Глава 14 Прокладывая курс

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 14

Прокладывая курс

«Внешнюю политику делала армия. От нее зависели и размеры, и последовательность помощи союзников», – написал в своей книге «впечатлений и мыслей члена Омского Правительства» Гинс, и слова эти можно толковать двояко. Буквальное прочтение связывает объем и характер иностранных поставок с реальными потребностями воюющей армии. Однако есть и более глубокий смысл: союзная помощь оказывалась с оглядкой на ход боевых действий, и войскам Верховного Правителя приходилось почти буквально завоевывать доброе расположение иностранцев. Казалось бы, тезис о преобладании в военное время военного же фактора выглядит очевидным, однако слишком часто он подменяется поисками причин как побед, так и поражений в любой сфере (административной, идеологической, аграрной, финансовой…), только не военной. С подобной точки зрения оценивают обычно и борьбу адмирала Колчака, а значит, и нам не миновать обсуждения этих вопросов.

Мы уже привыкли, что нападки на Верховного Правителя и его политику производятся с диаметрально противоположных позиций. Это относится и к вопросу о целях борьбы, которые одними осуждаются из-за пренебрежения «народовластием» и Учредительным Собранием, а другими, наоборот, из-за якобы чрезмерной привязанности к расплывчатому лозунгу «Учредилки». Определенную расплывчатость правительственных деклараций и неэффективность осведомительно-агитационного аппарата признавал, в сущности, и сам Колчак, начав свой приказ, отданный 26 июля 1919 года, с фразы, которая звучит весьма удручающе: «Ко мне поступают сведения, что во многих частях до настоящего времени остаются неизвестными цели и задачи, во имя которых я веду и буду вести с большевиками войну до полной победы». Как же формулировал эти цели Верховный Правитель России?

«Мы ведем борьбу за Русское Национальное дело – дело восстановления нашей Родины как свободного, единого и независимого Государства.

Мы ведем борьбу за право самого народа путем свободных выборов и голосования в Учредительном Национальном Собрании определить свою судьбу в устройстве государственной власти и в удовлетворении потребностей земледельцев в земле и рабочих [ – ] условиями и обстановкой труда [90].

Чуждые религиозной нетерпимости – мы ведем борьбу за то, чтобы никто не смел посягать на наши древние и чтимые народом святыни и нашу веру.

Наша родина стоит перед потерей государственной и национальной самостоятельности и разделом.

Большевики, обещавшие народу мир, хлеб и свободу, дали ему братоубийственную войну, голод и гнет неограниченной власти кучки людей, лишенных Родины, веры и чести.

Мы ведем борьбу за то, чтобы их уничтожить…

Если это не удастся, то не только народные чаяния не получат осуществления, но наступит роковой час, когда нашей судьбой неминуемо станут распоряжаться другие».

Уязвимы ли эти формулировки с точки зрения политической или экономической программы? Безусловно – они слишком неконкретны, – но ведь ни разработка, ни объявление таких программ не были целью Александра Васильевича при написании приказа для прочтения «во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах». Зато принципиальные положения сформулированы достаточно четко: борьба за существование, а не за какую-либо программу; неизбежность этой борьбы, поскольку противник несет уничтожение самим основам жизни (вере в Бога, свободе и самостоятельности народа и государства); наконец, идеал свободы, самостоятельности и справедливости, который, даже не будучи конкретным, апеллирует в сущности к инстинктивному восприятию и потому не может не быть понятным. «Часто приходилось слышать, что Белое Движение не имело успеха потому, что его лозунги были неопределенны и непонятны. Это ложь и лицемерие, – писал генерал Казанович, доблестно сражавшийся на Юге. – Подняв наше старое трехцветное знамя, Корнилов и те, кто с честью носили это знамя после него, обещали Отечество… Опомнитесь, русские люди! Какие вам нужны еще лозунги?»

Говорилось тогда, говорится и сейчас, что лозунг Отечества смысла не имеет, – иногда с апелляцией к «недостаточной сознательности» народа, для которого Отечество персонифицировалось в Царе и само по себе якобы не существовало. Однако на поверку эта аргументация довольно уязвима: для сибирского крестьянина или забайкальского казака образ Царя был не более конкретен, чем понятия об Отечестве. Представления о сакральном характере монархической власти в начале XX века утрачивались «простым народом» не в меньшей степени, чем «образованными классами», и далекий Царь был подчас столь же непонятен, как и «расплывчатое» Отечество; и показательны крестьянские разговоры, зафиксированные на Юге России не больно-то грамотным деникинским агентом: «желание крестьян получить землю а на счет правление говорят что если будет земля у нас тогда пусть будет и царь нам все равно» [91]. Более основательно другое мнение – о равнодушии широких народных масс к идее «Учредилки». А вот каково было подлинное отношение к Учредительному Собранию Верховного Правителя России?

