Глава 12 Единое государство

Глава 12

Единое государство

В годы смут, революций и гражданских войн редко задумываются о юридических тонкостях или выверенности правовых формулировок. В конечном счете слишком часто побеждает сильнейший, а вовсе не тот, чьи права бесспорнее и лучше изложены на бумаге. Но проходят десятилетия, и нам уже нельзя не задаться вопросом о природе и преемственности того или иного режима, тем более что вопрос этот нередко тонет в море расплывчатых рассуждений, лишающих его конкретности и затемняющих всю картину.

Так произошло и с вопросом о власти Верховного Правителя России. Выше мы уже видели, насколько спорным оказывается даже термин «переворот» применительно к событиям 18 ноября 1918 года, хотя его охотно подхватывали как друзья, так и враги адмирала Колчака: первые – подчеркивая волевое начало, внесенное в беспокойную атмосферу Омска и безусловно способствовавшее дальнейшей борьбе; вторые – педалируя тему «произвола военщины», который, разрушая «народоправство», якобы лишал эту борьбу единственно необходимого демократического основания. Сегодня же, говоря о приходе к власти Александра Васильевича, «переворот» (за которым и вправду всегда стоит что-то от авантюры, произвола, противозаконности) то и дело заменяют версией о сверхлегитимности режима Верховного Правителя… что, впрочем, требует не менее внимательного рассмотрения.

Версия эта апеллирует к… Основным Государственным Законам Российской Империи 1906 года, «в соответствии» с которыми якобы и состоялось назначение адмирала. Действительно, в Основных Законах имеется терминологическое совпадение (впрочем, не полное) в виде титула «Правителя», однако смысл соответствующего государственного поста и порядок его занятия, естественно, не имеют ничего общего с тем, что произошло в Омске 18 ноября. Достаточно просто обратиться к тексту соответствующих статей (42-я – 45-я) третьей главы Законов, регламентирующей порядок управления страной в том случае, если лицо, которое унаследовало Императорскую власть, еще не достигло совершеннолетия.

«Назначение Правителя и Опекуна (над несовершеннолетним Императором. – А.К.), как в одном лице совокупно, так и в двух лицах раздельно, зависит от воли и усмотрения царствующего Императора, которому, для лучшей безопасности, следует учинить выбор сей на случай Его кончины», – гласил закон. – «Когда при жизни Императора такового назначения не последовало, то, по кончине Его, правительство государства и опека над лицем Императора в малолетстве принадлежат отцу или матери»; «когда нет отца и матери, то правительство и опека принадлежат ближнему к наследию престола из совершеннолетних обоего пола родственников малолетного Императора». Во всем этом, как видно, нет ничего общего с генезисом власти Верховного Правителя России, и не стоит пытаться оказывать адмиралу Колчаку услугу искусственным «возведением» его чуть ли не к подножию Царского трона.

При рассмотрении данного вопроса немаловажны также субъективные намерения и побуждения тех, кто принимал решение об облечении адмирала властью Верховного Правителя; заподозрить же в монархизме (ибо следование букве Основных Законов явно обозначало бы реставраторские тенденции) омский кабинет и остатки распавшейся Директории – в подавляющем большинстве левых конституционных демократов, правых или «мартовских» (то есть определивших свою политическую позицию после Февральского переворота) социалистов и неустойчивых либералов – никак невозможно. С этой точки зрения проблема правопреемства власти представляет дополнительный интерес, поскольку наследие Директории, как и ее собственные правовые основания, выглядит более чем сомнительным.

Развитие «российской революции» в 1917 году до большевицкого переворота 25 октября проходило, как мы помним, через следующие этапы: отречение Императора Николая II; отсрочка Великим Князем Михаилом Александровичем решения о принятии или непринятии власти до всенародного волеизъявления; государственный переворот, осуществленный 1 сентября 1917 года Керенским, – провозглашение России республикой, – причем последний акт узурпировал права предстоявшего Учредительного Собрания, которое теперь становилось нелегитимным. «Конституция» Уфимской Директории, однако, подчеркивала верховенство «Учредилки» образца 5 января 1918 года, декларируя подчиненность ей Временного Всероссийского Правительства. Очевидно, Директория официально наследовала беззаконию, и беззаконие это не было явным образом отвергнуто сменившим ее режимом.

