ПЕТЬКА

ПЕТЬКА

Лицо матери Петька видел очень редко. Дома она ходила в сером платке, повязанном так низко что он закрывал даже брови, а в поле прикрывала белым платком нос и рот, так что видны были одни глаза, маленькие, синие, почти всегда сердитые и озабоченные.

Отца Петька не знал. Когда однажды он спросил: «А где мой папка?» – мать промолчала, только сердито глянула из-под платка да больнее, чем всегда, шлёпнула, укладывая его спать. Больше Петька никогда не спрашивал об отце. Он привык к тому, что живут они с матерью вдвоём в маленьком, запушенном саманном домике, состоящем из кухни и горницы, в которой никто не спал, хотя там стояла большая кровать, застеленная серым одеялом.

Летом мать почти всё время проводила в поле, так и жила в передвижном вагончике, а за Петькой ухаживала соседка – равнодушная Терентьиха, которой многие молодые матери оставляли на день своих ребят. Все они сбегались к ней, когда бывали голодны, ели то, что сами находили в печке или на столе, и убегали, не заботясь о том, чтобы старуха знала, куда именно. А вечером, наигравшись, разбредались по своим хатам, чтобы наутро снова начать свои увлекательные походы на Плевку, где ловились головли, которых ребята называли шаранчиками, или в падину, далеко от посёлка МТС, где по рассказам Терентьихи, жила заячья семья – зайчиха и сто зайчат, которых никому ни разу не удалось увидеть.

Петьке было шесть лет, но он не отставал от старших ребят и также храбро нырял в Плевке, так е, как они, часами просиживал с самодельной удочкой в ожидании, когда клюнет капризный шаранчик. Правда, ему ни разу не удалось поймать даже самой маленькой рыбешки, но что значит неудача для истинного рыболова!

Словом Петьке жилось неплох, И если правду говорить, куда более сносно летом, когда матери подолгу не бывало, чем зимой, когда надо было по целым дням сидеть дома и слушать её воркотню, переносить шлепки и тычки, на которые она никогда не скупилась. И совсем уж неприятно было, что мать не звала его Петькой, а только «горе моё». Так и говорила «Иди, горе моё» снедать» или «Ложись, горе моё, спать».

И даже в те редкие минуты, когда мать не сердилась, а ласково ворошила его спутанные волосёнки, она говорила всё те же, казавшиеся Петьке обидные слова: «Эх, горе моё!» Это было, пожалуй, ещё неприятнее, чем когда мать говорила эти слова сердясь. Обидно было и т, что он не мог, как другие ребята, похвастаться, что вот, мол, к ним приехал инженер из Москвы и поселился «на вовсе» как у Сереги Самохина.

Но всё же Петьке жилось на свете довольно хорошо. Только одно тревожило его ребячью душу и омрачала его беспокойную ребячью жизнь и омрачало беспокойную интересную жизнь: очень страшно было засыпать одному в пустом доме. Особенно страшно было в те ночи, когда луна заглядывала в низенькое окошко. Хотелось тогда выскочить из хаты, бежать, спрятаться от этой страшной рожи; но на улице было еще страшнее одному. И, прижавшись щекой к подушке, Петька горестно всхлипывал и шептал так же, как мать: «Горе моё». Он тоскливо мечтал: пусть ему присниться что-нибудь интересное7 И наконец, засыпал, чтобы наутро начисто забыть обо всех своих страхах и горестях.

Лето только началось, когда однажды вечером мать приехала с поля не одна, а с каким-то высоким человеком, которого Петька до сих пор не видел ни в станице, ни в усадьбе МТС. Незнакомый человек первый шагнул через порог, пригнулся, чтобы не ушибиться о притолоку, прищуренным глазами оглядел комнату, поджал губы под седеющими усами, но увидел Петьку и широко улыбнулся.

Мать была такая же хмурая и озабоченная, как всегда. Не глядя на Петьку, она прошла прямо в горницу, поправила солдатское одеяло на кровати, зачем-то переложила подушку и сказала сухо:

– Ну вот, это будет ваше помещение. Только я вам говорила, ухаживать за вами будет некому. Я по неделям в поле, прицепщицей работаю.