Весьма скверную услугу оказал Александру Васильевичу генерал Иностранцев, приведя в своих воспоминаниях «саркастический» рассказ о реакции адмирала на уже известную нам ноту союзников: «Во-первых, я им ответил, что Учредительное Собрание или, вернее, Земский Собор я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении – не может быть и речи. Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное Собрание – за таковое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и – повешу! – Тут Верховный Правитель снова засмеялся. – Наконец, при выборах в настоящее Учредительное Собрание пропущу в него лишь государственно-здоровые элементы и людей работоспособных и знающих, а не говорунов. Вот – какой я демократ! – Адмирал снова рассмеялся и снова оглядел всех нас». Чрезвычайно благодарный материал для тех, кто желает выставить Колчака убежденным «диктатором» и глумливым «антидемократом», – эта цитата, однако, не выдерживает сопоставления с подлинными текстами как ответа союзникам, так и заявлений, сделанных Верховным Правителем для русской аудитории.

«В день окончательного разгрома большевиков моей первой заботой будет назначение выборов в Учредительное Собрание… – писал Колчак в своей ответной ноте. – Признавая себя ответственным перед этим Учредительным Собранием, я передам ему всю власть, дабы оно свободным решением определило будущее устройство государства…» Эти слова имеют не официальное, а очень «личное» звучание, и то же можно сказать о выступлении Александра Васильевича перед представителями сибирской прессы 28 ноября 1918 года, в первые дни после принятия верховной власти.

«Раз будут созданы нормальные условия жизни, – говорил тогда Колчак, – раз в стране будут царить законность и порядок, тогда возможно будет приступить и к созыву Национального Собрания.

Я избегаю называть Национальное Собрание – Учредительным Собранием, так как последнее слово слишком скомпрометировано. Опыт созыва Учредительного Собрания, собранного в дни развала страны, дал слишком односторонний партийный состав. Вместо Учредительного Собрания собралось партийное, которое запело интернационал и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо.

Вот почему я и говорю о созыве Национального Собрания, где народ в лице своих полномочных представителей установит формы государственного правления соответственно национальным интересам России [92].

Я не знаю иного пути к решению этого основного вопроса, кроме того пути, который лежит через Учредительное Собрание».

О том же говорилось и в присяге, которую Колчак в торжественной обстановке принял 29 января 1919 года (принятие присяги было следствием его собственного настоятельно выраженного желания):

«Обещаюсь и клянусь перед Всемогущим Богом и Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом быть верным и неизменно преданным Российскому Государству как своему отечеству. Обещаюсь и клянусь служить ему по долгу Верховного Правителя, не щадя жизни моей, не увлекаясь ни родством, ни дружбой, ни враждой, ни корыстью, и памятуя единственно о возрождении и преуспеянии Государства Российского. Обещаюсь и клянусь воспринятую мною от Совета Министров верховную власть осуществлять согласно с законами государства до установления образа правления свободно выраженной волей народа.

В заключение данной мной клятвы осеняю себя крестным знамением и целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Практическим шагом к реализации этих намерений стало образование «подготовительной Комиссии по разработке вопросов о Всероссийском Представительном Собрании учредительного характера и областных представительных учреждениях». Согласно утвержденному 29 апреля «Положению», комиссии, которая должна была «открыть свои действия» 18 мая, следовало заняться «разработкой материалов и выработкой общих начал по организации Всероссийского Представительного Собрания учредительного характера, а равно Областных Представительных Собраний» и «собиранием, рассмотрением и оценкой материалов, касающихся Всероссийского Учредительного Собрания созыва 1917 года, для подготовки данных к законопроекту о выборах в будущее Всероссийское Представительное Собрание учредительного характера».

Таким образом как будто складывается цельная картина – неприятия Колчаком революционного Учредительного Собрания (и даже нелюбви к самому этому термину, который, однако, в течение 1919 года все чаще и чаще возвращается в официальный лексикон) и явно выраженного его стремления к созыву нового представительного органа с теми же функциями. Однако подобная картина, на наш взгляд, все-таки противоречит тому, что известно о мировоззрении Александра Васильевича, и противоречие это кажется внутренней загадкой адмирала, разгадки не имеющей…

Действительно, мы уже не раз видели резкий антидемократизм Колчака. Верховный Правитель не отрицал коллегиальных методов работы (вспомним примеры Совета Верховного и Экономического Совещания), но это относилось именно к работе и привлечению к ней в первую очередь лиц, компетентных в каких-либо конкретных вопросах, – с этой точки зрения, кстати, психологически правдоподобным кажется рассказ Иностранцева («… пропущу… людей работоспособных и знающих»). Слова из «монолога Хизахидэ» о демократии как «развращенной народной массе, желающей власти», и о том, что «власть не может принадлежать массам, большому числу, в силу закона глупости числа», независимо от их подлинного авторства отражают и мнение адмирала («Hisahide замолчал – мне нечего было возразить ему»). Но как же можно сочетать с этим декларированное стремление отдать судьбу страны в руки демократического представительного органа?

