Юлиус и Петька
Юлиус и Петька
Юлиус Фучик
В день пятидесятилетия Юлиуса Фучика мне довелось делать доклад о его жизни в Колонном зале Дома союзов. После доклада, в перерыв, когда публика выплеснулась в фойе, ко мне подошел незнакомый человек, показавшийся очень взволнованным. Выглядел он совсем молодым, по-юношески худощавым, с густой, синеватой цыганской смуглинкой, с жесткими волнистыми волосами, в которых, однако, кое-где пробивалась редкая седина. В те дни железнодорожники носили форму, и на нем были погоны начальника весьма высокого звания.
Но подошел он застенчиво, извинился и вдруг спросил, был ли Фучик летом 1930 года в Киргизии. Я ответил, что был, и в свою очередь захотел узнать, почему это интересует собеседника. Тот мгновение точно бы взвешивал, стоит ли ему на этот счет разговаривать, потом в черных, горячих глазах его мелькнуло мальчишеское озорство, и, оглянувшись на толстую рыжеватую девочку с туго заплетенными косичками-хвостиками, он заговорщицки подмигнул ей.
— Ну, как, Нина, расскажем, а? — Та, вспыхнув, утвердительно кивнула головой. — Тогда вот что: возьми, дочка, номерок, оденься, сбегай домой и принеси ту старую фотографию; а мы пока, если вы не возражаете, присядем вот здесь. — Он указал на диван, стоявший между окон.
— …Видите ли, когда я был мальчишкой, я случайно познакомился с одним иностранцем, имя его я не знаю. Этот человек сыграл в моей жизни большую роль. Сегодня, когда мы с дочкой слушали ваш доклад, мне вдруг пришло в голову, не был ли этот иностранец Юлиусом Фучиком.
И незнакомец начал рассказывать. В детстве он был беспризорником, беспризорником, по его словам, «весьма квалифицированным, кадровым». Несколько лет он кочевал из города в город. На зиму попадал в детский дом и даже в колонию, весной убегал, устремлялся на юг, а летом возвращался в центр России. В последний раз он ухитрился убежать из колонии со строгим надзором, но суровая зима 1929 года все-таки загнала его в детский дом. Это было недалеко от города Фрунзе…
— Хотите верьте, хотите нет, но я в те дни просто представить себе не мог, как это можно жить на одном месте, кому-то подчиняться, кого-то слушаться, чем-то заниматься всерьез, — усмехаясь, произнес мой новый знакомый.
Весной, когда холода прошли, Петька Цыганок, как звали тогда моего собеседника, стал готовиться к новому побегу. Но вот в день, на который был назначен побег, случилось неожиданное. По детскому дому разнеслась весть, что в город приехали иностранные корреспонденты и должны посетить их дом. Иностранные гости в те дни были редкостью. Суматоха поднялась страшная. С утра ребят мыли, стригли, переодевали в новенькие костюмы, выдали всем панамки. На воротах прибили надпись «Добро пожаловать».
В разгар суматохи как-то совсем незаметно во дворе появился невысокий, коренастый молодой человек без фуражки, в спортивных туфлях на босу ногу, с засученными рукавами. Волосы у него были мокрые. С ним была тоненькая белокурая девушка, по обычаю комсомольцев тех лет одетая в юнгштурмовку, туго перехваченную ремнем. Из-под красной косынки у нее торчал пышный золотистый локон. Она остановила сестру-хозяйку, спешившую в столовую, и спросила, где им найти заведующего. Сестра-хозяйка сердито отмахнулась: мол, не до вас, и побежала было дальше. Но девушка оказалась настойчивой.
— Да отстаньте вы, что вы ко мне пристали… Мы же тут иностранцев ждем, — сказала она.
— Может быть, нас? — молодые люди переглянулись и вдруг принялись хохотать. Это окончательно рассердило сестру-хозяйку.
— Нашли время разыгрывать, ступайте отсюда. Гости вот-вот приедут.
