М. Никулин12 М. Шолохов как гуманист

М. Никулин¹²

М. Шолохов как гуманист

Меня больше всего интересует то, что роман «Тихий Дон» является интересным для читателя различных прослоек. Может быть, «Тихий Дон» читается больше читателем непролетарским? Но и пролетарским читателем он читается с большим интересом.

Мне кажется, главное, что интересует здесь читателя не нашего круга, так это своего рода гуманизм, который пронизывает все произведение Шолохова. Гуманизм присущ Шолохову и тогда, когда он показывает страдающего большевика и очутившегося в несчастьи реакционера. Возьмем такую сцену, как сцена расправы Подтелкова с Чернецовым. Перед нами стоят два представителя различных враждующих классов: с одной стороны Чернецов – реакционер и с другой – Подтелков, человек с какими-то новыми веяниями – полубольшевик. Этот момент так зарисовывается автором, что сочувствие читателя невольно переносится к Чернецову. Понятно, Чернецов страдает. Возьмем другой пример из 6-й части «Тихого Дона», то место, где убивают Лихачева. У читателя сочувствие Лихачеву. Лихачев – большевик. Но сочувствие Лихачеву – сочувствие как к человеку прежде всего. Это не сочувствие представителю определенного класса.

Возьмем главу отступления белых в Степном походе. По мнению Листницкого – белые идут на Галгофу. О чем офицеры разговаривают? Разговоры сводятся к следующему: один сожалеет об оставленной дочурке, другой – об отце. Читатель в это время понимает их грусть, сочувствует им. Сочувствие в одинаковой мере вызывается и у читателя большевика и у читателя реакционера. В этом случае Шолохов гуманизмом мирит всех читателей.

Что касается романтической подачи некоторых мест Шолоховым, то, по-моему, это объясняется отчасти тем, что автор берет казачество в моменты, изолированные от трудовых процессов, в моменты далекие от сурового общественного распорядка, где вскрывается классовая рознь казачества: он берет его в моменты германской войны, полковой службы, в моменты гражданской войны, когда обособленность казачьего уклада позволяет стушевывать классовую рознь и ее там проследить гораздо труднее.

Что касается доклада т. Янчевского, то он меня, как и многих, не удовлетворил, потому что построен он исключительно на частностях. Это какой-то следовательский подход к материалу: вырвать то, другое. Сличать, каким словарным багажом пользовался автор, подавая большевика, каким словарным багажом он пользовался, рисуя контрреволюционера. Для Янчевского важно, почему Шолохов наделил Валета уродливой головой, шеей. И в этом Янчевский видит контрреволюцию… Да может быть, социальные причины обусловили то, что Валет имел такую шею, а не иную. Где Валет родился, жил?..

Другой момент: про черную петлю, захлестывающую область. Для меня в этих словах нет ничего ужасного. Пусть область захлестывает черная петля. В это слово я включаю Каледина, Изварина и всех казакоманствующих. Мне не страшно, что черная большевистская петля захлестывает их. Дальше о «бабочках». Корнилов гоняется за бабочкой, а Подтелков тяжело ступает. Ну, т. Янчевский, это ж ерунда. Ничего ужасного. Ужаснее было бы, если бы Подтелков гонялся за бабочкой. Пусть уж Корнилов гоняется и в будущем за ней, а Подтелкову Шолохов пусть не позволяет этого делать.

Теперь в отношении так называемого синтезированного образа – образа Григория Мелехова. Тут настораживаешься и не спешишь оценивать роман преждевременно, не спешишь вешать ему ярлыков: он реакционный, он революционный.

Так как Мелехов является синтезированным образом, является прообразом шатающегося казачества, то давайте проследим его до конца. Если шатающееся казачество станет революционным, тогда мы не сможем бросить упрек Шолохову (т. Янчевский: а если Шолохов умрет завтра и роман его останется в таком виде?). Чорт знает что случится!.. По крайней мере, роман не закончен.

В романе есть места символические. Символика позволяет иногда различно толковать эти места. Я к тебе, т. Макарьев! Помнишь, я задал тебе вопрос: кто этот старик? Ты ответил, что это пчельник. Возможно, в частной беседе ты узнал от Шолохова, что – это пчельник, живет он там-то (Макарьев: я тогда шутил). Нужно было своевременно сказать, что это была шутка. Я это принял за чистую монету.

Шолохов не обязан всякому и каждому читателю объяснять, что в такой-то лощине жил такой-то старик. Определенного места в романе не отведено старику. Образ старика мне свойственно было понимать как олицетворение трудового, черноземного Дона.

Янчевский. Насчет «годины смуты и разврата» и «не осудите, братья, брата».

Никулин. Это место вообще плохо сделано… Гуманизм подкачал.

Мое окончательное мнение таково: роман нельзя отнести к реакционной литературе постольку, поскольку этот роман незаконченный, и постольку, поскольку я тоже сторонник видеть в лице Мелехова синтезированный образ шатающегося казачества.

Но этот гуманизм! Пролетарским писателям не стоит им грешить. Представьте, сейчас классовая борьба в деревне, а мы с гуманизмом тут как тут, на первом плане. Кого читатель будет жалеть? Кулака. Он ликвидирован, он страдает. И будет ненавидеть строй, коммунистическую партию. Ведь они обижают и надругаются»¹³.