Увы, об этом можно лишь строить догадки. Хотел ли адмирал созывать свое Национальное Собрание не на демократических, а на quasi-аристократических принципах или с заведомым перевесом членов по назначению (как в Государственном Совете или в Земском Соборе по схеме Дитерихса)? Но тогда он вряд ли мог не понимать, что встретит недовольство и даже, наверное, противодействие своих же сотрудников – гораздо более убежденных и искренних демократов… Лукавил ли он в угоду омской «общественности» и иностранным союзникам? Но это противоречит известной нам искренности Александра Васильевича и мужеству, с которым он шел «против течения» всегда, когда находил это нужным… Оказался ли крест Верховной Власти слишком тяжелым, вызывая инстинктивное стремление переложить гнет ответственности на «народное волеизъявление»? Но никогда, ни до, ни после этого, даже в страшные дни сибирской катастрофы, адмирал Колчак не пытался убежать от ответственности, и даже если, как и у многих людей, в его жизни были минуты слабости и упадка духа, – чрезвычайно маловероятно, чтобы эти минуты с завидной регулярностью повторялись именно в связи с произнесением программных речей или составлением официальных документов…

Неоспоримыми нам кажутся лишь два утверждения. Созыв Учредительного Собрания или Земского Собора на следующий день после занятия Москвы выглядит слишком несерьезно. Поэтому следует прислушаться к словам адмирала о «созданных нормальных условиях жизни» и «царящих в стране законности и порядке» как необходимых условиях такого созыва. За этими словами явственно вырисовывается сравнительно долгий период успокоения взбаламученной страны, соответствующий известной «декларации Добровольческой Армии» (1918) об освобождении русского народа «от рабской неволи и стихийного помешательства». Второе, быть может, казалось задачей более сложной, чем первое, но отказываться и от этой задачи было решительно невозможно.

Кроме того, «аристократическое начало», импонировавшее Колчаку, и его уверенность офицера в необходимости единоличной военной власти отнюдь не отменяют восприятия этой власти именно как тяжкого креста. Адмирал не уклоняется от него, но и не упивается своими чрезвычайными полномочиями; он не стяжатель и не честолюбец; он действительно всего лишь («всего лишь»!) первый солдат.

«Меня называют диктатором.

Пусть так, я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским, – говорит Колчак представителям печати, далее давая совершенно точную характеристику сущности своей власти. – Как Сенат древнего Рима в тяжкие минуты Государства назначал диктатора, так Совет Министров Российского Государства в тягчайшую из тяжких минут нашей Государственной жизни, идя навстречу общественным настроениям, назначил меня Верховным Правителем».

Это было сказано Александром Васильевичем поздней осенью 1918-го; а почти через год, осенью 1919-го, он напишет жене в Париж: «Я прошу Тебя уяснить, как я сам понимаю свое положение и свои задачи. Они определяются старинным рыцарским девизом Богемского короля Иоанна, павшего в битве при Кресси – “Ich diene” [93]. Я служу Родине своей, Великой России, так, как я служил ей все время, командуя кораблем, [минной] дивизией или флотом»; «Я не являюсь ни с какой стороны представителем [94]наследственной или выборной власти. Я смотрю на свое звание как на должность чисто служебного характера. По существу, я Верховный Главнокомандующий, принявший на себя функции и Верховной Гражданской Власти, так как для успешной борьбы нельзя отделить последние от функций первого».

Отметим здесь же и уважение к официальному обоснованию полномочий Верховного Правителя, которые, как мы помним, определялись «Положением о временном устройстве государственной власти в России». Этот документ устанавливал переход власти Верховного Правителя (в случае его смерти, долговременного отсутствия или отречения) к Совету министров, и, должно быть, именно в этом следует искать корни решения, о котором Александр Васильевич 28 июня 1919 года писал донскому Атаману генералу А.П.Богаевскому:

«… По моему предложению Совет Министров постановил учредить должность Заместителя Верховного Главнокомандующего, и я своим указом назначил на эту должность Главнокомандующего вооруженными силами Юга России А.И.Деникина.

Таким образом устанавливается преемственность Верховного Командования Русской Армией, и с этой стороны я могу быть спокойным.

Более сложным представляется вопрос о преемственности власти Верховного Правителя, и я не решаю пока его ввиду огромной политической сложности этого дела».

Наступит день, когда адмирал нарушит «Положение о временном устройстве…» и сделает это, скорее всего, осознанно… но к тому времени ситуация кардинально изменится, да и Совет министров выйдет за рамки своих прерогатив. Пока же забота о соблюдении законности и тех актов, которыми определяется государственное устройство Свободной России (мы помним это определение Колчака!), является для Верховного Правителя одной из первоочередных. Отметим здесь и возобновление работ Правительствующего Сената – в Российской Империи «верховного органа административной юстиции». Открытие временных присутствий Сената состоялось в Омске 29 января 1919 года согласно закону от 24 декабря 1918-го, причем Верховный Правитель произнес на торжественной церемонии речь, в которой подчеркнул государственную важность «идеи права и законности» как противовеса действиям авантюристов-узурпаторов:

«… Упразднение [большевиками] Сената и судов подрывало самые основы государственного строя и лишало население последней опоры – законного охранения его прав личных и имущественных, – а самочинную власть – характера правового и государственного.

С этого момента и надолго идея права и законности затемнилась в сознании и действиях мятущейся под гнетом насильников страны…

Приняв от Совета Министров в условиях исключительно трудных всю полноту власти, я поставил тогда же одной из основных своих целей и повелительным гражданским долгом установление законности и правопорядка в стране.

Ныне эта цель получает свое завершение: возобновляется деятельность Правительствующего Сената, и я глубоко счастлив приветствовать Вас в этот великий день торжествующей правды и права».