«Положение о временном устройстве государственной власти в России» от 18 ноября 1918 года звучит довольно неопределенно: «Осуществление верховной государственной власти временно принадлежит Верховному Правителю»; «власть по управлению во всем ее объеме принадлежит Верховному Правителю». Вопрос об отношении к Учредительному Собранию не поднимается вообще, а смена власти или ее преемственность происходит только через Совет министров, который восприемлет «осуществление верховной государственной власти» «в случае тяжелой болезни или смерти Верховного Правителя, а также в случае отказа его от звания Верховного Правителя или долговременного его отсутствия».

До некоторой степени юридическим низложением Директории можно было бы считать уже известное нам обращение Верховного Правителя – «Всероссийское Временное Правительство распалось», «Совет Министров принял всю полноту власти и передал ее мне», – поскольку, согласно предыдущей «конституции», члены Директории были «до Учредительного Собрания не ответственны и не сменяемы» и, значит, «смена» в каком-то смысле упраздняла и всю «конституцию»; но, с другой стороны, официальное же извещение гласило о принятии Советом министров «полноты верховной государственной власти» – «с согласия наличных членов Временного Всероссийского Правительства». Таким образом, определенного ответа, как же все-таки новая власть относится к проблемам правопреемства, по существу дано не было. Не вполне проясняет ситуацию и более позднее заявление Верховного Правителя о недопустимости восстановления Учредительного Собрания прежнего состава, «избрание в которое происходило под большевистским режимом насильно, и большая часть членов коего находится ныне в рядах большевиков», поскольку допустимо толкование его как возврат к ситуации не 3 марта (акт Великого Князя Михаила), а 1 сентября (переворот Керенского) 1917 года.

Таким образом, юридические основы и преемственность «режима 18 ноября» представляются нам не вполне определенными, однако не в ущерб преемственности духовной: адмирал Колчак очевидно восстанавливал идею национальной, патриотической власти, отрицания как «гибельного пути партийности», так и механического возврата к прошлому, – в сущности, идею живой, органической, творческой преемственности в развитии Государства Российского. По сути дела, только этот путь и мог привести, через военную диктатуру, к восстановлению традиционной формы правления, и если никак нельзя считать Александра Васильевича политиканствующим монархистом, то нет оснований и подозревать Верховного Правителя в намерениях препятствовать реставрации, если бы она произошла после падения большевизма.

Но как воспринимал характер своей власти сам адмирал Колчак? Согласно воспоминаниям Гинса, «он был смущен предложенным званием “Верховного Правителя”, ему казалось достаточным звание Верховного Главнокомандующего с полномочиями в области охраны внутреннего порядка. Между тем членам правительства казалось, наоборот, что адмирал не должен быть Верховным Главнокомандующим. В его лице рассчитывали видеть устойчивую верховную власть, свободную от функций исполнительных, не зависящую от каких-либо партийных влияний и одинаково авторитетную как для гражданских, так и для военных властей». С другой стороны, такие прерогативы выглядят довольно странно: во время войны «исполнительные функции» являются едва ли не самыми важными и отчужденность от этих функций носителя «верховной власти» превращает последнего не более чем в «надзирателя» над министрами. Впрочем, как мы помним, омская «конституция» все-таки предоставляла Верховному Правителю «власть по управлению во всем ее объеме», то есть, очевидно, и «исполнительные функции», и в этом можно увидеть победу Колчака над своим кабинетом. Отстоял Александр Васильевич свою позицию и в вопросе о власти военной: «… Именно Верховным Главнокомандующим он и должен быть, – излагает аргументацию адмирала Гинс, – так как не иметь непосредственного влияния на ход военных дел – значило, по его мнению, не иметь вообще ни силы, ни значения»; Совет министров вынужден был с этим согласиться.

К роли Колчака как Верховного Главнокомандующего нам еще предстоит вернуться, сейчас же обратим внимание на принципиальный вопрос о соотношении военной и гражданской властей. Похоже, что «милитарист» Колчак в естественном стремлении «милитаризовать» управление страной и сделать армию и ее интересы доминирующими вошел в противоречие со специфическими чертами «сибирской» контрреволюции, уже прочно сложившимися к тому моменту.

На Юге России при генералах Корнилове, Алексееве и Деникине управление освобожденными местностями становилось, в сущности, придатком при Главном Командовании. Напротив, на Востоке именно политические группировки, претендовавшие на роль носителей государственной власти, формально выступали создателями и возглавителями вооруженных сил. Не случайно поэтому невольное терминологическое противопоставление «Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России» – «войскам Сибирского Правительства». Колчак добился сосредоточения в своих руках военной власти и стремился к ее усилению, но распустить Совет министров и преобразовать его в «деловое учреждение» с урезанными прерогативами или в гражданское управление при своей Ставке он, конечно, уже не мог. А между тем из существования полноправного кабинета следовало, что любые министерские конфликты будут неизбежно приобретать большее значение, чем в рамках «делового учреждения».

