Глава 20 Конец спектакля

Глава 20

Конец спектакля

Для меня не важно, на чьей стороне сила; важно то, на чьей стороне право.

ГЮГО

Жизнь — не страдание и не наслаждение, а дело, которое мы обязаны делать и честно довести его до конца.

ТОКВИЛЬ

За два дня до рассмотрения кассационной жалобы ко мне приехал адвокат.

— Алимжан, через два дня вы будете на свободе, — твердо сказал Коррадо.

— Вы уверены?

— Уверен. Все закончилось. Американцам нужен был только шум. Этого они добились. Они хотели выпачкать Россию, воспользовавшись вашим именем и в очередной раз представив Россию, как страну зла. Что ж, в какой-то степени им это удалось. Но этим пусть занимаются политики. Наша с вами задача — выиграть дело. Через два дня состоится рассмотрение кассационной жалобы, и я хочу уже сейчас поздравить вас.

— Вы настолько уверены в решении суда, Лото?

— Уверен. Теперь это уже чистая формальность. Они давно должны были рассмотреть нашу жалобу, но тянули под давлением американцев. Сейчас ФБР потеряло интерес к этой игре, поэтому Италия решит вопрос так, как должна была решить его давно. Закон на вашей стороне, Алимжан.

— Меня повезут в Рим на заседание кассационного суда?

— Нет…

Несмотря на абсолютную уверенность моего адвоката в положительном для меня решении суда, я сильно нервничал. Слишком уж долго я ждал завершения этого дела. Слишком сильны были тревоги, не покидавшие меня долгие десять месяцев.

— Алик, не нужно волноваться, — говорил Володя, глядя на меня. — Раз Коррадо утверждает, значит, все будет путем. Он же настоящих мафиози из трясины вытаскивал, а уж твое дело для него совсем пустяковое…

В душе я соглашался с Володей, но жизнь успела поднести мне столько неприятных сюрпризов, что я каждую минуту готов был к худшему повороту, хоть и надеялся на лучшее.

— Собирай вещички, Алик, — говорил Володя, грустно глядя на меня. — Хорошо мне было в твоей компании. Теперь останусь опять один. Мне еще долго тянуть. За пролитую кровь надо платить. За буйный нрав надо отвечать. Как же я завидую тебе, Алик! Как рад за тебя! И как мне тошно думать, что я не скоро еще увижу родной Питер…

Вещей у меня особенно не было. Но я очень хотел забрать из тюрьмы всю прессу, где говорилось обо мне и о моем деле. Почему-то мне казалось, что эти газеты и журналы, пролистанные не по одному разу, должны быть со мной до конца жизни. Мысли обо всех тех статьях превратились в наваждение. С раннего утра я неторопливо укладывал их в большой черный полиэтиленовый пакет, стараясь ничего не помять. Журналы не вмещались, и я перекладывал их снова и снова.

Заседание суда было назначено на утро, но наступило обеденное время, а мне никто не звонил и ничего не сообщал.

— Давай прогуляемся, Алик, — предложил Володя. — Подышим воздухом. А то ты места себе не находишь.

— Прогуляемся, — нехотя согласился я, потому что сидеть в камере и смотреть на пакет с прессой, я больше не мог. На нервной почве меня начало мелко трясти.

— Может, суд перенесли? — предположил Володя, когда нас вывели во двор. Он поднял глаза к небу и глубоко вздохнул. — Господи, как же красиво плывут облака…

— Суд назначен на утро…

— Может, на вторую половину дня перенесли? Тогда выпустить могут и вечером.

— Всегда выпускают днем, — возразил я.

Почти ежедневно мы слышали, как адженти выкрикивал, шагая по коридору, чье-то имя, а потом произносил: «Либерта! Свобода!». Потом поворачивался ключ в замке одной из камер, и счастливчик шел по коридору, упиваясь своим счастьем, а из всех камер звучали громкие поздравления тех, кому до свободы оставались еще месяцы или годы.

Ах, это сладкое слово «свобода»… С каким нетерпением ждал я его в тот день!

Побродив по двору, мы вернулись в камеру.

— Я устал ждать, Вова, — признался я.

— Наберись терпения, Алик. Скоро тебя позовут.

— Странное состояние сейчас. Легко на душе, но и тревожно. Знаю, чувствую, что вот-вот уйду отсюда, но есть какая-то глубоко спрятавшаяся боязнь… А вдруг что-то неправильно пойдет? Даже думать об этом страшно. Суеверный я, кажется, стал. Боюсь мыслью спугнуть действительность.

