ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ Современник

ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ

Современник

Впервые я увидел его на экране — Костя Жигулев.

Этот юноша в солдатской папахе сыграл важную роль в жизни моей и моих сверстников. Придя из далекой эпохи Гражданской войны, он оказался нашим современником, оставаясь образом отдаленным и легендарным.

Удивлялись, восторгались: как это наш ровесник сумел столь достоверно изобразить юношу другой, предыдущей эпохи! Как он здорово понял Костю Жигулева.

О Бернесе я только слышал от общих знакомых.

В каждом поколении людей находятся — пусть и в заочном контакте друг с другом — люди, работающие в разных жанрах искусства. Вскоре нам пришлось столкнуться на совместной работе.

В 1939 году меня, молодого поэта, пригласили на Киевскую киностудию писать песню для снимающейся кинокартины «Истребители». Идея песни, обговоренная с режиссером заранее по телефону, — прощание со школой, вальс выпускного вечера. Итак, картина будет о летчиках, о наших кумирах^{38}. С одним из них я оказался в купе поезда, спешащего в Киев.

В те годы сложился определенный образ летчика — уже воевавшего человека из моего поколения, героя Испании и Монголии. Мы восторженно смотрели на таких героев, писали о них стихи. Это были двадцатипятилетние комбриги (то есть по-нынешнему генералы), русые, голубоглазые крепыши. Таким оказался и мой сосед по купе. Он, кстати, остановился в гостинице «Континенталь» — там же, где и я, — и на одном со мной этаже.

В Киеве, еще до встречи и знакомства с Марком Бернесом, я посмотрел на киностудии материал будущей картины.

Меня поразило сходство героя — курсанта, а затем летчика Кожухарова — с тем летчиком, с которым я познакомился в поезде. И не только с ним.

Кожухаров был в чрезвычайной степени подобен тем парням, которым мы поклонялись. За ним, пилотом с мирного аэродрома, еще не числилось подвигов, но героизм подразумевался, как нечто совершенно естественное — подвернись только случай.

Марк Бернес создал превосходный, удивительно точный образ, на этот раз — уже нашего современника.

Наконец мы познакомились. Песня выпускного вечера была готова. Но Марку очень хотелось спеть с экрана другую — свою, летчицкую.

Мы бродим по ночному Киеву, спорим, какой она должна быть, эта песня.

Режиссер вообще-то не возражал против введения еще одной песни, но никак не мог определить, что за песня в данном случае нужна и не затормозит ли она кинематографическое действие.

Я сделал наброски. Бернес их бурно отверг:

— Напиши мировую песню. Вроде такой, — он напевает «Дальнюю сторожку». — Впрочем, тебе такую никогда не сочинить!

Я нерешительно признаюсь, что это мое сочинение. Тогда Бернес смиряется, хотя, кажется, не очень верит мне на слово.

Поздно ночью мы стучимся в дверь соседа по гостинице. Летчик собирает чемодан — он уже получил назначение, на рассвете улетает в свою часть. Прямо с порога мы начинаем интервью:

— Представьте себе, что в кругу товарищей вы поете песню. О себе, о своих раздумьях. Что это за песня?

Тогда еще нельзя было много рассказывать об Испании. Но возникшая душевная близость располагает к откровенности. И мы слушаем, вновь переживая и, как молитву, повторяя — Барселона, Картахена, Гвадалахара.

Потом возникает рассказ, еще более ошарашивающий своей новизной: сосед был в Китае…[10]

Рассказчик предупреждает:

— Никому ни слова. Немедленно забудьте все, будто и не слышали.

Но возможно ли забыть?

Сутки я не выхожу из номера. Бернес и композитор Никита Богословский навещают меня, придирчиво прослушивают варианты.

Так я и не сумел забыть рассказ летчика о Китае: в первой строфе получилось невольно: «Любимый город в синей дымке тает». Я лишь потом, через год, заметил сдвиг, напоминающий слово «Китай». А Бернес мне потом говорил, что сразу обратил на него внимание и даже чуть-чуть нажал на это сочетание, когда исполнял песню.

…Бернес делает вид, что песня ему не нравится. Он любил казаться придирчивым, хотя был просто требовательным — к себе прежде всего, потом уже к товарищам.

Между прочим, песня на студии приобрела также и противников.

Мы даже просили снять ее на кинопленку за наш счет и собрались «скинуться» — Бернес, Богословский и я…

Бернес написал мне, что песню на студии все поют, но будет ли она в картине — неизвестно.

И все-таки песня оказалась в картине.

Потом началась Великая Отечественная война. Я видел Бернеса только на экране. В фильме «Два бойца» он создал один из лучших образов современного советского человека и утвердил его вновь через песню.

И так повелось. Он занял в нашем искусстве свое особое, неповторимое место. Он был человеком-песней, нашим современником.

В послевоенные годы мы часто встречались. Даже два лета жили по соседству на даче, во Внукове. Марк приезжал из города, мы уходили в лес или в поле и без конца, снова и снова говорили о песне.

Потом мы возвращались в город. И всю дорогу говорили о песне.

Потом мы шли ко мне или к нему, сидели до рассвета, говорили — все о том же, о ней. О песне…

Или по два часа подряд спорили по телефону — на ту же тему.

