Глава 8. Радость жизни

Глава 8. Радость жизни

Сырое, холодное осеннее утро 1964 года. Ночью шёл дождь, и сейчас пронизывающий ветерок рябил грязную воду в лужах. У станции метро я стоял в очереди за газетами.

— И как теперь жить-то будем, товарищи?.. Вот купим сейчас газету, а на первой странице нет его портрета! Жуть! Значит, склеротиком объявили? Хе-хе-хе…

Я вскинул голову и прислушался. Про кого это? Кто умер от удара?

— Кто же это дал ему по шее?

— Свои. Он стал всем опасен. Сверху донизу.

Над очередью вились струйки табачного дыма. Ах, как плохо, что я не слушаю радио… Пропустил такую новость… Я напряг слух. Голоса были разные: грубые рабочие — они рубили со злобой и наотмашь, и более мягкие, бросавшие словечки с ядовитой насмешкой. Некоторые ожидающие зябко кутались, молчали и хмуро смотрели в землю: видно, члены партии — их новость застала врасплох, и руководящих указаний они ещё не получили…

— Теперь Хрущ заберёт Нину и Фурциху и мотнется в Калиновку вареники кушать!

— Зачем они ему? Здесь у него французские повара. Калиновка — это сказка, а подмосковные дачи — быль.

— А бабка Заглада?

Прыснул злой смех.

— Уберут в два счёта. Больше читать лекций академикам не будет. Всех придворных прихлебателей разгонят!

— Погонят в шею и Лысенку…

— Да, подурил-погулял наш Кукурузничек и дома, и за рубежом, себе и нам на горькую славушку. Осрамил нас на весь свет!

— Такого представления уж не увидим: цирк закрылся!

Я поскорей купил газету и, листая её на бегу, поспешил домой.

Дня через два уже рассказывали, что удаление Хрущёва было давно предрешено, но ждали удобного случая для бескровного свержения. Объявили, когда сам Хрущёв отдыхал на Кавказе, а маршал Малиновский уехал за границу: дело обошлось без гражданской войны.

Хрущёв, когда ему предложили сойти с трона, якобы кричал:

— Народ за меня! Вы ещё ответите народу!

А ещё неделю спустя, проходя по двору, я услышал, как девчонки считаются, кому начинать игру: красным от холода пальцем одна по очереди тыкала в грудь остальных и приговаривала:

Жили-были Три бандита:

Гитлер,

Сталин

И Никита.

Один вешал,

Другой бил,

Третий голодом морил!

Я не стал слушать дальше. Зачем? Итак всё ясно.

Принялся накрапывать дождь, я пошёл вдоль улицы, подняв воротник и нахлобучив на уши кепку. Было грустно и торжественно, как у порога раскрытых врат в Будущее.

Какое оно?

«Девчонки подхватили эти слова от старших в своих семьях, — думал я. — Это были рабочие семьи, судя по пальтишкам и лицам играющих. И в этом исторический приговор. Учуяв положение дел и угрожающее покачивание лодки, родственники и друзья вышвырнули буяна за борт, чтобы спасти себя и уверенней продолжать плавание.

В этом их интересы полностью совпадают с интересами народа — страна ждёт порядка, спокойствия и устойчивости. Кто бы ни остался в лодке и кто бы ни взял в руки кормило, важен не человек, а выбранное им направление. Довольно бездумного разрушения и пустого бахвальства! Люди хотят, чтобы им дали возможность трудиться и творить в полную силу, они не желают видеть, как уничтожается добро, созданное их руками.

Только пойдут ли впрок уроки застенка и балагана? Хватит ли государственной мудрости у новых кормчих, чтобы побороть искушение власти, обуздать ожидающих у кормушки прихлебателей и повести народ к новому накоплению нравственных ценностей, втоптанных в кровь и в грязь Сталиным и бессмысленно разбазаренных Хрущёвым? Поймут ли они, что без восстановления духа народа материальная база окажется бесполезной?»

Дождь стал хлестать сильнее. Я нагнул голову и прибавил шагу.

«Кто бы вы ни были, люди у кормила, — говорил я в те минуты, — пусть вы окажетесь дальновидными и честными! Не ради нас, а ради себя. Мы бессмертны, нам жить вечно, а вам отступать уже некуда! Не ошибитесь и не играйте с гайками!

Россия за тысячу лет своей истории только и делала, что умывалась кровью. Но всему есть предел. Земля наша прекрасна и народ велик, они заслужили уважение и любовь.