— А ты не бойся. Наслаждайся чувством предвкушения. Как о женщине думаешь, предвкушая любовь с ней, так и ты думай о выходе отсюда. Наслаждайся. Это самые сладкие минуты.

Примерно через час я услышал в коридоре шаги адженти. Распахнув дверь в нашу камеру, он остановился на пороге, посмотрел на меня и проговорил негромко: «Препарате роба», — то есть велел мне собирать вещи.

— Perche? — спрашиваю. — Зачем?

Адженти шагнул ко мне, чуть нагнулся и почти шепотом произнес заветное слово «либерта». Мне очень важно было это слово, я ждал его, в тот день оно было самым главным.

— Либерта, — повторил я и улыбнулся.

— Ну что, Алик, давай прощаться, — протянул мне руку Володя. — Бог даст — свидимся.

Несколько минут мы стояли, пожимая друг другу руку, и мне казалось, что я никак не могу повернуться и уйти.

— Все, Алик, иди, — подтолкнул меня Вова. — Теперь ты вольная птица. Летай легко и больше не попадай в клетку.

Я взял вещи и пошел следом за адженти.

Из всех дверей кричали: «Тио Алекс! Дядя Алекс!» Они хлопали в ладоши, поздравляли, а я кивал им, кивал то направо, то налево, кивал и улыбался. Хотел бы я увидеть ту мою улыбку — счастливую улыбку на растроганном лице.

Когда мы вышли из тюремного коридора и все голоса стихли, я прислушался к себе и понял, что меня переполняет страх. Свобода была настолько близка, что мне начало казаться, будто меня просто дразнят, издеваются надо мной. Полиция могла удумать что угодно. Верить никому уже не мог и не хотел. Все время ждал подвоха. Страшного подвоха…

Через несколько минут мы вошли в комнату, где ждала дежурная. Она равнодушным взглядом заглянула в какие-то бумаги и спросила, сколько денег у меня было на счету, когда я попал в тюрьму.

— Две тысячи было, — ответил я, — осталось тысяча триста.

Она кивнула и позвонила куда-то. Выслушав прозвучавший в трубке ответ, дежурная хищно облизала пухлые губы и указала на дверь.

— Идите туда.

За дверью меня ждал сутулый охранник. Молча мотнув головой, он глазами сделал знак, чтобы я следовал за ним. Шурша пакетом по каменному полу, я двинулся за охранником. Он свернул за угол и отворил железную дверь.

— Туда, — велел он.

Я вошел в камеру, где стояла деревянная лавка, а он ушел.

Прислушиваясь к звуку удалявшихся шагов, я присел на краешек лавки. Сердце мое стучало учащенно. Нервы были на пределе. Одна беспокойная мысль сменяла другую. А вдруг меня просто решили перевести в другую тюрьму? Или отпускают отсюда, а за воротами уже ждет полицейская машина, чтобы арестовать по какому-нибудь новому обвинению? Панический страх овладел всем моим существом. И в ту минуту, когда я понял, что вот-вот потеряю над собой контроль, я услышал шаги.

Дверь открылась, вошел полицейский. Поправив фуражку, он молча поманил меня за собой. Я подхватил мешок с газетами и засеменил следом.

Мы вышли во двор. Небо над нами угасало, на землю спускалась ночь. В сгущающемся сумраке поблескивало несколько автомобилей. Полицейский неторопливо шагал к ближайшей машине.

«Ну вот, — мелькнуло у меня в голове, — сейчас повезут… „Вороночки“ уже наготове».

Но мой провожатый обогнул машину и пошел дальше. Я облегченно вздохнул.

Чуть дальше стоял другой автомобиль — низенький, темненький. Внутри я заметил двух человек. Один из них курил, и красный огонек сигареты сатанински подсвечивал его усатое лицо. Сидевшие в машине явно кого-то ждали.

«По мою душу», — решил я.

Но и мимо этой машины мы прошли, не остановившись.

И все ближе были ворота тюрьмы. Уже различались неровности серой краски, уже видна стала мошкара, вившаяся под фонарем, висевшим около ворот, уже совсем близко, совсем…

— Сюда, — указал рукой полицейский, остановившись возле крохотного помещения, пристроенного к будке дежурного.

Мы вошли в тесную комнатушку, и полицейский, вздохнув, промокнул носовым платком вспотевшую шею. Он показал на стул.

— Жди…

Я послушно сел на стул, мой провожатый удалился.