Пока она говорила, Петька успел рассмотреть не только незнакомца, которого мать с того времени стала называть не по имени, а просто «жилец», но и его чемодан и мешок. Петька нашел, что жилец довольно покладистый малый, потому что не закричал и не заругался, когда Петька попытался открыть чемодан.

– Э, брат, – засмеялся он, – да ты, видно, хват! Тебя как зовут?

– Петька.

– Вот как? Тезка значит. Меня тоже Петром кличут. Давай знакомиться!

Петька засмеялся, положил свою грязную ладошку в его руку и сказал весело:

– Давай!

Ему очень хотелось спросить, что же это такое – знакомиться, но мать сердито крикнула:

– Поди умойся, горе моё! Неделю ручищи не мыл!

И Петка покорно побрёл в сени.

– Погоди, мне надо с дороги умыться. Покажи-ка, где у вас рукомойник, – сказал ему в вдогонку жилец и вышел за ним.

Он поглядел, как неумело и неохотно Петька плещется под тоненькой струйкой рукомойника.

– Дай-ка лапы, тёзка!

Жилец тщательно вымыл душистым мылом Петькины руки и лицо, и Петька, не понимая почему, даже не пикнул во время этой неприятной возни. А когда жилец умылся сам, Петька спросил:

– Дядь, а дядь, а когда же мы будем знакомится?

Жилец рассмеялся, подхватил Петьку на руки и вошёл в хату.

Мать недовольно глянула на них, но ничего не сказала и отвернулась к печке, около которой устанавливала небольшой, очень тёмный, погнутый самовар.

– Правильно, хозяюшка, – сказал жилец. – Чайку попить в самый раз. У меня и угощение есть – печенье московское «петифур». Едал ты их, Петька, когда-нибудь, а? – говорил он распаковывая мешок и вытаскивая оттуда всякую снедь. – Вот, – подал он Петьке нарядную коробку, – и матери предложи.

Петька протянул было руку за коробкой, но мать сказала резко:

– Не привык он к петифурам.

И снова отвернулась к печке.

Жилец секунду поглядел на ее сутулую спину, обтянутую голубой полотняной кофтой, и поставил коробку на стол.

– Ничего, – сказал он спокойно, – один раз можно.

После чая мать сухо сказала Петьке, что приедет только в субботу, и кивнув, на прощанье жильцу, торопливо вышла из хаты.

Жилец посидел некоторое время за столом, потом перетащил вещи в горницу и тоже ушёл.

Петька ждал его долго. Уже сало совсем темно, снова нахально заглядывала в окошко луна, и Петька, повздыхав, улёгся в постель, с головой укрылся душно пахнувшим овчинным полушубком матери и внезапно горько заплакал.

Он сам не мог понять, почему плачет. Ему показалось, что дядя Петя не вернётся, не захочет жить в из пыльной запущенной хате.

Он плакал долго т не заметил, как вошёл жилец.

А тот постоял над Петькиной постелью, прислушался к жалобным всхлипываниям, пригляделся в темноте к тому, как мелко дрожала старая овчина, прикрывавшая Петьку, и вдруг услышал, как, прерывисто вздохнув, Петька произнёс тихо и жалобно.

– Ох, горе моё!

Жилец присел на край твердой постели. Петька дрогнул, откинул полушубок, скорее угадал, чем увидел, склоненную над собой высокую фигуру и без всякого перехода радостно засмеялся.

– Ты? – спросил он, обеими руками захватив руку жильца. – Ты пришёл?

Так началась их дружба. Наутро Петька проснулся от того, что в горнице кто-то шумел и шаркал. Вначале Петька немного испугался, так как привык, что, кроме него, в доме никого не бывает. Он присел на постели, прислушался. Вместе с шумом и шарканьем из соседней комнаты раздавалось тихое пение, похожее на низкое гудение трубы:

Каховка, каховка,

Родная винтовка…

Петька соскочил с постели и, не надевая штанов, пришлёпал в горницу. Открыл дверь и остановился на пороге. Окно было распахнуто настежь, посреди комнаты стояла бадья с белым раствором, пол весь забрызган.

