Глава 11 Полицейская наковальня

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

Полицейская наковальня

Опаснейший подводный камень правосудия — это предубеждение.

РУССО

Тот, кто хочет обвинять, не вправе торопиться.

МОЛЬЕР

Французская полиция следила за мной постоянно и не скрывала этого. Куда бы я ни направлялся, всюду по пятам шла полиция. В преследовавшей меня группе было человек пять — десять. Я не оговорился, употребив слово «преследовавшая», потому что это невозможно назвать иначе. Они, не скрываясь, ездили за мной на машинах и ходили пешком. Иногда вдруг начинали играть в кошки-мышки: увидев, что я бросил взгляд в их сторону, прятались за столбы, каждый из которых вдвое тоньше любого человека. Я понимаю, что они целенаправленно давили на психику, но как же нелегко выдержать такое давление! Бывало, я останавливался поговорить по телефону, услышав звонок мобильника, и в ту же секунду рядом возникал кто-нибудь «из них», пристраивался в метре от меня и делал вид, что считает птиц в небе. Я понимал, что такое внимание к моей персоне не случайно — за мной уже тянулся широкий след «порочности»: меня выдворили из Канн и Монте-Карло, прилюдно заковывали в наручники, регулярно публиковали статьи, рисовавшие меня чудовищем и непременно упоминавшие о моих судимостях в советское время. Нет никакого сомнения, что я состоял у них на учете. Я не понравился спецслужбам Германии и Монте-Карло, и французы, похоже, желали создать такую атмосферу вокруг меня, чтобы я сам уехал, не дожидаясь какого-нибудь формального повода.

— У вас «черные» деньги, — заявляли они мне. И это был гарантированный знак того, что рано или поздно полиция попытается выкрутить мне руки.

В Париже я встретил Тонги, близкого мне человека, который не раз пытался помочь мне чем-нибудь. Он уже давно жил во Франции и хорошо говорил по-французски. О его работе я ничего толком не знал и поэтому был немало удивлен, когда он пришел как-то вечером ко мне и завел серьезный разговор.

— Алик, ты слышал что-нибудь о похищении Коштеля?

— Какого Коштеля?

— Какой-то представитель ООН. Его похитили то ли в Чечне, то ли в Ингушетии, — пояснил Тонги.

— И что?

— Мои знакомые из полиции просили меня узнать, не можешь ли ты как-нибудь помочь в этом деле.

— В каком деле? — не понимал я.

— Ну… Посодействовать в поиске Коштеля.

— Как я могу посодействовать, если живу в Париже?

— У тебя есть связи на высоком уровне… Мои друзья в полиции намекнули, что это тебе зачтется.

— Подожди, — остановил его я. — Это серьезный вопрос. Такие дела так не делаются. Пусть твои друзья сами придут ко мне или вызовут к себе. Как же я могу ни с того ни с сего начать расспрашивать в Москве об этом Коштеле? Какие у меня права есть на это? Если какое-то французское ведомство хочет меня уполномочить заняться таким сложным делом, то надо согласовать все официально.

— Алик, видишь ли… Это не может быть официальной миссией. Это можно рассматривать как твое желание помочь французским властям. И я повторяю, что твое желание помочь зачтется в твою пользу.

— А что я могу сделать? — пожал я плечами. — Могу только Иосифу Давыдовичу позвонить. Но чем он поможет? Если боевики похитили человека, то Государственная дума тут вряд ли повлияет на ситуацию, разве что возьмет под свой контроль это дело…

На следующий день я позвонил в Москву Иосифу Кобзону и объяснил ему ситуацию. Он пообещал выяснить, что и как. Позже он соединился по телефону с Русланом Аушевым, президентом Ингушетии, и Аушев, насколько мне известно, сказал: «Иосиф Давыдович, ради вас и Алика я возьму это дело под личный контроль». Сразу после этого Кобзон обратился к Геннадию Селезневу, председателю Государственной думы РФ, с просьбой дать ему полномочия отслеживать, как идет дело Коштеля. Детали мне известны плохо, да и забылось многое с тех пор, но знаю, что Иосиф Давыдович получил от Государственной думы официальный документ, который уполномочивал его курировать вопрос освобождения Коштеля из плена. Кажется, была создана даже специальная депутатская группа. Руслан Аушев тоже держал руку «на пульсе».

Вскоре ко мне в Париж приехали два человека из Дагестана. Никогда прежде я не встречался с ними. Они сказали: до них дошел слух, что я ищу людей, которые могли бы помочь в освобождении Коштеля.

