5. АРЕСТ

5. АРЕСТ

В ночь на 13 июля, когда я уже спал на своем корабле «Освободитель», тов. Покровский (левый эсер, член Кронштадтского исполкома) срочно вызвал меня в Совет. Когда я пришел, он показал мне только что полученную телеграмму. Она была адресована на имя коменданта Кронштадтской крепости и предписывала немедленно арестовать и доставить в Петроград Рошаля, Ремнева и меня. В телеграмме было добавлено, что в случае невыполнения приказа Кронштадт подвергнется блокаде и не получит ни хлеба, ни денег.

Покровский, видимо, растерялся и с волнением спрашивал моего совета. Я ответил, что, по моему мнению, всем кронштадтцам, подлежащим аресту, нужно добровольно явиться в Петроград для следствия и суда. Я так обосновывал свое решение: Временное правительство в безудержно злобном преследовании большевиков, вероятно, не остановится перед блокадой Кронштадта. Остаться здесь — это значит подвергнуть риску голодной смерти и неизбежному в таком случае политическому разложению местный пролетариат и гарнизон. Этот выход из положения был для меня неприемлем.

Правда, нетрудно организовать побег в Финляндию. Но против нас были выдвинуты не только политические обвинения, но всей печатью и так называемым «общественным мнением» открыто делались чудовищные намеки на наше сотрудничество с немцами, в качестве их агентов. Именно это обвинение подсказывало мне добровольную явку как меру самозащиты, как единственный способ реабилитации.

Конечно, я сознавал, что такому вождю партии, как тов. Ленин, следует всеми силами избегать тюрьмы, так как в тот момент, в случае ареста, самая жизнь его, несомненно, подвергалась серьезной опасности со стороны контрреволюционной камарильи. Партия слишком долго ждала Ленина и достаточно бродила в потемках без его ясной и твердой тактики, чтобы она могла хоть на один день лишиться его руководства — особенно в такое трудное для революции время. Но нам, остальным, но моему мнению, надлежало предстать перед судом Временного правительства, чтобы публично реабилитировать партию и себя, попытаться превратить наш процесс в крупную политическую демонстрацию против буржуазного режима и разоблачить его возмутительные приемы, применяемые им в борьбе против партии рабочего класса. Тогда мы все еще имели некоторое, правда небольшое, доверие к меньшевикам и правым эсерам, еще питали иллюзии насчет их минимальной политической чистоплотности.

Тов. Покровский, сперва смущенный и волновавшийся, заметно обрадовался удобному выходу из положения. Я поинтересовался, каким образом секретное предписание об аресте, вместо того чтобы идти по инстанциям и быть приведенным в исполнение, оказалось в наших руках. Выяснилось, что телеграмма была получена комендантом крепости, и он, не зная, что с ней делать, принес ее в Кронштадтский Совет.

Мы порешили на следующий день созвать пленум Совета. Тов. Ремнев казался угнетенным и во время всего разговора не проронил почти ни слова. Этот Ремнев прежде был пехотным подпоручиком и служил в Ладожском полку. На фронте он примкнул к большевикам, и у него вышло крупное столкновение с начальством; тогда он поехал в Кронштадт, чтобы доложить о положении своей части, как многие поступали в те дни, смотря на Кронштадт как на центральный очаг революции.

Как уже было сказано выше, к нам неоднократно приезжали за помощью и советом из Донецкого бассейна, с разных фронтов, одним словом, со всех концов необъятной России. Конечно, кроме моральной поддержки Кронштадт ничего дать не мог. В большинстве случаев дело ограничивалось только взаимной информацией. Прибывшие делегаты освещали на митингах положение своего района, знакомились с ходом работы в Кронштадте и со взглядами его работников. Эти потоки гостей не переводились в Кронштадте: почти всегда кто-нибудь из приезжих депутатов пользовался нашим гостеприимством. Ремнев тоже начал с доклада на одном из митингов на Якорной площади. Но Кронштадт настолько пришелся ему по вкусу, что он решил остаться у нас для постоянной работы. Ему удалось поступить в машинную школу, где он и нашел временное убежище от преследований Временного правительства.

После Октябрьской революции и позже, в ранний «партизанский» период гражданской войны, он командовал 2 армией, действовавшей на Украине. В один из своих приездов в Москву, в апреле или в мае 1918 г., он был арестован по обвинению в бандитизме.

Ремнев был горячий и увлекающийся человек, но у него отчетливо проглядывали черты авантюризма и страха за свою личную безопасность. Мне лично он всегда казался неуравновешенным, нервно-расшатанным человеком. Как член партии, он был лишен всякой теоретической подготовки, но в машинной школе, как единственный офицер-большевик, он до Октябрьской революции пользовался известной популярностью.

После разговора с Покровским мы с Ремневым в ту же ночь поехали в машинную школу, чтобы предупредить товарищей о предстоящем аресте. Ученики машинной школы были хорошие революционные матросы.