Но и с существовавшей структурой власти (Колчак часто определял ее формулировкой «я и Правительство, мною возглавляемое») все было далеко не просто. Уже 21 ноября был образован «Совет Верховного Правителя» в составе Председателя Совета министров, трех членов кабинета (министров внутренних дел, иностранных дел и финансов) и управляющего делами Верховного Правителя и Совета министров – в некотором смысле «кабинет внутри кабинета». Позже, указом от 7 августа 1919 года, в компетенцию Совета Верховного Правителя были включены новые вопросы – «по организации военно-административного Управления на фронте и в тылу», «по укомплектованию и организации снабжения армии и флота», «по осуществлению мероприятий, вытекающих из общего плана кампании» и «по вопросам военно-политического значения», – а его состав соответственно расширился. Теперь в Совет вошли также военный и морской министры, начальник штаба Верховного со своими помощниками, помощник военного министра по делам казачьих войск и даже, «если по положению фронта это оказывается возможным», – командующие армиями и фронтом. Но можно ли сказать что-либо о причинах и внутреннем смысле создания этой новой управляющей структуры?

Вологодский, похоже, просто не придал ей большого значения: в дневнике премьер-министра никак не отражено создание Совета Верховного Правителя в ноябре, а относительно его расширения в августе отмечено лишь, что обсуждение указа «не проходило через Совет Министров». Гинс ограничивается туманным указанием на желание «установить общие линии политики» с оговоркой, что в действительности приходилось «устранять закулисные влияния». Управляющий министерством иностранных дел Сукин вообще приписывает новому органу вид чуть ли не дружеского кружка: «В совершенно неофициальной форме, принимавшей характер спокойной беседы, Верховный Правитель перебирал все текущие вопросы, не имевшие законодательного характера». Однако смысл Совета был, кажется, все-таки глубже, чем частные консультации адмирала с некоторыми из своих сотрудников.

Вспомним: по отношению к дореволюционной системе государственного управления нередко высказывались упреки в том, что кабинет министров в сущности не представлял собою единого органа – Русские Императоры назначали министров, каждый из которых управлял своим ведомством, но полной координации между ведомствами не было, или же она осуществлялась Государем с наиболее доверенными советниками. В этой картине много упрощений, но и некоторое зерно правды в ней есть, – а Колчак разделял некоторые предубеждения против «старого режима» и в любом случае считал его недостаточно эффективным.

Таким образом, в сформировании Совета Верховного Правителя нам видится не дублирование правительственных функций и не создание кружка для дружеских бесед, а попытка непосредственной и действенной координации политики, проводимой основными министерствами, под непосредственным контролем Верховного. Не менее значительной представляется и еще одна структура, родившаяся в «колчаковской» системе управления, – Экономическое Совещание.

Чрезвычайное Государственное Экономическое Совещание было образовано на основании акта от 22 ноября, подписанного Вологодским, но имевшего не совсем обычный зачин – «Верховный Правитель указал…» Действительно, по свидетельству Гинса, премьер-министр оказался поставленным перед готовым проектом; и, даже если отнести идею Экономического Совещания на счет чьих-либо «влияний», нельзя отрицать, что Колчак положительно воспринял ее и поддержал своим личным вмешательством, исказившим нормальное продвижение проекта. Значит, идея эта вполне соответствовала его взглядам; в чем же она заключалась?

Состав Совещания как будто вновь заставлял заподозрить выделение «кабинета в кабинете». В него должны были войти министры: финансов, снабжения, продовольствия, торговли и промышленности, путей сообщения, военный, а также государственный контролер. Однако теперь к ним добавлялись трое «представителей Правлений Частных и Кооперативных Банков», пятеро «представителей Всероссийского Совета Съездов Торговли и Промышленности», трое «представителей Совета Кооперативных Съездов» и могли «приглашаться» – «сведущие лица по всем вопросам, подлежащим обсуждению Совещания». Вопросы же эти формулировались следующим образом:

«Предметом занятий указанного Совещания должно быть выяснение:

А. Финансовых мероприятий, которые дали бы возможность в кратчайший срок устранить тяжелое финансовое положение, переживаемое страной.

Б. Мероприятий, необходимых [83]в деле правильного снабжения армии.