О том значении, которое Колчак придавал восстановлению правового государства, говорит и организация в его кабинете министров «Комитета законности и порядка», о котором подробно рассказывает в своих записках Сукин: «Этот комитет состоял всего лишь из трех лиц – Министров Юстиции, Военного и Внутренних Дел. Он должен был собираться по меньшей мере два раза в неделю и обсуждать все накопившиеся случаи нарушения законности Правительственными агентами. Будучи чисто деловым и по неосторожности лишенным характера “комиссии” со всеми недостатками формализма и процедуры, это новое учреждение все же было официальным, а не частным совещанием Министров. Особым законом ему были приданы весьма широкие и решающие полномочия, а именно – право немедленной отмены по телеграфу всех неправильных приказов, “особых постановлений” и других распоряжений военных и гражданских властей, даже в зонах, где объявлено военное положение. В этот комитет имели право жаловаться все граждане, считавшие свои права нарушенными. Он действовал быстро. В течение трех дней можно было получить удовлетворение…»

Однако такого комитета (сам же Сукин признавал, что «идея эта не получила достаточного распространения» и «немногие сумели оценить значение этой весьма удачной мысли») и тем более – одного открытия заседаний Сената для установления правопорядка было решительно недостаточно. Плевелы своеволия и беззакония прорастали и в душах иных из солдат и офицеров армии, ведущей тяжелую борьбу «за правду и право». Сочетать беспощадность к врагу с законностью действий удавалось далеко не всегда, и ярким примером этого стали омские события 22 декабря 1918 года, не менее важные для нас с точки зрения позиции, занятой Верховным Правителем.

В ночь на 22-е, как сообщалось в циркулярной телеграмме генерала Лебедева войсковым начальникам, «группы вооруженных рабочих-большевиков и других темных элементов освободили из тюрьмы часть арестованных, сделали попытки произвести беспорядок в войсковых частях, в городе (Омске. – А.К.), и временно захватили железнодорожную станцию Куломзино… Вызванные по тревоге части Омского гарнизона уничтожили банды преступников, и в городе и его окрестностях установилось полное спокойствие». Далее Лебедев сообщал, что «Верховный Правитель отдал приказ о беспощадном уничтожении всех лиц, пытающихся произвести беспорядок». Эта телеграмма была отправлена 22 декабря, и тем же днем датирован приказ Колчака с благодарностью «начальникам, г. г. офицерам и солдатам и казакам частей гарнизона, вызывавшихся по тревоге для восстановления порядка»; «все, принимавшие участие в беспорядках или причастные к ним», этим приказом предавались военно-полевому суду.

Александр Васильевич был в эти дни серьезно болен – у него начиналось воспаление легких (одной из причин было то, что адмирал одевался так же, как и его армия, – в легкую шинель солдатского сукна). «К концу декабря болезнь достигла такой степени, что Колчак едва говорил, едва мог поднять голову с подушки, – рассказывает Сукин. – Потухшими глазами он смотрел на окружающих и с грустью говорил, что боится не выжить… Беспокойство за жизнь Верховного Правителя и тревога за судьбу государственного дела породили у некоторых министров и генералов мысль, не пора ли телеграфировать Деникину и принять какие-либо решения». С.П.Мельгунов на основании бесспорного факта – болезни адмирала – даже ставит под сомнение авторство приказа от 22 декабря: «Какая личная ответственность может быть у того, кто в этот час лежал в постели в 40-градусном жару, “еле дышал” и не мог даже “говорить”? Только “исследователь”, у которого отсутствует всякое критическое отношение к формальным документам, перед ним лежащим, будет продолжать утверждать, что все выходившие в эти дни от имени Верховного правителя приказы принадлежат личной инициативе Колчака». Речь же об ответственности зашла потому, что после подавления мятежа часть «бывших арестованных» (освобожденных мятежниками, но затем сдавшихся властям) была перебита без суда и следствия; среди жертв оказались и умеренные социалисты, члены Учредительного Собрания, к мятежу непричастные. Убийство вызвало волнения среди общественности, проникшие и на страницы сибирских газет.

Похоже, что отделить имя адмирала Колчака от подавления мятежа хотели уже в те дни – вряд ли случайно 25 декабря было впервые опубликовано официальное сообщение о состоянии здоровья Верховного Правителя, датированное 23 декабря, в котором серьезность заболевания несколько смягчалась, но в то же время было подчеркнуто: «с 21-го декабря (то есть как раз накануне мятежа. – А.К.) болезнь заставила его лечь в постель». Тем не менее не только «формальные документы» свидетельствуют о том, что Верховный Правитель знал о происходившем намного больше, чем представляется Мельгунову.

Сукин свидетельствует: Колчак «не хотел давать волю болезни, стремился побороть в себе начало смерти. Он пытался принимать доклады даже тогда, когда доктора это запрещали». Согласно рассказу самого Александра Васильевича, 22 декабря он трижды получал сообщения Лебедева (личные или через адъютанта): около пяти часов пополуночи, в восемь или девять утра и «вечером». Услышав в конце дня, что суду собираются предать и «бывших арестованных», Колчак распорядился об отмене этого распоряжения, а о бессудной расправе узнал утром 23-го. Таким образом, у адмирала, кажется, была возможность продиктовать 22-го краткий приказ, которому не очень-то верит Мельгунов. Кроме Верховного, авторство документа могло принадлежать лишь Лебедеву, но последний по занимаемой должности начальника штаба имел законное право отдавать так называемые «приказания» в редакции «Верховный Главнокомандующий приказал…» и за собственной подписью и нужды прятаться за имя Колчака вроде бы не имел.