Все спали, и нам пришлось устроить «побудку», чтобы поднять их с коек. Они быстро вскочили и тесным кольцом сгрудились вокруг нас. Встав на скамейку и рассказав товарищам о полученной телеграмме, я объявил им наше решение. По лицам и но отдельным возгласам несогласия было видно, что многие не разделяют мнения о необходимости нам обоим (мне и Ремневу) ехать арестовываться в Питер. Пришлось выставить целый арсенал доводов, и только тогда наши оппоненты. Сначала ничего не хотевшие слышать о нашем изъятии, нехотя оставили свои возражения.

Утром 13 июля у нас первоначально состоялось фракционное заседание. Я по-прежнему настаивал на явке в Петроград, некоторые товарищи возражали, но, в общем, наше предложение было принято. Ремнев вообще был настроен против капитуляции. Правда, он открыто по выступал, но определенно склонялся в пользу побега. По крайней мере, даже после решения фракции он еще уговаривал меня бежать в Финляндию.

— Катер с семью матросами команды уже стоит под парами, бежим, а то нас убьют в Петрограде, — повторял он, скорбно качая головой.

Вскоре открылось заседание Совета. Покровский обрисовал положение, создавшееся в связи с получением ультимативной депеши. Взяв слово, я еще раз высказал свои доводы в пользу согласия на арест. Начались прения. Голоса разделились. Одни говорили в пользу нашего предложения, другие — против него. Между прочим, мне запомнилась любопытная черточка. Поскольку на прежних заседаниях Совета большей частью выступала одна и та же группа товарищей, слывших ораторами, постольку на этот раз один за другим занимали трибуну какие-то новые, никому не ведомые лица, нападавшие на нашу партию, вкривь и вкось критиковавшие ее политику и осуждавшие демонстрацию. Прежде они сидели спокойно, словно набрав в рот воды, и не решались выступать «против течения», но теперь вдруг осмелели и, почувствовав временное ослабление пашей партии, сомкнутой колонной двинулись на приступ. За 5 12 месяцев жизни Кронштадтского Совета впервые в нашей среде неизвестно откуда взялись новоявленные друзья Временного правительства. Эти последние часы перед тюрьмой нам пришлось посвятить полемике с неистовыми врагами большевиков. Однако подозрительные ораторы успеха не имели. Они составляли одиночные голоса, без всякой опоры в массах. После прений Кронштадтский Совет отпустил нас в тюрьму, но заявил перед Временным правительством и перед ВЦИКом, что он всецело солидаризируется с нами и разделяет всю нашу ответственность. Одновременно Кронштадтский Совет решил требовать нашего освобождения и с этой целью снарядил в Питер специальную делегацию во главе с тов. Дешевым.

П. Н. Ламанов, начальник морских сил Кронштадтской базы, занимавший эту должность по выборам и очень друживший с большевиками, приготовил для нас отличный катер. В него поместились: «комиссия по освобождению», я, Ремнев и комендант крепости, ехавший в Петроград по своему делу. Громко стуча машиной, катер легко отошел от пристани. Пришедший нас проводить П. Н. Ламанов пожелал нам успеха, скорого возвращения и, стоя на пристани, еще долго махал нам вслед рукой. А ведь он был высшим морским представителем Временного правительства! Оригинальные были тогда времена!

В пути между Кронштадтом и Питером комендант крепости, седой и невысокий генерал, типа старых вояк, но выносящих никакой политики, горько жаловался на свое отчаянное положение:

— Хорошо им писать приказы об аресте, а что я сделаю? На какие силы я могу опереться, чтобы произвести аресты, когда весь Кронштадт стоит за большевиков?

Старик был глубоко прав. И он бы не выпутался из своего нелепого положения, если бы мы сами не пришли ему на помощь. Значит, даже в высший момент кажущейся силы, возвещавшей о своих мнимых победах барабаннотрескучими, истерическими приказами об аресте большевиков, Временное правительство на самом деле было колоссом на глиняных ногах. Еще засветло наш маленький, но изящный кронштадтский катер подошел к одной из пароходных пристаней Адмиралтейской набережной.

Комендант Кронкрепости, любезно пожав руки своим попутчикам-арестантам, отправился по своему делу, а мы вошли в подъезд Адмиралтейства, разыскивая квартиру Дудорова. Еще свободные от надзора и тюремной стражи, мы в душе уже чувствовали себя арестованными.

Меня и Ремнева сопровождали наши друзья: тов. Дешевой и моряки, уполномоченные Кронштадтским Советом добиваться нашего освобождения. В приемной 3 этажа к нам вышел невысокого роста брюнет с подстриженными черными усами и без бороды. Это был первый помощник морского министра, капитан 1-го ранга Дудоров. Мы заявили, что явились отдать себя в руки Временного правительства, издавшего приказ о нашем аресте. Мы подчеркнули, что при старом режиме сочли бы своим долгом бежать и скрыться, но сейчас, после Февральской революции, делая некоторую разницу между царизмом и Временным правительством, решили принять этот суд, чтобы публично доказать свою невиновность в возводимых на нас гнуснейших обвинениях, связывающих нашу идейную работу с германской агентурой.

