ОСКАР ФЕЛЬЦМАН Не только воспоминая

ОСКАР ФЕЛЬЦМАН

Не только воспоминая

Сейчас, вспоминая Бернеса, яснее понимаешь, кем он был, какую жизнь прожил и какую ценность представлял для нашей страны. Я думаю, что он был самым популярным артистом и исполнителем наших песен. Это с одной стороны. С другой, он был артистом, которого ругали, по-моему, больше всех на свете. О нем все время говорили, что он безголосый. Все статьи от начала до конца были о безголосом товарище, который не имеет никакого права быть на эстраде, на сцене. Он это страшно переживал. Не меньше него переживали и композиторы, которые с ним работали.

В частности, он пел несколько моих песен, и я тоже эту критику жутко переживал, потому что добиться, чтобы по радио в его исполнении звучали песни, было очень сложно. Начальство все время запрещало, говорило, что не надо его передавать. Лучше запишите эту песню с солистом Большого театра, у которого хороший голос, а у этого вообще же ничего нет.

Тем не менее каждый из нас, композиторов, работавших с Бернесом, понимал, что Бернеса заменить никто не может.

Лет сорок тому назад была организована такая радиопередача «С добрым утром». Мне заказали песню к этой передаче, и я написал: «С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днем!» Меня спрашивают: «Ну, а кто должен спеть?» Я сказал: «Конечно, Бернес!» — потому что лучше Бернеса это никто не исполнит, именно не споет, а исполнит, потому что каждое его слово входило в душу. Это не пение какой-то мелодии с фиоритурами, а это доверительный музыкальный разговор с каждым человеком.

Я часто думал, почему он приобрел такую всенародную славу. Потому что он пел вроде так, как мог бы петь каждый. Он был для многих не артистом, а таким же человеком, как любой рядом проходящий, и поэтому люди относились к нему с огромным доверием: он — наш, он — свой! Он не солист Большого театра, обремененный орденами, самыми высокими званиями. До того не доберешься. А этот — просто свой.

Я записал тогда «С добрым утром». Примерно около полувека существует эта мелодия, эта песня.

Некоторые композиторы для него больше писали, скажем, Колмановский. И Бернес пел эти песни. Я не могу себя причислить к тем, кто только с ним работал. У меня тогда было одновременно очень много исполнителей: Эдита Пьеха и ансамбль «Дружба», и Гуляев, и Кобзон, и Магомаев, и другие. Но Бернес был незаменим для определенных песен. Он у меня записал их несколько.

«Песенка моего друга» («Стоят дворцы, стоят вокзалы…»). Эта песня исполняется от имени любого рядового, рабочего человека:

А без меня, а без меня

Здесь ничего бы не стояло…

Но если бы даже очень выдающиеся певцы, предположим, Магомаев, пели бы такие слова, это было бы неестественно, потому что у Магомаева слишком красивый, слишком бархатный голос… А Бернес — он вроде проговорил это, и получилось доверительно.

Он записал песню «Огромное небо». Первой эту песню спела Эдита Пьеха вместе с ансамблем «Дружба». Ансамблем тогда руководил совершенно выдающийся музыкант Саша Броневицкий, который сделал прекрасную аранжировку песни. Казалось бы, после Пьехи, после этой аранжировки, после того, что песня «Огромное небо» получила первую премию на Международном фестивале студентов, — зачем вдруг опять записывать уже известную песню?

Помню, Бернес мне сказал: «Знаешь, я хочу спеть „Огромное небо“ по-другому». И он записал «Огромное небо» в своей же манере, такой доверительной, как рассказ… Но для того, чтобы после Пьехи и после огромного количества разных исполнителей записать такую песню, надо быть смелым, убежденным, неповторимым, самобытным художником. Таким и был Бернес.

Потом была песня «Служи, солдат». Песня о солдатской жизни, о солдатской доле… Ее я специально написал для него. Он был одним из самых любимых исполнителей в солдатской, военной аудитории. Поэтому я другого исполнителя себе и не представлял.

Очень дорога мне песня «Сыновья» на стихи Володи Сергеева. Я тоже дал Бернесу это спеть. И это тоже было неповторимо.