— Ищу, — подтвердил я. — А вы кто?

Один из них оказался родственником не то министра, не то замминистра внутренних дел Дагестана. Я устроил их в гостиницу и позвал Тонги на эту встречу.

— Мы знаем село, где отдыхают боевики, взявшие в плен Коштеля, — сообщили дагестанцы. — У нас есть нужные контакты.

— В таком случае, давайте встречаться немедленно с французами, — сказал я. — Пусть они отправляются с вами и решают все на месте. Разве можно упускать такую возможность.

Тонги согласился, что переговорить с полицией надо без промедления.

Время тянулось медленно. Мы ждали долгие две недели. Гуляя по улицам, мы видели наружное наблюдение, не выпускавшее нас из поля зрения. На мотоциклах, на машинах — куда бы ни направлялись, полиция следила за каждым нашим шагом.

— О вашем приезде знают, — усмехнулся я, показывая дагестанцам на сопровождавших нас всюду сотрудников спецслужб. — Теперь вы у них на заметке будете.

— Мы и не скрываемся. Мы же приехали с доброй миссией. Зачем нам прятаться?

Каково же было мое изумление, когда через две недели Тонги появился у меня и растерянно развел руками.

— Они не хотят!

— Как не хотят? — не понял я.

— Мы готовы свести их с похитителями, — сказали дагестанцы.

— Они не хотят встречаться ни с кем, — повторил Тонги.

— Почему? — продолжал расспрашивать я. — Ты же говорил мне, что твои друзья… Не понимаю… Вот же люди приехали! Сами приехали! Предлагают помощь!

Тонги только пожал плечами. Не очень вразумительно он стал объяснять, что его знакомые из полиции не имеют соответствующих полномочий и что между разными ведомствами спецслужб постоянно происходят какие-то трения. Люди, с которыми был знаком Тонги, оказывается, взялись не за свое дело, а Коштелем занималась совсем другая служба.

— Так пусть сообщат в нужную службу, что здесь сейчас люди из Дагестана, которые хотят оказать помощь в освобождении Коштеля! — настаивал я.

— Нет, Алик, это бесполезно, — отказался Тонги. — Видимо, там серьезные размолвки… Полиция тянет одеяло на себя, МИД — на себя… У них чуть ли не семнадцать разных служб. Словом, пусть сами занимаются Коштелем.

— Пусть, — согласился я. — Пусть занимаются. Это их работа. Я не напрашивался.

— Алик, меня просили передать тебе, что они благодарны за готовность помочь.

Он попрощался и ушел.

Провожая дагестанцев в аэропорт, я видел, что полиция следовала за нами, не отставая. Когда мои гости прошли паспортный контроль и я отправился обратно в Париж, полиция опять ехала за моей машиной…

Не знаю, как бы повернулось дело, если бы кто-нибудь из представителей закона все-таки встретился с теми дагестанцами. Быть может, освобождение Коштеля состоялось бы гораздо раньше и прошло без стрельбы. Не знаю…

Время шло, я жил моей обычной жизнью.

И вот как-то утром в мою квартиру постучали…

В одной из комнат шел ремонт, и я ждал рабочих. У меня гостил друг, которого я предупредил: «Если услышишь шум, не обращай внимания. Это ремонт…»

В отворившуюся дверь шагнули люди, но это были не мастера. Передо мной стояли полицейские. Человек шесть, все в гражданке, с мрачными лицами. Отодвинув меня, они прошли в квартиру и внимательно осмотрели ее, не произнося ни слова. Пройдя в дальнюю комнату, они обнаружили моего гостя и что-то спросили у него. Спросонок он решил, что перед ним рабочие, и забормотал, указывая им рукой на дверь: «Вам туда. Там надо красить. Не здесь».

Один из полицейских вернулся ко мне и показал какую-то бумагу.

— Что это? — не понял я.

Он ответил что-то небрежно и дал команду своим спутникам. Они неторопливо принялись рыться в моих вещах.

— Обыск? — Меня как громом поразило. — На каком основании?

В ответ — только высокомерный взгляд, но не произнесли ни слова.

Пока я созванивался с моими адвокатами, в главной комнате все было перевернуто.

— Ну что? Не нашли ничего? И не найдете, потому что нет у меня ничего незаконного! — угрюмо сказал им я.