Это может показаться придуманным, причем «задним числом». Но это было так.

Более того, многих песен, в том числе и совсем не «бернесовских», вообще не появилось бы, если бы не одержимость Марка песней. И не просто песней, а выражением и изображением времени через песню. Дружа с поэтами и композиторами, он держал нас как бы под током: нужно найти, нужно сказать, нужно выразить в песне…

Пустые и бездумные песни существуют всегда в отличие от мудрых и глубоких, появляющихся очень редко.

Для пустых песен у Бернеса просто не было времени. Одержимый песней, он вкладывал в нее всего себя…

Где-то в пятидесятых годах киноартист Марк Бернес сознательно и, наверное, не без мучений и переживаний поставил для себя кино на второй план.

На первый план вышла песня.

Марк отказывался от многих ролей резко и четко. И не по причине, что в фильме не было песни. (В определенный момент возникло противостояние песне в кино. Считалось, что песня устарела. Ее заменили длинными переходами героев и ложно многозначительными диалогами. Песня раскрывает все. А мода была на недосказанность.) Артисту претило пустословие. Он оставался верен своей задаче: создавать образ современника.

Выступление на эстраде Бернес считал не концертом, а именно авторским выступлением. Волновался каждый раз ужасно, выкладывался, что называется, весь. Так легко отщелкиваемые некоторыми исполнителями два-три концерта в один вечер были для него делом невозможным.

Выступление с песней, исполнение песни перед широкой аудиторией стало для Бернеса кульминационным пунктом, выполнением высшего долга.

Но было и еще одно священнодействие в повседневности моего старого товарища. Он был повивальной бабкой многих песен, и не каких-нибудь, а заглавных.

Посмотрев фильм «Если бы парни всего мира…», Марк сказал, что он прекрасен, но был бы стократ прекраснее, будь в нем песня. Бернесу пришла идея — вдогонку уже вышедшему, к тому же иностранному фильму запустить песню.

Я нисколько не удивился, когда Марк явился ко мне среди ночи, без звонка и предупреждения.

Бросив мне идею «Парней», Бернес не стал придумывать песню за меня. Наступили тяжелые времена: я поднимался чуть свет по телефонному звонку Бернеса, в течение дня он непременно раз, а то и два наведывался ко мне собственной персоной; поздней ночью я не мог заснуть — знал, скоро будет звонить заказчик-мучитель.

Я попытался скрыться от атак Бернеса в подмосковном доме отдыха и там тихо поработать. Кончалась зима 1957 года, были сильные снегопады, дороги замело настолько, что разладилось снабжение дома отдыха, и директор объявил, что отдыхающим предстоит зимовка. Одна лишь машина пробилась сквозь сугробы. Конечно, за рулем ее был Бернес.

Сорок пятый вариант песни показался мне более или менее удачным. Мы с Марком решили вдвоем поехать в Ленинград к В. Соловьеву-Седому, но композитор как раз объявился в Москве^{39}.

Он только что закончил работу над музыкой к двум фильмам и собирался отдыхать. Но Бернес взялся за него. Он не давал бедному Василию Павловичу выйти из номера гостиницы, тянул к пианино.

Соловьев-Седой написал два варианта музыки и увез их в Ленинград. Бернес преследовал композитора, спел у него дома на Мойке оба варианта, выбрал один и буквально вырвал его у Василия Павловича, еще не выяснившего для себя, какой вариант более удачен.

Бернес спел «Парней» впервые во время Московского фестиваля молодежи и сразу сделал песню знаменитой.

Если собрать все песни, пущенные в жизнь Марком Бернесом, убедишься в четкости его линии. Он искал себя в стихах товарищей. Он пел о главном.

Из моих песен Бернес пел «Воспоминание об эскадрилье „Нормандия“» на музыку М. Фрадкина, «Воспоминание об Алжире» В. Мурадели и другие…^{40}

И каждый раз на подготовку уже сочиненной поэтом и композитором песни уходили недели и месяцы.

Манеру исполнения песен, отсутствие у Бернеса привычных вокальных данных не раз атаковали — главным образом администраторы от искусства. Любая расколоратуренная пошлость была им ближе этого честного, почти речитативного рассказа о жизни, который обманчиво утешал аудиторию: все так могут петь. Сейчас этот жанр уже перегнут в другую сторону, и о бернесовском исполнении вспоминают, как о высшем благе, как о золотых временах исполнения песни.

А как его любила публика!

Его узнавали в лицо и улыбались. Он принадлежал людям, и они радовались, что он у них есть.

Письмо к Л. М. Бернес-Бодровой

Милые Лиля, Наташа и Жан^{41}, я на днях вернулся из Югославии. Я видел там, как многие, очень разные люди, переживали нашу общую потерю.

Во многих газетах, как мне сказали, были напечатаны портреты Марка и статьи о нем.

Я уже не мог достать этих газет, за исключением одной («Политика», это — как наши «Известия»), которую сохранил хороший друг Марка Сережа Буденный, работающий в посольстве^{42}.

Посылаю Вам эту вырезку.

Ваш Евг. ДОЛМАТОВСКИЙ

14 сентября 1969 г.