Должен сказать теперь правду — так, как это было.

Есть исполнители, которые молниеносно запоминают мелодию. Вы можете им показать песню, и через пятнадцать-двадцать минут записывать на радио, они безошибочно споют мелодию. Бернес трудно запоминал мелодию. Это парадокс.

Больше того, когда я инструментовал оркестровое сопровождение для Бернеса, то я на всякий случай дублировал эту мелодию: то играл кларнет, то скрипка, то аккордеон. И Бернес не возражал. Потом он ее уже знал, мог днем и ночью спеть и без оркестра, но ему было спокойнее, когда она дублировалась. Обычно ему все так делали инструментовку. А потом я понял, почему еще ему это было удобно. Он некоторые фразы не пел, а говорил, а в это время какой-либо инструмент играл эту мелодию, и вместе получалось что-то вроде мелодекламации. Но мелодекламация — все же что-то театральное, напыщенное, а у него был простой, задушевный разговор с человеком.

Как теперь выясняется, многие ценности, которые сейчас как бриллианты нам дороги, в те времена критиковались. Что касается Бернеса, он всю жизнь переживал подобную критику. С одной стороны, он понимал, что это все несправедливо, а с другой, ему хотелось быть популярным, оцененным по достоинству, чтобы его передавали по радио, телевидению. Но, к сожалению, этот почет давался с трудом, потому что разговор о том, что он безголосый и его дело — сниматься в кино или играть в театре, разговор все время существовал и не давал ему покоя.

Все это, как червь, подтачивало его здоровье, не давало спокойно жить… Он ведь должен был прожить гораздо больше!

Я думаю, что у людей, живущих спокойной жизнью, огражденных от критики, имеющих материальное благополучие и не беспокоящихся о том, что будет завтра, нет той душевности, какую обретают люди, проходящие жизненный путь с большими испытаниями. Если говорить не об исполнителях, а о великих композиторах, таких, к примеру, как Чайковский, Глинка, Мусоргский, Рахманинов, то у всех жизнь сложилась не просто, поэтому, наверное, и их музыка, творчество обладают большой душевной силой и волнением.

То же самое, очевидно, и в среде артистов. Поэтому, если бы Бернес был сверхобеспеченным, как говорится, плевал на все на свете, он бы никогда с такой болью не исполнял некоторые песни. Он бы не мог спеть «Я люблю тебя, жизнь» так, как он спел. Не смог бы спеть и мои песни с такой душевной теплотой, с какой он исполнял их. Сейчас Марк Бернес с огромным опозданием получает все по заслугам — благодарность, признание. Что поделаешь, жизнь вот так у нас устроена.

Если говорить о том, каких исполнителей вспоминают больше всего теперь, в то время, когда все засорено попсой, то, безусловно, песни Бернеса побеждают все самые популярные шлягеры, западные и незападные, потому что они нужны людям.

Для чего песня вообще нужна человеку? Она же должна помогать в минуты печали, в часы радости… К сожалению, сегодня из нее ушло мелодическое начало. Если бы во времена Бернеса в песне не было главенствующей мелодии, он бы не записал ни одной песни. Все его песни держатся на выдающейся мелодии, живут уже десятилетия и сегодня так же звучат, как в первые дни появления, чего нельзя, к сожалению, сказать о сегодняшних. На это вы можете заметить: посмотрим, что с этими песнями будет в будущем. Но я должен ответить вам, что будет не очень хорошо…

Работать с Бернесом было одно удовольствие. Но кроме «музыкальной благодарности», надо отметить, что он очень строго относился к словам, к текстам, которые произносил. Если вспомнить песни, которые он исполнял, надо признать, что во всех потрясающие слова. Он придирался к каждому неточному слову, и поэтам приходилось переделывать, так как он был для них непререкаемым авторитетом.

Те песни, которые исполнил Бернес, потом пели и другие. Некоторые пели очень хорошо. Но Бернес пел лучше всех. Может быть, если бы Бернес не спел «Сыновья», она бы и не так пошла, потому что у каждой песни — три автора: композитор, поэт и исполнитель. Исполнитель может угробить любую, самую замечательную песню. Бернес был проводником, он давал песне зеленый свет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.