Через полчаса на меня надели наручники и вывели из квартиры. Полицейская машина стояла возле подъезда, но меня в нее не усадили. Держа под локти, слуги закона провели меня вдоль улицы, словно демонстрируя всем свой богатый улов.

— Что вам нужно? — возмутился я. — Зачем этот цирк? Здесь живут уважаемые люди. Вы хотите, чтобы они считали меня преступником? Для этого вы нацепили на меня наручники? Месье, прекратите издеваться! Хватит позорить меня перед соседями!

Полицейские продолжали молча вести меня вдоль улицы, затем остановились, будто вспомнив о чем-то, дернули меня за локоть и потащили обратно. Возле подъезда мы остановились. Дверца их машины распахнулась, и меня затолкнули внутрь.

— В чем дело? — спросил я, когда мы приехали в участок и появился мой адвокат.

— Вы нарушили закон, господин Тохтахунов, — деловито заявил плешивый полицейский, поскребывая лоб большим пальцем.

— Какой закон? В чем моя вина?

— У вас израильский паспорт, месье.

— Да, у меня израильский паспорт. Что здесь ужасного? В начале девяностых я женился на моей давней знакомой. Мы с ней уехали к ее детям на воссоединение в Израиль. В чем я провинился?

— Согласно букве закона, вы обязаны каждые полгода выезжать из Франции.

— Зачем?

— Так положено. Вы должны выехать из страны хотя бы на один день. Это должно быть засвидетельствовано в паспорте пограничной службой.

— И все?

— Да.

— В этом и состоит моя вина?

— Да, месье! — Казалось, полицейский обрадовался, объяснив мне суть проблемы. Он взял со стола какие-то бумаги, сложил их аккуратно в стопочку и отодвинул на край стола.

— За это вы надели на меня наручники?

— Так полагается, месье.

— И что же дальше?

— Теперь вам предстоит покинуть Францию в принудительном порядке, раз вы сами не уехали в установленный срок.

— И потом я могу вернуться?

— Да, месье. Но только через год, — улыбнулся полицейский, словно порадовал меня необыкновенной шуткой.

— Это абсурд!

— Таков порядок, месье. Не мы принимаем законы, мы лишь следим за их исполнением. Если бы вы сами выехали в установленный срок, вы могли бы вернуться во Францию на следующий день. Теперь же мы обязаны депортировать вас и запретить въезжать на нашу территорию в течение года.

Возмущению моему не было предела, но я не мог ничего поделать.

— Вам не стыдно?! — почти закричал я. — У меня здесь квартира.

— Это не имеет значения. Завтра состоится суд, там будет принято решение.

— Какое решение?

— Об экстрадиции.

Я повернулся к адвокату.

— Что делать? Мы в какой стране живем? В дремучей Африке, что ли? Может, я совершил преступление и не заметил этого? Почему они собираются выслать меня?

— Алимжан, — произнес адвокат, пытаясь говорить как можно спокойнее, — это недоразумение легко уладить. На такую мелочь не стоит обращать внимание.

— Как не обращать, если они намерены экстрадировать меня! — схватился я за голову. — Бред! Сущий бред!

Не желая продолжать нелепый разговор, я поднялся.

— Я могу уйти пока?

— Нет, вы задержаны, поэтому вам придется ждать в камере, — сказал полицейский и опять почесал лоб.

— Где?

— В нашем участке.

— Черт знает что!

На следующий день меня привели к судье. Там уже ждали мой адвокат и переводчик. Впрочем, переводчик не потребовался, так как судья оказалась русской женщиной. Услышав русскую речь, обрадовался, решив, что мне наконец повезло. Я рассчитывал если не на сострадание, то на понимание. Но не тут-то было…

— Закон обязывает меня принять единственно возможное решение, — заявила судья, строго глядя мне в лицо. — Я обязана выслать вас из Франции. В какую страну вы хотели поехать?

— Ни в какую. Зачем меня высылать, если я потом все равно вернусь?

— Господин Тохтахунов, вы ведь бомж, выражаясь русским языком.

— Кто? Бомж? — опешил я. — Какой же я бомж, если у меня есть квартира в Париже?

— Вы купили ее на «черные» деньги. Мы не можем не принимать этого во внимание. Фактически вы незаконно владеете ею.

— Почему незаконно? Как вы можете говорить такое? Я уже все объяснил налоговой полиции. Я эти деньги заработал! Я их заработал легально! И вообще при чем тут деньги — черные или белые? Вы разве этим вопросом занимаетесь? Разве поэтому на меня нацепили наручники?