Девушка в юнгштурмовке на миг стала серьезной, отвела сестру-хозяйку в сторону и сказала, что тот, кто так славно хохочет, и есть иностранный корреспондент. И что пришли они не по дороге, а с поля, потому что он купался в степной речке. Тут появились заведующий, врач, воспитатели.
Задним числом произнесли заготовленные приветствия. Вместе с гостем посмеялись над происшедшим. Изъявили готовность показать ему и спальни, и красный уголок, и мастерские, и столовую. Но он ничего смотреть не стал, уселся на ступеньках и, произнося слова со странным выговором, но весело блестя при этом глазами, стал расспрашивать самих ребят о том, как они живут, как проводят время, чем интересуются, о том, куда уходят ребята после детского дома, где и как работают и о каком будущем мечтают.
Беседа входила уже в нормальную колею, когда гость вдруг удивил всех, попросив познакомить его с самым озорным, с самым недисциплинированным воспитанником. Все взоры обратились на Петьку, по прозванию Цыганок, осторожно топтавшегося за спинами ребят. Недоверчиво, настороженно и недружелюбно прислушивался он к беседе. Его подозвали. И вот он стоит перед гостем, весь в царапинах и ссадинах, глядя как волчонок, загнанный в глубь норы.
Но иностранный гость ничуть не смутился. Он вдруг спросил: «А вы в футбол играете?» Удивленный Петька ответил: «А тебе на что?» И иностранец тут же пояснил: «Хочу посмотреть, какой ты игрок». Ребята оживились, загалдели и шумной стайкой повели гостя за дом на пустырь, где босые их ноги вытоптали ровную площадку, по краям которой стояли сколоченные из жердей ворота.
— Ну, посмотрим, кто мне гол забьет. — И гость с серьезным видом снял рубашку, брюки и, оставшись в трусах, крепкий, загорелый, задорно смотрел на ребят. — Ну, бейте.
Все пришли в состояние крайнего возбуждения. Лучшие игроки стали бить по тряпичному мячу. Били всерьез. Гость ловко подпрыгивал, камнем бросался на траву. Ворота были прочно заперты. Все, в том числе и Петька Цыганок, старались изо всех сил, но мяч неизменно отлетал обратно.
Потом все вместе двинулись с поля. Каждый из ребят старался протиснуться поближе к гостю. Решили выкупаться. Гость вместе со всеми бросился в воду, нырял и, вынырнув, с не меньшим удовольствием, чем хозяева, кричал: «угу-гу-гу». А по пути в столовую ребята уже не стесняясь обсуждали, как было бы здорово, если бы этот «мировой фрайер» остался бы у них за воспитателя.
Вечером после ужина гость увел Петьку в дальний конец двора. Они сели на поленнице дров. И завязалась беседа.
Было в этом иностранце что-то душевное. Так по-хорошему внимательно и чуть насмешливо смотрели его глаза, так добродушно открывался его белозубый рот, когда он улыбался, что Петька Цыганок, этот маленький волчонок, злобно и подозрительно смотревший на все на свете, привыкший видеть во всем затаенный подвох, вдруг весь точно бы раскрылся, снова обрел свои годы и, ничего не тая, стал рассказывать этому совсем незнакомому, да к тому же иноземному человеку то, о чем он никогда никому не говорил. Рассказал про отца, убитого в гражданскую войну, вспомнил мать, умершую от тифа, вспомнил, как страшно ему было первое время одному. Рассказал даже о готовящемся побеге.
Гость слушал Петькину одиссею и изредка что-то записывал в раскрытый блокнот. Слушал и записывал с серьезным, вдумчивым видом, как будто собеседником его был не мальчуган с руками в цыпках, а министр, дававший интервью. Потом он попросил Петьку спеть, и тот послушно завел хриплым, сорванным голосом известную в те дни песню беспризорников, а потом вдруг ни с того ни с сего заплакал, заплакал, не стесняясь слез, и даже уткнулся головой в плечо иностранца.
— Ты слышал, что есть на свете Прага? — спросил его вдруг собеседник.