Адмирал был разгневан самоуправством; согласно собственному рассказу Александра Васильевича, он заявил посетившему его Вологодскому: «расстрел членов Учредительного собрания – акт, направленный против меня с целью дискредитировать меня в глазах союзников». В то же время Колчак считал, «что при подавлении восстания всегда возможны нарушения законных форм воздействия, но преследование за эти нарушения в будущем ослабит решительность действий по подавлению подобных эксцессов». Жестокая логика военного человека вступала, однако, в противоречие с началами законности, и после совещания с членами кабинета Верховный Правитель решил назначить расследование. Твердая позиция по обоим вопросам – о непримиримой борьбе и о недопущении произвола – нашла выражение в правительственном сообщении от 29 декабря:

«Ввиду появившихся в печати и в обществе сообщений о действиях должностных лиц при усмирении мятежа 22 декабря, Правительство считает долгом определенно заявить, что, будучи ответственным за судьбы и за спокойствие Государства, Правительство, в лице Верховного Правителя и Совета Министров, приняло твердое решение подавлять без малейших колебаний и с полной беспощадностью всякие попытки к восстанию и потрясению установившегося государственного порядка; посему решительные и планомерные действия войск и милиции при подавлении мятежа 22 декабря представляются вполне соответствующими требованиям государственной необходимости, вследствие чего войскам и милиции, принимавшим участие в усмирении мятежа, Правительство выражает благодарность за умелое и мужественное выполнение их служебного долга.

Что касается сообщений о незакономерных [95]действиях отдельных должностных лиц, совершенных ими уже после подавления мятежа, то Правительство в глубоком убеждении, что без закономерности нет твердой власти, объявляет, что все такие незакономерные действия, не оправдываемые боевой обстановкой, встречали и встречают со стороны Правительства решительное осуждение, вследствие чего Правительство считает необходимым на основании дошедших до него сведений назначить расследование для проверки правильности действий должностных лиц, совершенных после подавления восстания, и о результате расследования незамедлительно объявить во всеобщее сведение».

А 31 января было опубликовано, «согласно последовавшего указания Верховного Правителя Министру Юстиции», постановление Совета министров об образовании «Чрезвычайной Следственной Комиссии… под председательством одного из Сенаторов уголовного Кассационного Департамента Правительствующего Сената». Возглавить комиссию было поручено сенатору А.К.Висковатову, и Колчак впоследствии вспоминал: «О работах Чрезвычайной комиссии Висковатов мне от времени до времени, когда находил нужным, делал доклады; я же считал, что, поручив следствие Висковатову, сделал все, что было нужно, и никаких мер более по этому делу не предпринимал». Помимо очевидной занятости Верховного Правителя, такая позиция могла объясняться и его нежеланием вмешиваться в ход разбирательства.

Проблема соотношения в военное время жестокости и закона, насилия и противодействия ему, особенно в ходе борьбы со вражеским подпольем, вообще нередко становится объектом спекуляций и демагогии. Жестокое время часто понуждало к жестоким мерам всех, – но достаточно беглого взгляда на противоположный лагерь, чтобы понять разницу между Свободной Россией и Советской Республикой. Председатель ВЧК Ф.Э.Дзержинский 17 сентября 1918 года в «Инструкции Чрезвычайным комиссиям» указывал: «Все дела, по которым закончено следствие, ликвидируются самой комиссией, за исключением дел, относительно которых состоится особое постановление Комиссией о передаче этих дел в другие инстанции (революционные трибуналы, народные суды идр. – А.К.)», – с легкостью объединяя в руках ЧК арест, следствие, «суд» (в кавычках, потому что, не будучи независимым, он не мог называться полноправным судом), да заодно и исполнение «приговоров». Народный комиссар внутренних дел Г.И.Петровский той же осенью 1918-го требовал: «Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении (? – А.К.) в белогвардейской среде должен [пред]приниматься безоговорочно массовый расстрел», – рассылая приказ всем Совдепам и обязуя «проявить инициативу» массовых убийств… губисполкомы, то есть опять-таки органы, к юстиции не имевшие отношения. В результате свобода и жизнь тысяч была отдана в руки людей, гордо декламировавших в ответ на робкие попытки заикнуться о «введении ЧК в юридические рамки»:

«… Что может быть нелепее этих обывательских желаний, которые технический аппарат, выполняющий часть работы по проведению в жизнь диктатуры пролетариата путем угнетения его классовых врагов, хотят поставить в зависимость от мертвого кодекса законов. Мне возразят, что существуют революционные законы, но разве методы борьбы Ч. к. не являются этими самыми революционными законами?»; «Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого».

И совершенно неважно, одернуло ли автора последнего утверждения (председателя «Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте» М.Я.Лациса) его начальство и возымело ли это какие бы то ни было последствия для самого Лациса: важно, что люди именно таких взглядов и такой психологии наполняли карательные органы советской диктатуры. И потому не требуется каких-либо комментариев к процитированному – достаточно простого сопоставления стремлений к правопорядку у Верховного Правителя и его кабинета – с одной стороны, и – даже не пренебрежения, а принципиального отрицания права как такового и подмены его произволом узурпаторов – с другой.

