Лесняк Борис Николаевич

Лесняк Борис Николаевич

Его мемуар под претенциозным названием «Мой Шаламов» опубликован в журнале «Октябрь», 1999, № 4 и рассчитан на известный эффект: «Кто кого переживет, тот того и перемемуарит».

Но прав он в одном — это его Шаламов, увиденный мелким, себялюбивым человеком. Я была знакома с Лесняком, но при первом же знакомстве с удивлением почувствовала, что он мне не нравится, антипатичен весь — от кругленькой маленькой фигурки до интонации разговора о В. Т. — какой-то снисходительной, словно Лесняк все еще был всемогущим фельдшером, фаворитом главврача, а Шаламов — бесправным доходягой.

Б. Н. тоже пописывал рассказы и, видимо, ему они казались ничем не хуже шаламовских. Обманчивая простота прозы В. Т. так и подсказывала графоману: «А я чем хуже?». Тем более что в Магадане охотно публиковали его афоризмы, заметки.

И мелкая ложь его: «В парниках на Беличьей выращивали овощи. Все — для больных! Я ни одного помидора не съел!».

Нина Владимировна потрепала мужа по руке: «Да ел ты, ел!».

В. Т. упоминал не раз, что Лесняк не был на общих работах. Медицинская специальность ему помогла в лагере, да и характер он имел обтекаемый, умел приспособиться. Вот и Нине Владимировне Савоевой, человеку горячему, а порой резкому, он сумел оказаться нужным.

— Да, это только благодаря Вам выходят книги,

— говорил, улыбаясь скользко, Лесняк.

Я отвечала, что Шаламов сам, своим талантом открывает себе дорогу.

Мемуар свой Б. Н. не давал мне читать в рукописи, и я из опубликованного текста узнала о его «поправках» к лагерной биографии В. Т. Нет, не к документальности стремился этот «свидетель», якобы черпая ее из лагерного дела Шаламова, на которое нет ни одной ссылки. Из его хроники выпадает и спецзона Джелгала, где Шаламов получил третий срок, и прииск Спокойный, а угольная Аркагала выглядит просто курортом, хотя именно там вращал грудью Шаламов египетский ворот на пронизывающем холодном ветру…

Впрочем, хронику жизни Шаламова, в том числе и на Колыме, я привела в книге В. Шаламова «Несколько моих жизней», М., 1996.

В памяти лагерных богов, имевших прислугу (дневального) и живших благоустроенно (см. свидетельство Евг. Гинзбург в «Крутом маршруте»), слились, видимо, в памяти первое и последнее пребывание Шаламова в Беличьей.

Это естественно. Он был лишь одним из доходяг, из многих доходяг.

А может быть, это и намеренная, хотя и напрасная, забывчивость. Хотя что меняет в облике Автора «Колымских рассказов» плюс-минус месяц в аду? Ад — это бесконечность унижения, смерти, голода, холода, которую не понять, не ощутить Лесняку.

Шаламов и не отрицал помощи, которую оказали ему Н. В. Савоева и Б. Н. Лесняк. Лишний кусок хлеба, лишний месяц в больнице — большое, спасительное дело. Но к чему разбавлять доброе дело неправдой, презрительными словами об отвращении к труду доходяги, которого этот благословенный труд убивает… Это безнравственно.

А что касается «доноса» на Сергея Лунина, то приведу слова свидетеля — хирурга Е. А. Мамучашвили:

«Разумеется, назвать докладную на имя начальника больницы «доносом» нельзя. Шаламов был покороблен поведением Лунина, в котором было очевидно нарушение дисциплины и медицинской этики»[10]

Распитие медицинского спирта, пьяные оргии, танцы медсестры на столе в голом виде… Шаламов защищал «свою» больницу, свое хирургическое отделение как его старший фельдшер. А Лесняк, кстати, в Центральной больнице для заключенных не работал.

Факты для мемуаров он черпает в текстах Шаламова, только интерпретирует их в своем вкусе…

Ревность к славе Ахматовой… Зависть к Пастернаку… А «взятка» редактору в виде «букетика в портфеле»?! Думаю, что зависть разъедала самого Лесняка.

Просто навязчивый бред какой-то.

Шаламов просто восторженно относился к стихам Пастернака, обожал Блока… Он невообразимо выше был зависти к истинному гению.

Просто обитал на ином уровне сознания, боюсь, недоступном Лесняку. Но читатель, я думаю, ознакомится сам с текстами эссе и переписки Шаламова.

А откровения Лесняка — вроде «писал рассказы легко»!!!

В. Т. в письме ко мне, которое я опубликовала как эссе «0 моей прозе», пишет:

«Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате — я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу. И слез мне не остановить…»

«Легко!» Возвратиться памятью, чувством в те года — страшное напряжение.

Лесняк из тех графоманов, о которых писал В. Т. в «Записках рецензента»:

«Почти каждому автору приходится разъяснять, что художественная литература — это искусство, что оно нуждается в выдумке, воображении, что действительность — лишь материал, из которого писатель с помощью художественных средств, с помощью подробностей, взятых из живой жизни, воздвигает свою постройку».

Есть еще и такие вещи как ритм, звуковое своеобразие текста, символы, метафоры и т. д.

Поэтому: «Последний бой майора Пугачева», а не «Последнее сражение подполковника Яновского».

Да, по-разному именуются персонажи. Но какое это имеет значение для художественной прозы? Даже самого Лесняка во «Вставной новелле» В. Т. именует Гусляком.[11]

Впрочем, говорить об этом — ломиться в открытую дверь.

Мне жаль Бориса Николаевича. Жизнь его свела с человеком необыкновенным, а он его не увидел. Просто не увидел, даже цвета глаз не заметил. А глаза у Варлама Тихоновича были ярко-голубые, взгляд его был проницательным, одухотворенным. Поистине глаза его были зеркалом души.

Но душу его Лесняк не понял и не мог понять.