В. Мероприятий, необходимых по восстановлению производительных сил и товарообмена в стране».

Через несколько месяцев и состав, и полномочия Государственного Экономического Совещания были расширены. Согласно утвержденному Колчаком и Советом министров 2 мая «Положению», теперь оно должно было состоять из: «а) Министров: Военного, Морского, Торговли и Промышленности, Финансов, Снабжения и Продовольствия, Путей Сообщения, Труда, Земледелия, Внутренних Дел, Иностранных Дел и Государственного Контроля; б) Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего; в) пяти лиц, избираемых Всероссийским Советом Съездов Торговли и Промышленности; г) пяти лиц, избираемых Советом Всесибирских Кооперативных Съездов, в том числе не менее трех от центральных кооперативных объединений; д) двух представителей Центрального Союза профессиональных организаций, в том числе одного от железно-дорожных служащих; е) не свыше двадцати представителей земских и городских организаций из числа кандидатов, представляемых в порядке, указанном в статье 5 настоящего Положения [84]; ж) двух представителей Совета частных Банков; з) представителя Московского Народного Банка; и) двух представителей от Сельско-Хозяйственного Общества; к) двух представителей от Общества Сибирских Инженеров – по одному от Томского и Иркутского его Отделений; л) представителя Центрального Военно-Промышленного Комитета; м) четырех представителей Самоуправлений Казачьих Войск [ – ] по одному от Оренбургского, Уральского, Сибирского и Забайкальского и н) представителей науки и других лиц, назначаемых Верховным Правителем по представлению Председателя Экономического Совещания». Совещание должно было:

«а) делать Правительству представления о необходимых предприятиях в области финансовой, торгово-промышленной, сельского хозяйства, труда, транспорта и по всем другим вопросам, касающимся экономической жизни страны; б) обсуждать вопросы снабжения и продовольствия армии; в) рассматривать роспись государственных доходов и расходов (государственный бюджет); г) обсуждать разработанные подлежащими ведомствами законопроекты общего значения по указанным в пункте “а” сей статьи вопросам».

Теперь в Экономическом Совещании уже различимы черты законосовещательного органа, хотя и с ограниченным кругом проблем государственной жизни, подлежащих его рассмотрению. Не случайно поэтому единодушие сегодняшнего историка, определяющего его как «некоторое подобие представительного органа в колчаковском государстве», и мемуариста – современника событий, по ассоциации вспоминавшего о «парламенте».

Парламентом Экономическое Совещание, конечно, не было. До некоторой степени его устройство напоминает Государственный Совет образца 1906 года; с точки зрения этой аналогии «колчаковское государство» в качестве представительного органа избирало высшую из существовавших до Февраля палат, видимо, как имевшую более деловой характер (деморализующая, а иногда и подрывная деятельность Государственной Думы давно уже не составляла секрета, а ее вожди безнадежно себя скомпрометировали). Другую аналогию допустимо усмотреть с «Земским Собором», созванным генералом Дитерихсом в 1922 году в агонизирующем Белом Приморьи. Согласно «Положению» об этом органе, в его состав входили «Временное Приамурское Правительство и представители от духовенства, от армии и флота, от гражданских ведомств, от несоциалистических организаций, от горожан домовладельцев, от сельского населения, от городских самоуправлений Владивостока, Никольск-Уссурийского и Петропавловска, от Земства, от торгово-промышленного класса, от Православных приходов, от общества ревнителей Православия, от старообрядческого духовенства, от старообрядческой общины, от высших учебных заведений, от областных несоциалистических организаций, от русского населения полосы отчуждения К.В. ж. д. и от поселковых управлений». Нельзя не отметить, что «колчаковское» Совещание по своему составу было менее демократичным, чем «дитерихсовский» Собор. Разумеется, генерал и ставил перед собою иные цели – не формирование представительного «делового учреждения», а попытку найти общий духовный центр, точку опоры для продолжения борьбы; однако распространенное противопоставление «консерватора» Дитерихса «либералу» Колчаку после рассмотренного сравнения вряд ли остается правомочным.

Еще одной немаловажной чертою Экономического Совещания является сглаживание противопоставления исполнительной власти – законосовещательному органу. Будучи включенными в число членов Совещания, главы «ключевых» министерств тем самым оказывались призванными к сотрудничеству с общественностью в лице выборных членов, а последние, даже находясь в оппозиции, должны были видеть в министрах не сановников, приглашенных «извне» для объяснений по какому-либо запросу, а равноправных сотрудников. Осознанно или неосознанно, но такая политика адмирала Колчака в деле строительства высших государственных учреждений знаменовала его курс на единство «правительственного» и «общественного» фронта.