– Ой, – сказал Петька, осматриваясь, мамка заругается! Ты что наделал?

Жилец, стоя на табурете, макал кист в раствор и мазал потолок.

Весь он, также как и пол в комнате, был заляпан белым, и даже на носу у него красовалась красивая белая нашлёпка.

– Ничего, – прогудел он, продолжая работать, Уж очень вы неуютно живёте.

Горячая пуля лети…

снова запел он.

Петька засмеялся.

– Ты так гудишь. Будто жук в кулаке.

– Сам ты жук! – сердито откликнулся дядя Петя. – Я хорошую песню пою, а ты ругаешься… жук!

Но Петька не испугался. Он еще веселее рассмеялся и запрыгал на одной ноге.

– Дай, дай, я помажу! – кричал он, прыгая по комнате. – Я тоже умею!

– Вот я тебя в бадье искупаю! – свирепо заорал на него дядя Петя. – Иди, лучше штаны надень, голодранец!

– Но сейчас Петька нисколько не испугался. Одевшись, он снова появился в горнице и сказал деловито:

– Я тебе помогать буду.

– Вот молодец! Тащи з сеней тряпку, я видел, синяя там такая, лежит за дверью.

Через час, усталые и голодные, они плескались у колодца, отмывая с себя глину. Петька стоял на солнышке совершенно голый, ежился под струйками ледяной воды, хохотал и визжал и не пытался бежать, как всегда, когда его мыла мать.

Потом они позавтракали, и Петька съел почти всё печенье, что оставалось еще в коробке.

– Ну, брат, теперь айда на работу! – сказал дядя Петя, надевая чистый синий комбинезон и серую кепку. – Со мной пойдёшь или в падину зайчихе сторожить?

– А что ее сторожить? – отозвался Петька. _ Её там квартира, она оттуда и завтра не уйдёт.

– Когда они пришли в контору МТС, было еще очень рано. Их встретила только уборщица, тётя Нюша.

– С добрым утречком, товарищ главный механик! – сказала она приветливо. – Ну как устроились? Это вы у них стоите? – кивнула она на Петьку и сокрушенно вздохнула. – Ай уж не могли вам получше квартиру предоставить?!

– Ничего, – ответил дядя Петя, – я хорошо устроился. И хозяйка ничего. А главное – хозяин уж больно хорош! – хитро подмигнул он Петьке…

Никогда еще Петька не ждал мать с таким нетерпением, как в эту субботу.

Задолго до того, как она должна была приехать, они с дядей Петей накрыли к чаю маленький круглый столик, который соорудили во дворе под шелковицей. Петька всё время поглядывал на улицу, прислушивался, не стукнет ли калитка, но так и пропустил минуту, когда пришла мать. О ее приходе он только догадался по лицу дяди Пети, который стоя у стола, заглядывал в комнату и улыбался. Петька хотел было крикнуть, но дядя Петя мигнул ему, и оба они, не слышно ступая, подобрались к окошку и заглянули в кухню. Мать стояла на пороге и недоверчиво оглядывала свою хату.

А хата, чисто выбеленная, стала как будто шире и выше. Не валялся по углам мусор, окна были растворены, и затейливо вырезанные из бумаги занавески тихо шелестели на сквознячке. Исчез с кровати старый полушубок; вместо него постель была застелена выстиранным одеялом. Над столом. Где раньше висела засиженная мухами тусклая лампочка, красовался склеенный из бумаги и ярко разрисованный неумелой Петькиной рукой абажур.

Петька смотрел на растерянное лицо матери и едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

Жилец подсадил его на подоконник и отошел под шелковицу к накрытому столу.

– Анна Николаевна! – сказал он оттуда. – Мойтесь да идите сюда, чаю попьем. Мы под шелковицей с Петькой накрыли.

Мать вздрогнула, глянула в окно, не обратила внимания на сидевшего на подоконник Петьку и суетливо стала топтаться по комнате, будто потеряла что-то и никак не могла найти. Потом остановилась, взялась обеими руками за щёки, постояла с минуту, резко тряхнула головой и вышла из хаты, сильно хлопнув дверью.