А всё остальное приложится.

Пусть так будет!»

Ослеплённый крутящимся вихрем, я шёл по тёмной улице всё дальше и дальше и мне казалось, что моему пути нет конца.

Поворотный год заканчивался.

В тихий солнечный день Анечка и я вышли погулять. Снег весело хрустел под ногами. Мы шли медленно, бережно поддерживая друг друга.

— Итак, Шёлковая нить кончилась? — спросила Анечка. — Ты больше не пишешь свою хронику? А ведь сам говорил, что события текут непрерывно и у реки жизни нет ни начала, ни конца…

Я ответил не сразу.

— Шёлковая нить для меня всегда была только радостью творчества. Пока я жив и здоров настолько, чтобы творить, Шёлковая нить будет виться дальше: у меня большая, интересная и трудная задача — написать роман из жизни советских разведчиков, но не в стиле идиотского и хорошо оплачиваемого ура-патриотизма… Понимаешь, не как чтиво для метро или троллейбуса, а как художественное произведение, где на фоне правдивого отражения фактов была бы показана художественная задумка автора, его творческое кредо. Большим романом «Пир Бессмертных» я почтил память товарищей по заключению. Новый роман будет моей данью памяти товарищам по работе в разведке. Я не медля возьмусь за дело, потому что первая часть, африканская, готова. Готова и третья, сибирская, — это «Залог бессмертия»: надо только чуть подработать текст и яснее обозначить героя.

— Это будет трилогия?

— Да. Становление характера, его показ в действии и картина закономерного в тогдашних советских условиях крушения: дело, за которое боролся мой герой, и он сам будут преданы Сталиным.

— А хроника?

— Моя тема исчерпана. Не хочу и не могу быть летописцем своего времени — для этого не хватает ни желания, ни умения, ни сил. Я поставил себе ограниченную задачу — описать виденное в сталинских лагерях. И я это сделал. Сделал даже больше — рассказал, как бывшие лагерники представляют себе ближайшую судьбу неосталинизма. На этом пора поставить точку.

Некоторое время мы шли молча. Анечка слегка прихрамывала.

Потом спросила:

— А что же будет дальше? Почему ты улыбаешься?

Я повернулся к ней, крепче сжал её локоть.

— Анечка, ты помнишь Вольфа?

— Нет. Кто это?

— Как не стыдно! Забыть героя, которой хотел отдать жизнь за твою честь! Это случилось…

Она просветлела и оживилась.

— В бараке усиленного режима в Суслово! Милый Вольф… Но почему ты о нём вспомнил?

Я засмеялся.

— Санитар Вольфганг Шпенглер, лежа на зловонных обломках лагерных нар, думал о судьбах России и пришёл к мысли, что русская история развивается циклами по триста лет, которые народ проходит, в муках добиваясь улучшения условий существования. Вольф говорил со смешным немецким акцентом, и я сейчас не хочу ему подражать, Анечка, но смысл его слов сводился к тому, что в течение трёхсот лет татаризма, как он выражался, жизнь улучшилась настолько, что вместо хана Мамая смог царствовать хан Николай. Царизм просуществовал тоже триста лет, и условия снова изменились к лучшему, так что хан Николай и его режим могли быть заменены ханом Сталиным и нашей современной действительностью. Сталин умер и неосталинизм тоже не вечен: нам осталось ждать всего двести пятьдесят лет!

— Ты шутишь, конечно?

— Нисколько. Народ бессмертен, и вместе с ним бессмертны мы, люди из народа, те, кто борется и строит. Мы живём в достижениях своей эпохи. Не нужно воспринимать большие исторические явления в маленьком личном плане: их необходимо рассматривать в аспекте историческом, понимаешь? Тогда всё видится и понимается как непреходящее благо: люди уходят, а в муках добытые ценности остаются. Будь спокойна и тверда: в конце концов Бессмертные всегда побеждают.

Некоторое время Анечка шла молча, слегка волоча больную ножку. Потом переспросила:

— В историческом аспекте?

— Конечно.

Она с болью перевела дух.

— Это хорошо. Очень, очень хорошо.

И подняла руку к глазам, как будто бы желая смахнуть с ресниц навернувшиеся слёзы.

Но слёз не было.

Ибо для Бессмертных труд и борьба — это радость жизни, их великолепный пир, а на пиру не плачут.

Москва, декабрь 1964 г.