Вернемся, однако, к адмиралу Колчаку. Именно его уважение к тем нормам, которые были установлены в процессе государственного строительства, создает уверенность в том, что после возвращения России к законности и правопорядку Александр Васильевич подчинился бы решению представительного собрания о дальнейшей судьбе страны и характере государственной власти, каким бы это решение ни было. К сожалению, мы практически ничего не можем сказать о личных взглядах адмирала на последнюю проблему. То и дело в его речах звучат слова о республиканском устройстве будущей России, но они так тесно соседствуют с «общедемократической» фразеологией (чрезвычайно странной для Колчака, как отмечалось выше), что не выглядят убедительными. «Невозможность возвращения к старому», о чем также упоминал Верховный Правитель, с равной вероятностью может быть отнесена и к принципиальным вопросам государственного строя, и к конкретной практике Императорского правительства последних предреволюционных лет. Интересно, кроме того, что в то время, как русские сотрудники Колчака в своих суждениях о нем основываются на словах об Учредительном Собрании и создают «демократический» портрет Верховного Правителя, – иностранные представители часто предпочитают рисовать его в «реакционных» тонах.

Командующий американским контингентом на Дальнем Востоке генерал У.Грэвс 13 декабря 1918 года сообщал в свое военное министерство со ссылкой на «представителей демократических слоев» русского общества: «… Адмирал Колчак применяет те же методы управления, которые использовались при царизме… Поскольку мы находимся здесь, то реакционные российские группировки хотят воспользоваться нашим присутствием для реставрации автократической [96]формы правления…» Американский поверенный в делах 24 января 1919 года писал из Токио государственному секретарю, что деятельность Колчака представляет собою «реакционный эксперимент». Разумеется, здесь легко увидеть влияние противников адмирала из «революционно-демократического» лагеря; но и генеральный консул США Э.Гаррис, весной 1919 года отмечавший, что «в окружении Колчака нет реакционеров и монархистов, как это повсюду полагают», в одном из следующих сообщений уже несколько противоречил сам себе: «Колчак, по-видимому, искренне взял на себя обязательство осуществить во имя блага России реорганизацию политической системы на либеральной основе, лично являясь сторонником [скорее] конституционной монархии, нежели республики, но отнюдь не старого режима… Подлинные реакционеры, сразу же оказавшиеся вблизи Колчака, не играют ведущей роли, и, по всей вероятности, он не считает целесообразным идти на немедленный разрыв с ними».

Монархические настроения часто связывались в те дни с фигурой и окружением Атамана Семенова. Возможно, именно этим объяснялся следующий пассаж речи Колчака, произнесенной 23 февраля 1919 года, когда конфликт Омска с Читой еще далеко не был изжит: «Большевизм справа, как отрицание морали и долга перед родиной и общественной дисциплины, базирующийся на монархических принципах, но в сущности имеющий с монархизмом столько же общего, сколько большевизм слева имеет общего с демократизмом, подрывающий государственные основы страны, еще много времени после этого (после свержения большевизма. – А.К.) потребует упорной борьбы с собой». Чрезвычайно показательным кажется здесь, что Александр Васильевич противопоставляет фальшивому монархизму – некий подлинный монархизм, по сути дела совпадающий с его понятиями о патриотизме и имеющий своею задачей моральную победу, преодоление темных инстинктов. А в свете этого и слова из июньского письма Колчака генералу Богаевскому о задаче «довести нашу общую мать – Единую, Великую Россию до создания Власти, отвечающей воле Русского народа, способной дать спокойствие и мир исстрадавшейся Земле Русской» (и ни слова о «народоправстве», «волеизъявлении» и проч.!) – могут уже быть прочитаны отнюдь не как свидетельство в пользу «демократизма» адмирала Колчака.

Не забудем (хотя и не станем придавать чрезмерного значения – ведь кроме политики или мировоззрения побудительным мотивом может быть и простое человеколюбие) и то внимание, с которым Александр Васильевич отнесся к расследованию убийства большевиками Царской Семьи. Общее руководство и надзор за ходом следствия был в январе 1919 года поручен генералу Дитерихсу, пользовавшемуся репутацией монархиста, но Колчак часто предпочитал общаться непосредственно с судебным следователем по особо важным делам Н.А.Соколовым. Верховный Правитель предписал «всем военным, гражданским, железнодорожным властям» оказывать следователю «всемерное содействие к беспрепятственному его передвижению на всей освобожденной территории России», а его служебный вагон объявил не подлежащим «никаким осмотрам». Как пишет помощник Соколова, адмирал «особенно живо интересовался… судьбой вел[икого] кн[язя] Михаила Александровича», и контроль Колчака за ходом следствия даже заставил одного из преступников утверждать, будто и само следствие велось едва ли не лично адмиралом.

Была ли связана с неопределенностью, сохранявшейся до окончания расследования, еще одна многозначительная деталь? Обратим внимание на «Правила награждения офицеров, военных врачей, военных чиновников, военных священников и солдат орденами и другими знаками отличия», утвержденные Колчаком 8 февраля 1919 года, и подчеркнем, что наиболее важным в них кажется даже не столько сам факт восстановления награждений, сколько ограничения, которые Верховный Правитель накладывает на собственные прерогативы в этой сфере.

