие, поступают в общую кассу. Продукты закупаем с учетом всех аппетитов. Выберем повара и помощника, они готовят на всех. И едим все вместе, сколько кому требуется. А в конце, перед отъездом, какие останутся деньги, делим все поровну. А? Народ, вы как? Папа, что скажешь?

Зашумел общий галдеж, каждый говорил свое. Поднялся с места Папа, стало потише.

– Идея в принципе неплохая, – сказал он неохотно. – Но, Мама, мы же с тобой обсуждали. Не очень справедливо получается. Ребята ведь хотели подзаработать. И возможность такая есть. А так – вроде как зазря надсаживаться. Никому, в общем-то, ничего и не достанется. Только чтоб сыты все были. Ради этого? Ну, не знаю, не знаю…

– Чего ты не знаешь? – удивилась Папина подруга. – Просто работящие будут содержать ленивых, вот и все.

– Почему же ленивых? – мягко возразил Мама. – У нас нет ленивых.

– Как же, как же, – саркастически поддакнула подруга.

– А мы за! – выкрикнул кто-то из кучки парней. – Зачем нам девчонки голодные и злые? Они нам нужны сытенькие, пухленькие и добренькие!

Один тут же начал тискать сидевшую поблизости девчонку, та пищала и била его панамкой по голове.

– Вот сейчас! Разлетелись! Будут вам добренькие! – кричали в ответ девушки. – Еще неизвестно, кто кого кормить будет!

– А чо, это идея! Пусть девки нас кормят! Как у львов, баба – добытчица, а мужик – царь зверей!

– Вот тебе, царь, первая порция! – и та, которую тискали, звонко щелкнула парня по лбу.

– Ребята, ребята, кончайте, – взывал Папа, – серьезный вопрос обсуждаем!

– Во! – крикнул кто-то. – Вон сидит серьезная девушка, молчит все. Представительница важнейшего из искусств! Пусть она скажет!

Я не сразу сообразила, что серьезная представительница – это я.

– Ну? Чего молчишь?

Все смотрели на меня.

– Я с полной серьезностью – за! – громко ответила я, радуясь, что меня спросили.

Начинало уже темнеть, но сборище и не думало расходиться.

Кто-то развел небольшой костерок, начали печь нанизанные на палочки грибы, которых, впрочем, никто не ел. Такую драгоценность губили почем зря! Папа призывал к порядку, предлагал поставить вопрос на голосование. Но все почему-то совсем развеселились, начали швырять друг в друга сырыми грибами, в меня тоже попало несколько штук, я была очень довольна – меня принимали в компанию. Затем в темноту полетел целый фейерверк горящих грибов. Они летели красивыми сверкающими траекториями, рассыпая кругом искры. От искр кое-где вспыхнула стерня, все бросились затаптывать огонь. А когда вернулись на места и успокоились, всем было ясно, что Мамино предложение принято.

Неформально, неуставно, без протокола, среди шуток, воплей и писка оно было принято. Несогласные, конечно, были – Папина подруга просто встала и ушла в палатку спать, зовя за собой Папу. Но Папа недаром сделался нашим вождем. Ощутив общее настроение, он быстро применилcя к нему, за подругой не пошел, швырялся грибами, орал песни вместе со всеми. Двое-трое других недовольных мрачно молчали, догадываясь, что дальнейшие возражения будут встречены шутками, и, скорей всего, злыми.

И это соглашение соблюдалось всеми, кроме одного, того самого нытика, который поначалу обособился, покупал, готовил и ел отдельно, но очень скоро не выдержал и попросился в компанию.

Трудно передать, насколько это решение облегчило и упростило нашу совместную жизнь и работу. Освободив нас от заботы о деньгах, от нечистого соревнования за выгодную работу, оно, как ни удивительно, заставило ленивых стараться, а неленивых стараться еще больше. На любой работе. Никто теперь ни от какой не отказывался. Всех – подумать только! – подогревало сознание, что каждый трудится на общую пользу. И меня тоже. Это замечательное, редкостное ощущение. В советское время понятие «общая польза» было попросту привычной пропагандой, неразбавленным враньем. Ощущение это подразумевалось, но знакомо, по-моему, было только самым закостенелым комсомольским работникам младшего состава. А в несоветское время и в несоветских местах о нем могут мечтать только прекраснодушные левые идеалисты да еще, может, в своем извращенном понимании, бритоголовые неонацисты.

Стало нам жить гораздо лучше. И еда наконец появилась. Не бог весть какая, выбор продуктов в сельпо был минимальный. Повара наши, менявшиеся каждые три-четыре дня, не были большими кулинарами. Но есть было можно, а отсутствием аппетита никто не страдал. Про грибы мы забыли (аллергию на грибы, появившуюся у меня в последние годы, я приписываю э

Данный текст является ознакомительным фрагментом.