— А то нет! Конечно, слышал. Это пивная у вокзала, — ответил Петька, вытирая кулаком мокрое лицо. Но иностранец сказал, что так называется город, откуда он приехал, что он любит этот свой город. Но если бы его спросили, где ему хочется жить, он ответил бы, что в Москве, в Ленинграде, вот здесь, во Фрунзе, или в любом другом из советских городов.
— И чего заливаешь, — недоверчиво произнес Петька.
— Я говорю правду, и не только говорю, а и пишу об этом, — ответил иностранец.
И вдруг он заговорил так быстро по-своему, что девушка в красном платке едва успевала переводить.
— Ты счастливец, Петька. А я, а мы будем бороться, чтобы ваш сегодняшний день стал нашим завтрашним днем.
Петька Цыганок не понимал, что с ним творится, не вполне понимал, что говорит ему этот удивительный иностранец. Но он чувствовал, что тот будто протирает тряпкой мутные, запыленные окна, и все вокруг становится светлее, яснее, приобретает отчетливые очертания. Он даже начинал испытывать какие-то свои преимущества перед этим красивым, ловким, сильным человеком. И вдруг сказал, может быть, впервые в жизни употребляя в разговоре уважительное «вы»: «Вы, дяденька, останьтесь у нас. Нет, верно, у нас тут неплохие огольцы… Ну что вам, жалко?»
И опять собеседник серьезно ответил, что он с радостью остался бы, если бы не было на свете Праги и если бы не нужно было бороться за то, чтобы сегодняшний день советских людей пришел и к нему на родину. А потом вдруг спросил, и Петька на всю жизнь запомнил и вопрос и хитринку, которая вдруг зажглась в глазах иностранца: чего, дескать, ты меня сюда зовешь, когда сам бежать из детдома собираешься. И до сих пор помнит Петька, как полыхало его лицо огнем стыда.
Иностранца провожали всей гурьбой. По его просьбе спели хором знаменитую в те дни «Как в саду при долине». Гость, уже успевший запомнить и слова и мотив, подпевал. И песня эта, в обычное время тоскливая, рассчитанная на людское сочувствие, на этот раз гремела, как победный марш…
— …Вот это я сегодня и вспоминал во время вашего доклада, — сказал собеседник. — Как вы думаете, — это был Фучик, а? — повторил он.
Разговорившись, мы не заметили, что фойе опустело, не услышали, как из зала понеслись звуки пения: там начался концерт.
В пустом фойе застучали торопливые шаги. Рыжеволосая девочка в коричневом школьном платье, разрумянившаяся и запыхавшаяся, подбежала к нам и, едва переводя дыхание, протянула отцу старый конверт.
— Вот, еле нашли.
Собеседник извлек из конверта фотографию. Снимок почти выгорел, и все же можно было разобрать на нем группу мальчишек в полосатых футболках. Они сидели, тараща глаза на аппарат, а в центре их — взрослый, в белой рубашке «апаш» с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Он прижимал к себе худенького мальчугана с коротко остриженной круглой головой. Лицо взрослого разобрать было почти невозможно.
И все-таки чудился и широкий разлет темных бровей и белые зубы, открывающиеся в улыбке.
— Это вот я, Петька Цыганок, — сказал железнодорожный начальник. — А это… Как вы думаете, это не Фучик?
Чувствовалось, что и отцу и дочери очень хочется, чтобы подтвердилась именно эта их догадка. И я ответил как можно уверенней:
— Да, это Фучик.
P. S. После того, как я рассказал в «Правде» об этой истории, мне удалось точно установить правильность такой догадки. Нашелся и еще один участник исторического штурма детдомовских футбольных ворот, ныне майор в отставке и военный пенсионер. Нашлась и девушка, запечатленная на снимке в юнгштурмовке и красной косынке, она рассказала, как сопровождала Юлиуса в его путешествии по Киргизии. Увы, время не пощадило хорошенькую комсомолку. А вот Юлиус Фучик навсегда останется для всех, кто его знал, кто с ним работал, с кем он просто встречался, все таким же ясноглазым, молодым, веселым, каким он запечатлен на старом выгоревшем снимке полвека назад.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.