Семен Трегуб В станице Вешенской

Семен Трегуб

В станице Вешенской

В довоенные годы я не раз встречался с Михаилом Александровичем Шолоховым. И после каждой встречи испытывал одно и то же чувство – чувство радости, переполнявшее сердце. Что мне всего больше дорого в нем? То мужество, с каким он пишет и живет. Ему пришлось переплыть, образно говоря, моря и океаны. И потому, вероятно, он сам так внимателен к людской беде. Поделишься с ним, бывало, своими печалями, отведешь, как говорится, душу, а он выслушает и спросит:

– Ну как, полегчало?

– Кажется, полегчало, – ответишь.

– Вот и хорошо, – скажет он и лучисто улыбнется. – Главное, чтобы полегчало.

…Сейчас трудно поверить в то, что находились люди, которые считали «Тихий Дон» чем-то инородным для нашей литературы. Писали, например:

«У нас делаются вредные и ненужные попытки приписать роман Шолохова к пролетарской литературе. Наиболее ретивые «подмастерья Белинского» включают Шолохова даже в «основное реалистическое ядро пролетарской литературы». В такой оценке не только утрата классового чутья, не только сползание с пролетарской линии». И дальше: «Ошибка, допущенная несколькими критиками-коммунистами, прямо или косвенно причислившими «Тихий Дон» к пролетарской литературе, в значительной степени выправлена выступлением ряда пролетарских писателей на 2-м расширенном пленуме РАППа (сентябрь 1929 г.). Почти в один голос заявило большинство из выступавших: нет, Шолохов – не наш, он – не пролетарский писатель».

Историкам литературы стоило бы заглянуть в стенограммы этого 2-го расширенного пленума РАППа, чтобы воссоздать правдивую картину былого. Отлучали от нашей литературы Маяковского, отлучали и Шолохова…

…О творчестве автора «Тихого Дона» созданы монографии. Я же поделюсь здесь лишь скромными записями о первой с ним встрече, которая произошла зимой 1936 года, в Вешенской, куда я прибыл по командировке «Комсомольской правды» в связи с открытием в станице театра казачьей колхозной молодежи.

…Хозяин затопил печь. Он подсыпал в трубку махорки. И тогда начался разговор о казачестве и литературе, о хлебопоставках и событиях в Испании, о вчерашней премьере «Поднятой целины».

– Когда я услышал в Москве, как артист, играющий в «Поднятой целине», произносит слова «курень» и «кубыть» с разными ударениями в разных случаях, мне стало не по себе, – сказал Михаил Александрович. – Удивительно несерьезно относятся люди к своей работе! Не удосужились даже поинтересоваться, как в действительности говорят донские казаки. А в Ленинграде (я сам не видел – мне лишь прислали свои протесты зрители) донских казаков нарядили в украинские шаровары, а казачек – в вышитые черниговские рубахи! Это же черт знает что такое!

Подлинное знание жизни помогло вешенским артистам избежать фальши, создать спектакль яркий и убедительный.

Шолохов думает о дальнейшей судьбе молодого театра. Нужен театр, сочетающий в себе лучшее, что есть в профессиональном искусстве, с эпосом, фольклором. Народное творчество – это и Пушкин, и безвестный неграмотный сказитель былин. И тот и другой выражают думы и чаяния народа. И тот и другой глубочайшими корнями связаны с народом, им любимы. Нельзя обеднять народное творчество, нельзя его суживать, нельзя противопоставлять его профессиональному искусству.

Очевидно, мы пользуемся старыми представлениями о чуждости профессионального искусства духу народа и судим зачастую о народном искусстве не по тому, насколько оно действительно народно, а по социальному положению исполнителя. Это несправедливо и вредно. У нас есть народные певцы и сказители, но у нас есть и народные артисты…

Шолохов возмущен «оперной» размашистостью и эстрадной развязностью, которыми наделяют народное творчество некоторые поэты и композиторы, подделками, к которым прибегают иные предприимчивые «служители искусств».

– Здесь у нас живет казак-кузнец. Он любит музыку. С детства увлекается игрой на свирели. Недавно он где-то нашел старый винтовочный ствол, отпилил от него кусок, просверлил дырочки. Но игра не ладилась. Мешали два нижних зуба. Он удалил их. Вскоре приехал кто-то из краевых композиторов. Экзотический кузнец произвел на него неотразимое впечатление. Композитор начал записывать эту музыку на ноты, «окультуривать» ее.

Шолохов вспоминает четверостишие из народной казацкой песни времен первой империалистической войны:

Ой да разродимая моя сторонка,

Не увижу больше я тебя.

Не увижу, голос не услышу

На утренней зорьке в саду соловья.

– В опере «Тихий Дон» удосужились срифмовать «сторонку» с «девчонкой», не заметив при этом, как песня получила пошловатый оттенок. Нельзя бесцеремонно обращаться с народным творчеством! У нас часто так тщательно причесывают и приглаживают его, что оно утрачивает свой естественный аромат, свою свежесть, становится обесцвеченным, мертвым.

– В крае, – продолжает Михаил Александрович, – умудрились объединить донской и кубанский казачьи хоры, забыв при этом, что в основе речи донских казаков лежит русский язык, а в основе речи кубанских казаков – украинский. Вот до каких нелепостей доходят…

Он говорит об историческом прошлом казачьих говоров, отдельных слов:

– Я заинтересовался, откуда появилось у казаков слово «жалмерка» – солдатка, и обнаружил, что оно происходит от польского слова «жолнер» – солдат. А возьмите слова, занесенные к нам с Востока, – «майдан», «арба» и многие другие. Этого нельзя не знать.

Увлекаясь, Шолохов делится своими наблюдениями над жизнью казаков. Он окружен своими героями: встречается с ними постоянно, ежедневно, ежечасно. С ними он заседает в Вешенском райкоме партии, членом которого состоит. Их встречает во время своих частых деловых разъездов по району. С ними беседует подолгу у себя дома. Они приходят к нему за советом, за помощью. Жизнь не только питает его творчество. Он сам постоянно ее творит. Его величают и «великим писателем земли русской», и «патриотом советского казачества». Он же неотделим от людей, среди которых живет.

…Мы беседуем о читателе. Никогда, поистине никогда писатель не имел такой чуткой, доброжелательной и вместе с тем такой требовательной аудитории. Шолохов с благодарностью вспоминает меткие критические замечания, сделанные читателями его произведений. Он говорит и о недовольстве, которое испытывает читатель в ожидании «продолжений» и «концов» бесконечно тянущихся произведений, и потому высказывает свое твердое решение не печатать в журнале четвертую часть «Тихого Дона»:^:

– Какой смысл? Ведь книгой она выйдет быстрее. Я рассказываю ему о своей встрече с Горьким. Михаил Александрович разделяет горьковские мысли о недостатках в литературной среде.

– Затхлость опасна, – добавляет он от себя. – Знаете, когда река сковывается толстым слоем льда, рыба ищет проруби. Резкая и справедливая критика в печати творчества писателей, недостатков работы их Союза – это спасительная прорубь для скованных узколитературными интересами людей.

О своих творческих планах он высказывается крайне скупо:

– Вот только закончу «Тихий Дон», примусь за «Поднятую целину». Я ведь все еще должник. Нужно торопиться.