В сад под шелковицу она всё-таки пришла. Но как Петька ни ждал, что она похвалит его и жильца, хоть улыбнется им, она была угрюмо-озабоченна, разговаривала мало и рано погнала Петьку спать.

Весь воскресный день мать ходила хмурая и молчаливая, несколько раз куда-то исчезала среди дня, а вечером всё также неласково распрощалась с Петькой и жильцом. И уже в постели Петька вспомнил, что она сегодня ни разу его не шлёпнула.

Неделя прошла еще интересней, чем прошлая. Большую часть времени Петька проводил в МТС, два раза ездил с дядей Петей в поле. Иногда дядя Петя уезжал без него, но это тоже было не так уж плохо, потому что интересно было хвастаться перед ребятами тем, какие книжки читает ему дядя Петя, какие у него замечательные штуки есть в чемодане. Интересно было бегать на Плевку, пробовать ногою воду, стремглав лететь обратно в контору и сообщать дяде Пете, что вода еще снеговая и купаться нельзя, но завтра уже обязательно-обязательно можно будет! Интересно было каждый день ходить с дядей Петей в столовую, съедать сперва большую-пребольшую тарелку щей, потов второе, потом еще сладкий чай или взвар, который дядя Петя называл компотом.

Но самое интересное было вечером. Лёжа в постели, Петька слушал рассказы о том, какие на свете есть замечательные города, какие в них люди живут, какие строят на Волке платины и электростанции. От дяди Пети он узнал и про то, что мать стала учиться управлять трактором и скоро сможет и его, Петьку, научить водить эту машину, Всё, всё на свете было и интересно и хорошо!

И вот пришла суббота, и мать снова приехала домой.

С особым, новым для него чувством уважения и заинтересованности посмотрел на неё Петька. Вот она какая, сама умеет трактор водить!

Шел дождь, и они не могли накрыть стол под шелковицей, как в ту субботу. Петьку это огорчило. Он уныло приплелся в комнату жильца, присел к нему на кровать.

Несколько раз Петька заглядывал в кухню к матери, но она не обращала на него внимания, не отвечала на его вопросы.

Мать зачем-то открыла давно не открывавшийся сундук и, наклонившись, рылась в нём., вытаскивая и рассматривая какие-то лоскутки и тряпки. Петька совсем загрустил и вернулся в комнату жильца. Тот дремал, и Петька боясь разбудить его присел на табуретку у окна, уныло наблюдая, как жирные капли прыгают по луже, образуя скучные пузыри. Так просидел он долго, слушая как на кухне мать плескалась водой, подтирала пол расставляла посуду.

Потом он услышал, как из соседней комнаты голос матери:

– Я ужин собрала. Пожалуйте.

Дядя Петя поднялся, будто вовсе не спал, и прошел на кухню. За ним побежал Петька и, пораженный, остановился на пороге. Мать сидела за столом в чистой белой кофточке, без своего неизменного серого платка на голове. И Петьке показалось, что никогда он не видел ее такой нарядной. Он увидел всё её лицо и голову, золотистые, как у Петьки, мягкие волосы, ее высокий, совсем не загорелый и по сравнению со щеками казавшийся таким белым лоб, ее маленькие уши. И на лице этом, новом и милом, было совсем не такое угрюмо-озабоченное выражение, а какое-то смущенное, доброе и немного детское.

Секунду Петька стоял пораженный новым видом матери, потом непонятно почему ему захотелось расплакаться, но он не заплакал, а, наоборот, засмеялся, бросился бегом через комнату и с разбегу уткнулся головой к ней в колени и зарылся лицом в юбку.

Потом Петька всё-таки заплакал. Мать нагнулась к нему, ласково провела рукой по его вздрагивавшей спине и сказала, с запинкой и с трудом произнося его имя:

– Ну, что ты, Петенька?…

Она глянула а жильца, и в синих глазах мелькнула на мгновение необычная для неё влажная теплота…

Петька уснул задолго до того, как мать и дядя Петя поднялись из-за стола. Он не слышал, как мать разделась, тихонько прилегла рядом и притянула к себе его тяжелую сонную голову. Он спал, и снился ему огромный шаранчик, пойманный им наконец в затоне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.