— Господин Тохтахунов, я вынесла судебное решение. Вы будете высланы из страны. Если желаете, можете обжаловать этот вердикт. — Она захлопнула папку с документами и поднялась из-за стола.

В бессилии я развел руками и повернулся к адвокату.

— Что делать? Как быть? Ведь это издевательство! Самое настоящее издевательство над личностью!

— Алимжан, успокойтесь. Мы все решим.

— Когда? — вырвалось у меня. — Сколько можно терпеть это?!

Ко мне подошел полицейский и через переводчика велел следовать за ним.

— Далеко? — мрачно спросил я.

— В тюрьму, — ответил он.

— Куда?!

— В лагерь для незаконных эмигрантов. Следуйте за мной, — приказал полицейский.

В Париже у меня было десять адвокатов, но вся эта свора юристов не сумела ничего сделать. До меня стало постепенно доходить главное — Франция пыталась устроить мне невыносимую обстановку. Мне кажется, что французам плохо становилось оттого только, что они читали адрес моей квартиры. За одно то, что я жил в элитном квартале, они готовы были сгноить меня. Моя квартира не давала покоя французским властям. Они не хотели смириться с мыслью, что я жил в свое удовольствие и не стеснялся этого. Они приходили в бешенство от одной мысли, что я, беспощадно обвинявшийся газетчиками во всех смертных грехах, на самом деле не мог быть уличен ни в чем и продолжал вести нормальную жизнь. Они называли меня крупнейшим мафиозо, но не могли предъявить мне ни единого факта. Полиция выделяли огромные суммы на слежку и прослушивание моих телефонов, но деньги утекали, а доказательств моей вины (хотя бы косвенных) так и не появлялось. Они жаждали отыграться хоть как-нибудь. И вот удача — я просрочил на один день пребывание в Париже.

С каким холодным удовольствием судья произнесла приговор!

Экстрадировать!

Лагерь для эмигрантов, куда меня посадили, представлял собой огороженную территорию на окраине Парижа, где стояло с десяток деревянных бараков. Трудно передать степень моего ужаса, когда я вошел в ворота. Там я увидел только негров! Почти тысяча человек — и все чернокожие! Ни одного европейского лица! Это были те самые чернокожие, которые торгуют возле Эйфелевой башни дешевыми сувенирами и воруют кошельки у туристов. И вот меня швырнули к ним, как последнего бродягу, хотя у меня были квартира, машины, бизнес, помощники, адвокаты, деньги наконец!

— Мне кажется, что вижу кошмарный сон, — сказал я, когда ко мне приехал мой адвокат. — В чем я провинился, почему должен сидеть в этой дыре? Сколько мне гнить здесь? Ты видишь этих людей вокруг меня? Как можно находиться рядом с ними? От них воняет, как от бездомных собак. Я месяц потом отмываться буду!

— Алик, потерпи, мы подали жалобу, — заверил он меня. — Завтра или послезавтра состоится заседание суда. Они обещали, что тебе дадут возможность самостоятельно выехать в Израиль, а потом спокойно вернуться во Францию.

— Слава богу, образумились.

Следом за адвокатом приехал мой секретарь и привез телефонные карточки, чтобы я мог в любое время звонить ему.

— Алимжан, мы все уладим, — сказал он. — Звоните в любое время.

— Ладно, Артем. Звонить буду часто, потому что сидеть здесь омерзительно. Они здесь все гудят, рычат, ругаются, молятся беспрестанно.

— Молятся?

— Да, африканцы, и мусульман много.

Я попросил его передать моим друзьям, чтобы они навестили меня.

— Кому-нибудь конкретно?

— Да всем скажи. Всех буду рад увидеть. Ты же увидел, что тут такое…

— Но и вы тоже звоните, Алимжан.

В комнате, где мне предстояло спать, находилось две кровати. Я долго ждал, когда появится мой сосед, но никто не пришел. Вероятно, французы решили, что с меня будет достаточно чернокожих соседей за стеной. Уснуть долго не удавалось из-за несмолкавших криков, в коридоре кто-то дрался, кто-то падал, колотился о стену. Дверь в комнату не запиралась, потому что лагерь для эмигрантов не был тюрьмой. В любую минуту человек мог войти и выйти не только из комнаты в коридор, но из барака тоже. Многие негры не ложились спать до раннего утра, их голоса доносились сквозь грязное окно, виднелись вспышки зажигалок.