Отменив награждения «Георгием с лавровой ветвью» (офицеров – солдатскими крестами по приговору солдат и солдат – орденом за подвиг «при исполнении обязанностей соответствующих начальников»; награда была учреждена Временным Правительством), Колчак возвращается к до-Февральской ситуации, причем столь решительно, что запрещает даже носить полученные ранее награды «с веточкой»; отказавшись от награждений орденом Святого Станислава – очевидно, как польским по происхождению, – должно быть, делает жест доброй воли по отношению к новообразованному польскому государству; наконец, Верховный Правитель «восстанавливает награждение»: «а) генералов, штаб– и обер-офицеров орденами Св[ятого] Георгия и Георгиевским оружием и б) орденами Св[ятого] Владимира до 2-й ст[епени] включительно и Св[ятой] Анны всех 4-х степеней генералов, штаб– и обер-офицеров, военных врачей, военных чиновников и военных священников», а солдат – Георгиевскими крестами и медалями, знаком отличия ордена Святой Анны и медалями «За усердие» (опять-таки «за исключением медалей на Станиславских лентах»). Таким образом из числа восстановленных исключаются высшие Императорские ордена – Андрея Первозванного, Александра Невского и Святого Владимира I-й степени, – удостоения которыми, по-видимому, трактуются как исключительно монаршая прерогатива (сюда же можно отнести и орден Белого Орла, но он имел польское происхождение и потому должен был скорее находиться в одинаковом положении с орденом Святого Станислава).

Неясной остается ситуация с высшей степенью ордена Святого Георгия: при буквальном прочтении текста «Правил» награждения ею как будто можно считать восстановленными, однако при регламентации ношения вместо знаков орденов – орденских ленточек говорится лишь о IV-й, III-й и II-й степенях (так же, как и о соответствующих степенях ордена Святого Владимира), причем параграф начинается со слов «если имеются ордена всех степеней [97]»; таким образом орден Святого Георгия I-й степени молчаливо помещается в положение, одинаковое с орденами, от восстановления которых Верховный Правитель воздержался, – процитированные же пункты «а» и «б» при этом допустимо считать просто плохо отредактированными, а слова «до 2-й степени включительно» – относящимися к орденам как Святого Владимира (непосредственно), так и Святого Георгия (по смыслу). Наверное, возможны и иные интерпретации, но независимо от них факт остается фактом: адмирал, принявший и носивший титул Верховного Правителя России, оставлял в государственной иерархии (орденская система тут является идеальным зеркалом!) незанятой самую высшую ступень…

Вернемся, однако, к вопросу о «демократизме» Александра Васильевича. Именно на такой характеристике настаивает Сукин: «По существу, Колчак был глубоко демократичен, хотя его природное отвращение к фразеологии делало его весьма скупым на заявления в этом смысле. Он не любил произносить выражение “демократия” и тешиться тем, как оно звучит». Здесь же мемуарист пишет о «вере» адмирала «в необходимость общественной поддержки» («считал невозможным осуществить освобождение России наперекор воле населения или без сочувствия общественности»), но, кажется, в этих утверждениях несколько смещает акценты.

Речь должна идти не столько о «воле населения» – мог ли переоценивать эту «волю» адмирал, говоривший о «затмении» идеи права и законности? – сколько о принципиальной убежденности Александра Васильевича, что жизнь государства невозможна без самоорганизации общества на деловой, рабочей основе. Вспомним его слова, относящиеся к лету 1918 года: «… Командующему военными силами должна принадлежать вся полнота власти на территории борьбы, но по мере продвижения в областях, очищаемых от большевизма, власть должна переходить в руки земских организаций». Применительно к приморскому земству, о котором шла тогда речь, Колчак свою позицию изменил ввиду его «полубольшевистского характера» и даже говорил: «… Мысль о возможности передачи власти в руки земств мною была оставлена как ошибочная». И все же принципиальные взгляды адмирала вряд ли претерпели значительную корректировку.

«Я и Правительство, мною возглавляемое, – обращался Верховный Правитель 23 февраля 1919 года к представителям Екатеринбургской городской думы, земства „и других общественных учреждений“, – отчетливо представляем себе всю ту тяжесть условий, в которых приходится начинать свою созидательную работу молодой русской общественности. В программу Правительства входит поэтому как широкая помощь земствам и городам в деле выполнения ими задач общегосударственных, так и оказание им содействия всякого рода по восстановлению разрушенного хозяйства и развитию муниципальных предприятий… Лишь в хозяйственной деятельности муниципалитетов, в широком развитии муниципальных предприятий лежит путь устойчивого хозяйства и процветания городских самоуправлений…»

Верховный Правитель, правда, оговаривается, что в данный момент «первенствующее значение» имеет доведение до народа «ответа о задачах власти» (хотя и не очень понятно, при чем здесь муниципалитеты?), но основной смысл его позиции выражен достаточно ясно. При этом желание, чтобы население страны было инициативным и расположенным к созидательной работе, в том числе в сфере местного самоуправления, конечно, никак не связано с какими бы то ни было воззрениями на характер государственного строя. Надо сказать, однако, что принципиальные взгляды Колчака на деятельность земских и городских организаций в конкретных условиях Сибири и Дальнего Востока до известной степени оказывались пагубными.

