Снова Марина
Снова Марина
Дни шли за днями. Я выполнял свою работу, совершенствовался в польском языке, тихо недоедал и по-прежнему томился в плену. Жалованья мне, разумеется, не платили. Да и что толку в этих деньгах: они бы все равно перешли в карманы моего сожителя по комнате. Наша тройка и так платила ему, чем могла: оставшейся порцией, случайно перепавшими папиросами, — только чтобы выставить его на час-два из моей каморки и побыть вместе, без посторонних свидетелей.
Зима подходила к концу. Поговаривали об обмене отдельными пленными, о подготовке к отправке эшелонами. Но все это тянулось бесконечно долго. В Варшаву приезжала советская комиссия из Центропленбежа. Мы особенно опасались того, что о нас забудут, оставят, чуть ли не последними в Польше. Как снестись со своими из этой проклятой дыры, как дать знать о себе, если и найти какие-либо пути? Все мы были занесены в списки под более или менее вымышленными фамилиями. Нельзя же было взять да написать: красноармеец такой-то, — в действительности вовсе не красноармеец и не «такой-то»,— просит о скорейшем возвращении на родину?
Мы решили бежать, попасть в Краков или Варшаву, связаться с какой-нибудь организацией. Калека Леонгард не мог присоединиться к нам двоим — к К. и мне. Зато он был самым деятельным и восторженным заговорщиком. Нужно было обработать кого-либо из санитаров, купить его обещанием большой денежной награды и с его помощью выбраться из госпиталя и переждать в ближайшем городе. За 500—600 злотых доставали хороший польский паспорт, с которым можно было отправиться куда угодно, хоть в сейм. Но мы не могли мечтать и о десятой части такой суммы.
Я усиленно взялся за обработку моего санитара. Рассказал ему, действуя на наиболее отзывчивые душевные струны, что у меня в Киеве спрятаны большие деньги. Мне бы только пробраться в Краков, повидаться с одним знакомым евреем, а тот уже вытянет деньги в Польшу и т. д., и т. п. У санитара текли слюнки, но на прямые действия он все же не решался. Нужно было обязательно дать ему хоть несколько злотых. К. знавал одного из наших пленных, еврейского мясника Бугослава, которому удалось устроиться на госпитальной кухне. Бугослав пользовался неважной репутацией, лебезил перед поляками, остатки от обеда отдавал в свое дежурство только полякам и низшему начальству. Но у него были связи с еврейской общиной в Вадовицах. Раз в месяц он ходил в город и приходил оттуда немного навеселе и с мелочью на расходы. Что если попытаться достать через него немного денег? Я написал письмо с просьбой о помощи «единоверцам». Бугослав снес его местному филантропу. Никаких результатов. Денег мы не получили.
В этот момент заболел К. Его не стало в три дня. Я крепко держался за него, как за практичного и находчивого человека. Что если бы я «пошел в бега» один? Пропал бы конечно; пропал бы ни за что в первой же хате.
В этой до тошноты, до головокружения зыбкой неопределенности получаю вдруг записку от Марины. Сухой, деловой тон. Ей нужна практика в английском языке. Так как в городе нет ни одного человека, знающего язык, то «папа» разрешил ей заниматься со мной и получил у полковника под свою личную ответственность, разрешение выдачи мне раз в неделю пропуска для посещения города. Лагерь находился верстах в пяти от Вадовиц. Чтение этого письма было, пожалуй, одной из самых счастливых минут в моей жизни. Шутка ли: возможность пойти в город, т. е. первый шаг к освобождению!