Время шло. То и дело я поглядывал на часы, висевшие на белой стене. Теперь я был уверен, что меня не отпускают, а перевозят в другое место. Настроение — хуже некуда. С каждой минутой в голове темнело, руки холодели. При малейшем шорохе снаружи сердце начинало стучать с такой силой, что оглушало меня. Страх внутри меня боролся с надеждой на лучшее. Но чем дальше, тем надежды становилось все меньше. Я уже был готов ко всему. И вдруг полицейский, сидевший в будочке, подал мне знак рукой. Это было типично итальянское движение руки — певучее движение кисти, короткий танец длинных узловатых пальцев.

— Что сидишь? — спросил он.

— А что?

— Иди сюда.

Я подошел к нему и заглянул в его окошко. Носастое лицо, тонкая ниточка усиков над пухлой губой, голубые невинные глаза.

— Сколько у тебя денег было?

— Тысяча триста.

— У меня столько нет, — передернул он плечами.

— Нет? — удивился я.

— Только восемьсот есть.

— Пусть восемьсот, — пришлось согласиться. Лишь бы скорее закончилась эта пытка. Украли, наверное, остальное. Гаденько так украли…

Он дал мне деньги, подсунул какой-то бланк, где написана эта сумма. Я расписался и уставился на него.

— Чего стоишь? — И опять неповторимое движение вопрошающей руки.

— А что?

— Иди!

— Куда?

— Иди отсюда! — И полицейский показал на ворота. — Либерта!

Взяв пакет с газетами и журналами, я поспешил к воротам. В воротах была дверь. Я потянул ее на себя, и она отворилась. Не оборачиваясь, я вышел на улицу.

Толмедзо встретил меня абсолютной тишиной. От нагревшегося за день асфальта еще исходило тепло, а воздух уже наполнялся вечерней прохладой.

Осмотревшись, я никого не увидел и только теперь понял, что ожидал истеричных репортеров, фотографов, телевизионщиков. Они преследовали меня всюду. Они появлялись чуть ли не из-под земли, когда на меня надевали наручники и когда возили по судам. Они были возле меня всегда. И вот теперь никого из них передо мной не было. Никто не подкарауливал меня у ворот тюрьмы. Поблизости не было ни одной души.

— Невероятно, — прошептал я и вдруг понял, что никто просто не знал о моем освобождении. Меня задерживали с шумом и помпой, а решение об освобождении принималось незримо для всех. Мое освобождение означало проигрыш тех сил, которые стояли за олимпийским скандалом. А они не желали трубить о своем поражении.

Несколько минут я топтался на месте, не зная, куда идти. Вздохнув, я толкнул дверь, из которой только что вышел, и вернулся на территорию тюрьмы. Подойдя к будке, наклонился к окну. На меня опять взглянули прозрачные глаза.

— Что тебе?

— Мне нужно такси. Можно мне вызвать такси?

Полицейский внезапно взорвался и обрушился на меня потоком нескончаемой брани.

— Понятно, — сказал я. — Такси вызвать нельзя.

Я опять вышел за тюремные ворота.

Чуть в стороне, метрах в трехстах, горели огни бензозаправочной станции. Это было небольшое, грязненькое, освещенное желтыми фонарями строение. Возле дверей кто-то копошился. Больше идти было некуда, поэтому я пошел туда.

Метров через сто пакет, который я волоком тащил за собой, внезапно лопнул. Газеты рассыпались по земле белыми пятнами. Я бросился судорожно собирать их, ругая себя последними словами за дурацкую затею тащить эти «исторические» публикации с собой.

Наверное, я был смешон в те минуты — на четвереньках сгребающий журналы и газеты. Кое-как мне удалось завязать порвавшийся пакет и донести его до бензозаправки.

Хозяин запирал дверь.

— Бона сера, — поприветствовал он меня. Затем уставился на мой пакет, увидел, что оттуда все высыпается, и покачал головой.

— Бона сера, — сказал ему я. — Мне нужен телефон. Можно позвонить?

Для пущей убедительности я изобразил, что прикладываю телефонную трубку к уху.

— Нет.

— Я дам денег. — И я протянул ему пятьдесят евро.

— У меня нет телефона. Тут неподалеку есть отель. Там есть телефон. Если угостишь меня пивом, я тебя довезу до отеля.

— Угощу.

Он извлек откуда-то большой целлофановый пакет и помог мне переложить туда мое «богатство». Потом распахнул дверцу своего автомобильчика и пригласил меня внутрь. Машина завелась, и мы неторопливо поехали.

Стемнело окончательно. Мы то въезжали в желтые пятна света фонарных столбов, то проваливались во тьму. Километра через два, на другом конце Толмедзо, стоял небольшой дом с вывеской «Hotel». Машина остановилась, громко зашуршав колесами по насыпанному на обочине гравию. Во всех окнах горел свет.