На следующий день ко мне приехали несколько моих друзей и привезли мне кучу вкусностей. Уехали одни, потом появились другие. Потихоньку день пролетел. Вечером я дозвонился до Артема, моего секретаря.

— Алик, мы уже купили билет для вас, — обрадованно доложил он. — Вы в одиннадцать часов едете на суд, оттуда сразу в аэропорт. Время заседания уже назначено, и судья сказала мне, что вам разрешат выехать из страны самостоятельно.

Он попросил меня записать номер кабинета, где состоится слушание. Я вздохнул с облегчением.

Утром приехал автомобиль. Полицейский показал жестом, что должен надеть на меня наручники.

— Черт с тобой. Надевай…

Помимо меня в машине находились только водитель и два полицейских. Они о чем-то беззаботно болтали, а я молчал. Ненавижу, когда совсем ничего не понимаю…

Вдруг я заметил, что мы выехали из Парижа.

— Эй, месье, мы куда едем?

— В аэропорт.

— Почему в аэропорт? Пуркуа?

— Депорте!

То есть меня везли, чтобы выслать! Без суда, хотя заседание было назначено на одиннадцать и судья уже ждал меня! Я мог предполагать что угодно, но не такой подвох, не такой наглый обман.

— Оревуар, — сказал я им, когда меня освободили от наручников. — Только не думайте, что вы победили. Вы взяли меня обманом…

Опуская ненужное, скажу главное: мне удалось выиграть суд, и через восемь месяцев я вернулся в Париж. Нельзя страдать пассивно, это сокрушает волю. Необходимо сопротивляться, бороться каждый день, каждый час, каждую минуту. Я боролся, выиграл суд и вернулся во Францию. Вернулся, но… все началось опять. Допросы (иначе это не назовешь) в налоговой, допросы в уголовной полиции, слежка на улице, прослушивание телефона. Я пытался держаться бодро и ничем не проявлять моего раздражения…

В конце концов адвокаты посоветовали мне выезжать из Франции, как этого требовали французы, каждые полгода.

— Алик, они не отстанут. Живите полгода в другой стране, а полгода во Франции. Не раздражайте их.

— Но почему?

— Нелепый и бессмысленный вопрос, если учитывать сложившуюся обстановку. Не согласитесь на это, так они вынудят вас. Найдут, к чему придраться. Вы уже испытали на себе их методы. Раз у вас нет здесь бизнеса, но есть деньги, вы должны показывать им, откуда эти деньги берутся. Иначе полиция не оставит вас в покое.

— Что же делать?

— Может, имеет смысл организовать здесь какую-то фирму, чтобы вы могли работать? Хотя бы формально числиться?

— Но мне не надо зарабатывать, — возмущался я. — Я уже заработал. У меня в офшорной зоне лежат деньги. Я их трачу. Вот у меня кредитная карта. Я расписал эти деньги до конца дней своих. Я сам себя отправил на пенсию. Я могу так жить?

— Не можете. Проживая в этой стране, вы должны отдавать часть ваших денег, платить налоги с заработка. Если вы богатый человек — обязаны делиться.

— Я не хочу делиться. У меня не так много, чтобы я мог делиться. Вдобавок, почему я должен делиться с кем-то в этой стране, когда заработал мои капиталы в другой стране? Здесь я хочу просто спокойно жить.

— Чтобы спокойно жить, поезжайте куда-нибудь на полгода.

— Но куда мне уехать?

— Хотя бы в Лондон. Там спокойно, много русских.

После нескольких подобных разговоров с моими адвокатами я сдался. Лондон так Лондон. Пришлось уезжать из Парижа, жить шесть месяцев в Англии, затем возвращаться. Не стану отрицать, что Лондон прекрасен, но он совсем не похож на Париж. Лондон многогранен и вместе с тем имеет свое собственное лицо. Если бы приехал туда на несколько лет раньше, я полюбил бы его. Однако мое сердце уже принадлежало парижским улицам и дворцам. Когда-то Честерфилд, историк и философ-моралист, прославившийся своими афоризмами, написал, что грации не очень-то прижились на почве Великобритании и что «даже лучший из англичан напоминает собой скорее необработанный, нежели отшлифованный алмаз». Его мнение лишь подтверждает мои впечатления.