Дудоров внимательно выслушал объяснения и принял деланно-сочувственный вид.

Между прочим, он обратил внимание на пришедших с нами товарищей. Тов. В, И. Дешевой объяснил цель комиссии, приехавшей по поручению Кронштадтского Совета. Это не удивило лояльного капитана. Он, главный виновник приказа о потоплении подводными лодками больших кораблей, если те двинутся из Гельсингфорса на помощь петроградским рабочим, на этот раз выдерживал неизменно мягкий, слегка доброжелательный топ. Он посоветовал «товарищам» направиться во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Этот совет, в котором, однако, никто не нуждался, и вообще вся предупредительность Дудорова еще более укрепили мое первое впечатление. Это был крупный и зубастый волк в либеральной овечьей шкуре.

Вызвав юного морского офицера и двух вооруженных матросов, Дудоров приказал отвезти меня и Ремиева в штаб Петроградского военного округа. На улице нас уже ждал открытый автомобиль. Мы сели на заднюю скамейку, офицер и матрос с винтовкой поместились впереди на складных стульях, второй вооруженный матрос уселся рядом с шофером. Сознаюсь, мне было неприятно видеть первыми тюремщиками именно матросов. Среди них я работал, среди них я насчитывал стольких друзей. Я вглядывался в лица конвоиров, но они были угрюмы и задумчиво-замкнуты в себе. По их выражению нельзя было угадать, кто они? Скрытые друзья или несознательные враги? Наш странный кортеж вызывал нескрываемое удивление всех прохожих и проезжих этого центрального района. Впрочем, наш путь был недолог. Через несколько минут автомобиль остановился на Дворцовой площади, близ Миллионной, у известного подъезда штаба военного округа. Нас пригласили во второй этаж. Как полагается при конвоировании арестантов, один матрос шел впереди, другой сзади. На каждой площадке лестницы, у каждой двери стоял на часах юнкер с винтовкой и привинченным штыком. Еще неделю тому назад эти же самые юнкера встречали каждого арестованного большевика тумаками и ружейными прикладами. Но после первых дней упоения победой их темперамент, видимо, остыл. По крайней мере, нас никто и пальцем не тронул. Только слышался перебегающий шепот: «Большевиков привели». Мы вошли в большую грязную комнату. В этом бюрократическом сарае не было даже стульев — пришлось стоять. Сопровождавший нас начальник конвоя, безусый «мичманок», едва достигший совершеннолетия, пошел с докладом в соседнюю комнату. Вскоре оттуда один за другим стали появляться штабные офицеры с бумагами в руках, с нескрываемым любопытством осматривавшие нас. В это время из наружных дверей в комнату ввалился какой-то рослый, едва ли трезвый верзила в полушоферской, полуавиаторской форме. На нем была кожаная куртка и фуражка с офицерской кокардой. С враждебным видом он громко заявил по нашему адресу: «Как, вас еще не убили? Вас надо было по дороге застрелить». После этого он стал громким голосом хвастаться своими подвигами:

— Я сам своими собственными руками убил тридцать двух большевиков.

— Вот видите, зря мы явились; они нас убьют, — шепнул побелевший Ремнев.

— Вас отправляют в «Кресты»[121], — предупредил вернувшийся морской офицер.

Бродяга, хваставшийся убийством большевиков, тотчас набросился на него:

— Как вы смеете разговаривать с арестованными! Какое вы имеете право? Это секрет, куда они будут отправлены. Да вы знаете, кто с вами разговаривает? Знаете, кто я такой?

Мне удалось узнать, что его фамилия — Балабинский.

Молодой офицер смутился и не сумел ответить негодяю в надлежащем тоне.

Наконец матросы были заменены солдатами, и уже под «сухопутной» охраной нас вывели на улицу. Здесь пришлось погрузиться в большой, наглухо закупоренный арестантский автомобиль, с высоко прорезанными, крохотными решетчатыми окошечками. Мы не видели своего пути, но вскоре почувствовали под колесами мягко закругленную спину Литейного моста. Потом остановились, и когда раскрылась дверца машины, то мы увидели себя уже в «Крестах».

Спустились сумерки. Снаружи и внутри тюрьмы загорелись электрические лампочки. В конторе солдаты сдали нас иод расписку смотрителю тюрьмы.

— Да вы не страшный, вы совсем не страшный! Судя по газетам, мы вас представляли совсем иначе… — говорил смотритель тюрьмы, веселый и жизнерадостный человек, когда ушли наши конвойные солдаты…

По пути в камеру я успел крепко ругнуть бульварно-буржуазную прессу, которая всех нас усиленно изображала зверями в человеческом облике, добавил еще несколько слов о крайней разнузданности буржуазной печати вообще, — смотритель тюрьмы сочувственно кивал головой, а надзиратель, бряцая ключами, со странной усмешкой распахнул передо мной тяжелые двери камеры.