Я вышел, старательно прижимая к себе огромный пакет.

— Туда, — махнул рукой водитель, указывая на деревянную дверь.

Я поднялся по ступенькам на веранду, водитель последовал за мной, что-то бормоча себе под нос.

— Чао! — воскликнул он, едва мы переступили порог.

В ответ прозвучал дружный хор голосов. Бар отеля был полон, за всеми столиками оживленно беседовали завсегдатаи.

Толмедзо оказался крохотным городочком, там все знали друг друга, большинство из них, видимо, состояло на службе в тюрьме, откуда я только что вышел. Я заказал две кружки пива, одну из них протянул моему водителю.

— Спасибо, друг, — поблагодарил он.

— Тебе спасибо за помощь, — ответил я по-русски.

Итальянец пожал плечами, показывая, что мои слова ему непонятны, и тут же принялся негромко рассказывать мне что-то, указывая на сидевших в баре людей и называя их имена. Наверное, представлял их мне.

Я чувствовал себя странно. Мне казалось, что я шагнул в какое-то кино — настолько все было необыкновенно. Разум еще не до конца принял факт моего освобождения. Только что меня окружали тюремные стены, а теперь я стоял в баре с кружкой пива, вслушивался в голоса посетителей, в перезвон посуды, негромкую музыку. Было во всем этом что-то от старых французских фильмов с участием Жана Габена или Алена Делона, в которых усталый персонаж находит тихий уголок после долгих мытарств, после несправедливой травли, после многодневной погони… Усталость, спокойствие и растерянность от неожиданно наступившей развязки…

Я подошел к сидевшей за конторкой женщине. На меня она взглянула равнодушно.

— Чего хотите?

— Можно позвонить?

— Пожалуйста. Давайте деньги и звоните…

В первую очередь связался с дочкой. Она ждала результатов кассационного суда.

— Лола! Здравствуй, доченька.

— Папа! Тебе разрешили позвонить вне графика?

— Ну вот я вышел, я свободен.

— Вышел?

— Да, меня отпустили.

— А нам ничего не сказали. Мы ждем новостей.

— Мне тоже ничего не сказали. Никто из адвокатов не звонил. Просто отпустили.

— Откуда ты звонишь?

— Тут есть маленький отельчик.

— Ты останешься там ночевать?

— В Толмедзо? Нет, постараюсь уехать сегодня. Но тут с машинами, наверное, трудно. Так или иначе, завтра я приеду к вам.

Я положил телефонную трубку и посмотрел на женщину, сидевшую за конторкой. Она ответила мне безучастным взглядом.

— Сколько до Рима? — спросил я.

— Восемьсот километров.

— Черт возьми! А до Милана?

— Пятьсот.

— А где же мы находимся?

— В Толмедзо.

— Я понимаю, что в Толмедзо. Но где это? Можно отсюда как-нибудь до Милана добраться?

— Сейчас ничего нет. Можно из Венеции самолетом, но только завтра. Или на такси можно.

— А сколько будет стоить такси?

— Пятьсот евро.

— Годится. Вызовите мне такси.

— Хорошо, синьор. Ждите.

Я пошел на веранду, таща за собой мой полиэтиленовый мешок с прессой. Устроившись на стуле, я вытянул ноги и стал ждать. Машина подъехала минут через пять.

— В Милан, синьор? — спросил круглолицый водитель, заросший черной щетиной.

— В Милан, — подтвердил я и устало плюхнулся на заднее кресло.

Ощупывая дорогу желтым светом фар, такси помчалось в ночь. По пустой трассе мы ехали быстро.

— Долго нам? — поинтересовался я.

— Четыре часа.

— Я хочу позвонить. Дайте мне телефон.

— Нет, синьор.

— У вас есть мобильник? Дайте мне позвонить в Москву. Сколько будет стоить?

— В Москву? Нет, синьор. Не дам.

— Почему?

— Не дам.

— А в Италию? В Милан можно?

— В Милан можно. Но не бесплатно.

Он назвал какую-то сумму (сейчас уже не вспомню какую) и протянул мне мобильник.

— Милан? — уточнил он.

— Милан.

Я набрал номер одной моей приятельницы, жившей в Милане.

— Наташа? Это Алик.

— Здравствуй. Ты откуда?

— Из такси. Еду в Милан.

— Ты вышел?

— Да. Скажи, у тебя есть наличные деньги?

— Есть, конечно.