Сопоставление Совещания и Собора сразу же ставит нас перед существенным отличием – широким представительством в последнем религиозных организаций (духовенство было представлено и в Государственном Совете). Строя «деловое учреждение», Колчак вряд ли мог включать в его состав и привлекать к решению вопросов «экономической жизни страны» церковных деятелей, но это не должно становиться основанием для сомнений в личных убеждениях Александра Васильевича (очевидец описывает рабочий кабинет Верховного: «Налево у стены за письменным столом, в больших креслах с резными ручками, изображающими головы сфинксов, сидел адмирал. Налево от его руки на маленьком столике лежало Евангелие и на нем просфора») или в его взглядах на духовную жизнь и самый облик России и русского воинства. Призыв Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего: «Да поможет нам Господь Бог Всемогущий, Которого многие из нас в годы великих испытаний забыли, выполнить свои обязательства и долг перед Родиной и привести труд наш к Ее возрождению, счастью и свободе» (слова нешаблонные и искренние!) – очевидно свидетельствует о его вере, а отправка на фронт «проповеднических отрядов» заставляет вспомнить точку зрения Командующего Черноморским флотом на важность религиозного воспитания на войне.

Не забудем и о принятой при адмирале Колчаке государственной символике. Если традиция исполнения в качестве гимна – духовного песнопения XVIII века «Коль славен наш Господь в Сионе» уже бытовала ранее, то для разработки нового герба (на основе традиционного изображения двуглавого орла) был объявлен специальный конкурс. Согласно его условиям, «вместо снятых [85]эмблем царской эпохи (короны, скипетра и державы) герб должен быть украшен эмблемами, характерными для новой возрождающейся государственности». Однако в принятом варианте была сохранена не только держава в лапе орла (скипетр заменили на меч), но даже цепь ордена Андрея Первозванного – на его груди (в чем можно усмотреть не только преемственность традиций, но и молитвенное обращение к Апостолу – покровителю России). О короне же, исчезнувшей с «колчаковского» герба, следует поговорить особо.

«Правительство настоящего времени, правительство Адмирала Колчака, – писала в сентябре 1919 года фронтовая газета, – правильно понимая и по заслугам оценивая значение православия в деле государственного строительства России, восстановило эту легкомысленно и преступно порванную связь церкви и государства и после правительств, лишенных простого государственного смысла и богоборствующих, само покорно и благоговейно склонилось к подножию Креста Господня. Недавно в одном журнале, – продолжает автор статьи, – я видел и пришел в восторг от изображения проэкта нового государственного герба России: тот же могучий двуглавый с приподнятыми вверх крыльями орел; в крепко сжатых когтях у него обнажен[ный] острый меч, как символ власти, и держава, как знак суверенных автократических прав России; вверху крест, как очевидный символ православия русского народа, а над крестом в лучах света краткая, но многоговорящая самой своей краткостью надпись: “Сим победиши”. Эта надпись со всею определенностью указывает на признание за Крестом Христовым и верою православной громадного исторического значения в деле строительства политических и государственных судеб русского народа и русского государства. Этот могучий Державный Орел [ – ] не та пустоголовая, пришибленная, с опущенными вниз крыльями, обдерганная ворона, которую придумал для России Керенский. Такому Орлу можно и д?лжно служить, такому Орлу верить, его любить, таким Орлом гордиться».

Но такое прочтение и даже аналогия с видением Святого Равноапостольного Царя Константина (перед битвой ему был явлен символ Креста с девизом «Сим победиши»), не менее очевидная в «колчаковском» гербе, меркнут в сравнении с другой, еще более знаменательной. Как известно, в дни отречения Императора была чудесным образом явлена икона Божией Матери «Державная», на которой Заступница приняла утраченные регалии Божиего Помазанника – венец, скипетр и державу. И встречным движением, от земли к Небу, герб терзаемой смутой страны был увенчан Крестом – последним и единственным упованием. На икону перешли земные регалии – на гербе главная из них была заменена Небесным Символом; и хотя в те годы вряд ли кто-либо задумывался именно о такой параллели, она не становится от этого менее красноречивой.