Вдобавок все мои знакомства остались в городе Ренуара и Виктора Гюго. Обзаводиться новыми связями мне уже не хотелось. Кое с кем я познакомился, конечно, да и время от времени мои друзья появлялись в Лондоне, но я постоянно пребывал в ожидании конца этой «ссылки». Где-то глубоко во мне тикали часики, отсчитывая дни, заставляя меня заглядывать вперед, в то время, когда я опять вернусь в мою парижскую квартиру.

Как это удивительно и непонятно! Ведь в первый мой приезд Париж не произвел на меня никакого впечатления. Теперь же я тосковал без него, хотя в Лондоне я чувствовал себя легко и беззаботно. До чего ж необъяснимое существо — человек!

В Лондоне я снимал квартиру на улице Сент-Джеймса, 5, напротив дворца королевы-матери в течение пяти лет, хотя в Англию приезжал всего дважды. С этой квартирой связана забавная история. Однажды у меня загорелась проводка. Я заметил это, когда дым заполонил все помещения. Растерявшись и не зная, что предпринять, я высунулся из окна и закричал на немецкий манер: «Feuer! Фойер!» Как ни странно, никто из солдат, стоявших возле королевского дворца, не отреагировал на мой вопль. Тогда я на четвереньках, чтобы не задохнуться, выбрался из квартиры, сбежал по лестнице вниз и стал колотить в дверь на первом этаже.

— Фойер! Огонь! Пожар! Фойер! — закричал я в лицо женщине, отворившей дверь.

— Where? In my rooms?

— У меня горит! Наверху! — И я указал рукой наверх.

Женщина тут же метнулась к телефону, что-то громко сказала в трубку и не успела, как мне теперь кажется, еще положить ее на рычаг, как перед домом уже взревели сирены пожарной машины и «скорой помощи». Пока я поднимался в мою квартиру, на третий этаж, пожарные успели все выломать, все вывернуть наизнанку — электрические приборы, начиная с холодильника и заканчивая телевизором. Я застал квартиру в полном хаосе. Из-под оторванных по всему периметру плинтусов торчали провода, всюду текла вода, из всех щелей поднимался едкий дым, струясь в распахнутые по всей квартире окна.

Самое смешное в этой истории то, что я не ушел из этой насквозь промокшей квартиры в гостиницу, хотя именно так и следовало поступить. Я остался там, на пропитанном ледяной водой диване, укутавшись поплотнее в свитера и куртки. И простыл, конечно, на холодном осеннем сквозняке…

Немало впечатлений осталось у меня от улицы Сент-Джеймса.

Вспоминается, как из окна этой квартиры я смотрел на море цветов во время похорон принцессы Дианы. Вся улица была завалена букетами. Глядя на волны разноцветных лепестков, я не мог поверить, что такое возможно — цветы были всюду, они покрывали проезжую часть, тротуары, стояли в бесчисленных корзинах, букеты наслаивались друг на друга. Ни разу мне не приходилось видеть такого проявления всеобщей любви к кому-либо.

А всего за несколько дней до этого я ехал ночью по Парижу, и нас внезапно остановила полиция перед тоннелем. Машин было мало, затор не успел образоваться, но в тоннеле что-то происходило. Я вышел из автомобиля и хотел посмотреть, в чем дело, почему нас не пропускают дальше. Полиция не позволила пройти. Собравшиеся зеваки что-то обсуждали. Тут и там вспыхивали осветительные лампы фотоаппаратов. Из уст в уста передавалось одно и то же слово: «Princesse!» Разумеется, я не мог даже догадаться, о какой принцессе они говорили… Утром я увидел информационный телевизионный выпуск об автомобильной катастрофе, в которой погибла принцесса Диана…

Иногда мне кажется невероятным, насколько близко мы находимся порой от исторических событий, даже не подозревая, что именно мы видели. Лишь много позже мы можем оценить, что и как, но в те минуты, которые войдут в анналы, мы просто проходим мимо улицы, мимо дома, мимо человека, не догадываясь, что здесь, именно здесь История пишет свои значительные строки…

История — вообще странная штука. Прожив сегодняшний день, мы не умеем воспринимать его как исторический. Услышав чьи-то слова, мы не в состоянии оценить их значимость, а они порой попадают в учебники. Мы живем, не отдавая себе отчета в том, что принадлежим истории, — каждый наш день, каждый наш шаг, каждый наш вздох составляет цветные краски исторической мозаики. Далеко не всякий из нас попадает в историю, но любой из нас обязательно является кирпичиком истории страны и истории мира.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.