Дело в том, что до революции земств на Востоке России не было, а потому создававшиеся в условиях начавшейся Смуты земские учреждения в этих областях обращались к политической деятельности раньше, чем к конструктивной работе по выполнению своих прямых функций. «Как известно, выборы тогда в значительной мере носили политический характер, и в местные учреждения проходили лица, занесенные в социалистические списки, но не имевшие никакой связи с городом или уездом, где они баллотировались», – свидетельствует Сукин, подчеркивая в своих записках всю фразу. А министр финансов И.А.Михайлов на заседании кабинета 24 июня 1919 года, согласно дневнику Вологодского, говорил: «Не успевшее сорганизоваться в правильно функционирующее учреждение, земство естественно не могло справиться со своими непосредственными задачами и вообразило, что оно справится с государственными задачами… Такие лозунги, как “все земское дело передают земским учреждениям”, окончательно вскружили головы земских деятелей».

Не случайно товарищ министра внутренних дел А.А.Грацианов даже составил проект об учреждении нового «Министерства Общественного Управления» на основе «культурно-хозяйственных» («особенно же» городского и земского) отделов МВД. Аргументируя свою позицию, Грацианов обращал внимание на то же, что и его коллеги: «С падением старого строя наши местные самоуправления, и особенно земства, сразу взяли все, что только можно было взять, и даже захватили то, что при самом демократическом строе никогда не будет им принадлежать и всегда останется в руках администрации, и в результате, как и следовало ожидать, получилось, что они не справились с принятыми на себя обязанностями»; новое министерство и должно было «предупреждать различные ненормальные [98]явления». Для возвращения местных самоуправлений в русло конструктивной работы рассматривался и проект изменения избирательного закона «введением ограничений возраста и оседлости» (таким образом усиливалась бы связь избираемых с местностью, где они баллотировались). Представители деловой части земств готовы были поддержать новый закон, но в целом ситуацию нормализовать все же не удалось, и в результате сменявшая в начале 1920 года «колчаковскую» – «земская власть» становилась ничем иным, как «революционно-демократической» увертюрой к пришествию большевизма.

На принципах внутренней самоорганизации общества базировались и взгляды Верховного Правителя на «рабочий вопрос» и развитие промышленности. Показательно, что «милитарист» Колчак не считал эффективными «меры милитаризации заводов или военного Управления», противопоставляя им «обеспечение рабочего продовольствием, предметами первой необходимости, установление для него надлежащих норм оплат труда и извлечение из армии незаменимых квалифицированных рабочих при сохранении их военнослужащими (чтобы они не подлежали новым мобилизациям. – А.К.)». Выступая 10 мая 1919 года перед «представителями Уральской промышленности», Александр Васильевич обратил внимание обширной аудитории («свыше пятисот человек», согласно газетному отчету) на необходимость поставить рабочих «в такие условия, при которых они были бы теснейшим образом связаны с предприятием… не связью принуждения, к которой можно прибегать лишь как к мере исключительной, крайней, но связью взаимного понимания и выгоды». И даже распределение государственных заказов Колчак считал разумным проводить через «некоторый объединяющий промышленности [99]края орган, носящий государственный характер, с участием представителей промышленности края».

А можно ли говорить о каком-либо отклике со стороны рабочих? Пусть даже официальным панегириком отдает рассказ Гинса о февральской поездке адмирала на фронт и в прифронтовые районы: «В Перми он идет на пушечный завод. Беседует с рабочими, обнаруживает не поверхностное, а основательное знакомство с жизнью завода, с его техникой (вспомним, что отец Александра Васильевича был как раз специалистом в пушечном производстве. – А.К.). Рабочие видят в Верховном Правителе не барина, а человека труда, и они проникаются глубокою верой, что Верховный Правитель желает им добра, ведет их к честной жизни», – приведем другой пример, на наш взгляд, достаточно красноречивый. В годы Смуты железные дороги становятся одним из наиболее беспокойных мест – целью партизанских налетов, предметом вожделения спекулянтов, областью произвола как красных, так и русских, чешских – да, наверное, любых! – войсковых начальников самого разного уровня. Соответственно и железнодорожники, в первую очередь рабочие, кажутся наиболее подверженными антигосударственной пропаганде. Однако вот что писал в приказе по министерству путей сообщения адмирал Колчак в августе 1919 года, в тяжелые дни отступления (когда возможностей для диверсий и саботажа на железных дорогах было более чем достаточно):

«Эвакуация Уральского и части Западно-Сибирского районов и заданные военным командованием перевозки по перегруппировке войск, несмотря на те трудности, которые пришлось преодолеть железным дорогам, проведены блестяще.

Таким выполнением [100]армия обязана героям-железнодорожникам, которые свято исполнили свой долг, не зная усталости, забывая об опасности и не думая о спасении и вывозе своих семей и своего имущества…

От лица всей Армии благодарю всех ответственных руководителей, служащих, мастеровых и рабочих за свято выполненный долг, за самоотверженную работу, непомерные трудности коей свидетельствуются всеми, кто только видел, чт? пришлось выполнить железным дорогам за последнее время».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.