— Мне нужно снять номер в гостинице. Сможешь сделать это для меня?

— Сейчас зарезервирую номер. Как только будешь в отеле, позвони мне. Я подъеду…

Потом я провалился в дремоту и, когда проснулся, не сразу понял, где я и почему передо мной мелькают какие-то огни.

— Милан, синьор.

И я сразу вспомнил весь минувший день.

День был долгим и неподвижным, а вечер получился стремительным и разнообразным, как калейдоскоп…

Войдя в фойе гостиницы, я остановился.

Это был хорошо знакомый мне отель. Забытые ощущения возвращались ко мне. Десять месяцев тюремной камеры показались мне гнусной и неуместной заплатой на моей жизни.

Теперь я ощутил прежний благоухающий воздух красивого мира. Под ногами сиял мраморный пол, над головой пылали сотни ярких ламп… Горячая ванна, большое зеркало, мягкий банный халат…

— Как хорошо, — вздохнул я, вытягиваясь на кровати.

Я заказал еду в номер.

Минут через тридцать приехала Наташа, и мы проговорили до утра. Я удивился, с какой беззаботностью мне давался рассказ о тюрьме. Оказывается, время необыкновенно быстро отгораживает нас от недавних неприятных ощущений. Тюрьма осталась в прошлом, и я позволял себе думать о ней без озлобленности, досады, сожаления. Она стала просто одним из эпизодов моей жизни. Как бы плох ни был этот эпизод, я прожил его от начала до конца, он целиком принадлежал мне. Я мог не вспоминать о нем, но не мог вычеркнуть его из моего прошлого…

Утром я уже ехал поездом в Рим, к семье.

На вокзале в Риме меня ждали Марк Захарович Мильготин, сын Миша и Лола. Не думал, что когда-нибудь встреча с близкими людьми доставит мне такую беспредельную радость. Рукопожатия, объятия… они не способны передать полноту моего счастья и глубину моей благодарности за оказанную мне поддержку.

— Поздравляем, Алимжан…

Мы еще не успели доехать до гостиницы, а я уже мучительно думал над самым главным для меня вопросом: что дальше?

— Дальше будем просто жить, — ответила Лола.

— Но как, дочка? И где? Здесь жить нельзя. Я сыт здешним гостеприимством по горло…

Но итальянское «гостеприимство» на этом не закончилось. Выходя на улицу, я видел поджидавших меня агентов полиции. Они не таились, ходили за мной открыто.

— Повторяется французский сценарий, — сказал я Лоле. — Наблюдают. А что наблюдать? Я просто дышу. Просто наслаждаюсь состоянием свободы. Что они хотят увидеть? В чем хотят уличить? Они продержали меня в тюрьме десять с половиной месяцев! Разве им этого мало?

— Почему ты злишься, папа?

— Как тут не злиться?

— Какая разница, как они ведут себя? Тебе нет до них дела. Не должно быть. Ты же все равно не останешься здесь.

— Не останусь. Но раздражает их присутствие у меня за спиной! Я не останусь здесь, но не представляю, куда ехать.

— Возвращайся в Москву.

Она произнесла эти слова как нечто само собой разумеющееся. Внутренне я сразу согласился, правда, в консульство направился не в тот же час. Минул почти месяц, прежде чем я принял окончательное решение. Трудность заключалась в том, что у меня не было российского паспорта. Я никогда не отказывался от российского гражданства, но уехал-то я еще в советские времена. Для поездки в Москву мне нужны были российские документы.

Должен сказать, что в консульстве меня приняли очень хорошо. Мы с консулом уже встречались, когда он приезжал ко мне в тюрьму. Кстати, пустили его ко мне не сразу, потому что итальянцы отказывались считать меня гражданином России. «Вы узбек, — говорили мне, нагло улыбаясь в лицо, — поэтому вами должно заниматься консульство Узбекистана». Зато когда они заводили речь о русской мафии, я сразу становился для них русским. Далеко не сразу удалось моим адвокатам добиться встречи с российским консулом.

И вот теперь я пришел к нему.

— Не беспокойтесь, Алимжан, — сказал он мне. — Мы скоро подготовим необходимые документы. Это чисто технический вопрос. Но паспорт вы будете получать уже в Москве.

— Пусть так. Главное — уехать отсюда.

— Натерпелись здесь?

— Устал от их беззакония. Устал, что ко мне относятся не то чтобы без уважения, а как к самой что ни на есть бесправной твари. Если бы на собственной шкуре не испытал их «демократию», то никогда не поверил бы, что такое возможно. Если честно, то я до сих пор не верю…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.