Столь же красноречиво и другое сопоставление. Архимандрит Константин (Зайцев), размышляя о борьбе за Россию, которую вел Колчак и его соратники, обращался к сказанным столетием ранее словам: «Укажите силу, которая одним словом могла бы вызвать голос народа, во всю мощь его потрясающего грома и несокрушимого действия. У других народов такими силами ныне служат идеи прогресса, цивилизации, свободы… Покажите эти знамена нашему народу, он посмотрит и спросит: есть ли на них знамение креста или другой святыни? Нет? Значит, скажет он, они не христианские». В 1919 году герб России был в прямом смысле слова увенчан Знамением Креста, но угасающий дух народный уже не смог на это отозваться…

Рука об руку с символикой общегосударственной шла и военная: приказом 30 ноября 1918 года Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий не только восстановил праздник ордена Святого Георгия (26 ноября старого стиля), но и расширил его значение, повелев:

«Считать этот день праздником всей Русской Армии, доблестные представители которой высокими подвигами, храбростью и мужеством запечатлели свою любовь и преданность нашей Великой Родине на полях брани.

День сей торжественно праздновать ежегодно во всех воинских частях и командах».

Это вновь было формой молитвы, скрытой под сдержанными словами приказа по армии, – просьбой о небесной помощи, о благословении Великомученика и Победоносца. И в своем душевном движении Верховный Правитель встречал неизменный отклик и поддержку со стороны Церкви. Знаменательно звучали слова Высокопреосвященного Сильвестра, Архиепископа Омского и Павлодарского (претерпевшего впоследствии мученическую кончину от рук большевиков и канонизированного), благословляющего адмирала иконой Христа Спасителя:

«В древности была не только внешняя, но и внутренняя связь между деятелями государственными и представителями Церкви, и она, эта связь, давала мощь и силу государству в его строительстве, в течение веков создавшем нашу великую Российскую страну, бывшую великой до последнего времени. Эта нравственная связь укреплялась всегда единением между государственным представительством и церковным.

Я приветствую Вас и призываю на Вас Божье благословение. Да поможет Господь и ныне поддержать эту связь, дабы и нам быть преемниками тех сил духовных, которые помогли бы нам восстановить то, что нами утрачено ныне».

Благословение Святителя заставляет вспомнить напутствие Преподобного Сергия Радонежского благоверному князю Димитрию на Куликовскую битву или благословение Священномучеником Патриархом Ермогеном воинства, освобождавшего Русскую землю в Смуту XVII столетия. А к народу Высшее Временное Церковное Управление, образованное Сибирским соборным совещанием в ноябре 1918 года «для управления епархиями Сибири, Приуралья и других освобожденных от советско-большевистской власти частей России на время их разобщения с Москвой и Святейшим Патриархом», обращалось с таким призывом:

«… Для нашего общего и для каждого из нас в отдельности блага, для спасения и возрождения нашей гибнущей Родины все мы должны прежде всего исправить свою жизнь, снова сделать ее строго-христианской, какой она была у наших благочестивых предков…

Чтобы воскресить высокие христианские идеалы в нашей омертвевшей душе, мы снова должны стать под благодатное осенение Святой Церкви Христовой Православной, должны прильнуть к ней, как к любящей и всепрощающей матери нашей, всем своим существом. А затем каждый из нас честно и достойным образом должен исполнять свой долг гражданский. Долг этот состоит в том, чтобы деятельно помогать Благоверному Правительству нашему в восстановлении государственного порядка и чтобы поддержать наше Христолюбивое воинство, самоотверженно ведущее борьбу с врагами».

Разумеется, условия войны, всегда пагубно влияющей на человеческую душу, ставили на пути к достижению идеала «строго-христианской жизни» многочисленные препятствия, – но такими препятствиями и вообще усеян духовный путь христианина. Война же велась против богоборческой власти, власти, уже запятнавшей себя кровью новомучеников и воздвигшей жесточайшие гонения на Церковь, и это переводило сопоставление христианского идеала с воинским подвигом из разряда отвлеченных рассуждений в область живую и предметную. И нельзя не упомянуть здесь свидетельство еще об одном благословении адмиралу Колчаку, хотя нельзя не упомянуть и о сомнениях, окружающих это свидетельство.

Оно принадлежит ротмистру В.В.Князеву, личному адъютанту Верховного. Согласно его рассказу, в начале 1919 года (судя по контексту – во время поездки Александра Васильевича на фронт) перешедшим линию фронта священником Колчаку были переданы фотографический снимок с иконы Святителя Николая Чудотворца, находившейся на Никольских воротах Московского Кремля, и письмо с благословением Патриарха Тихона. Приведенный в воспоминаниях текст письма на первый же взгляд вызывает сильные сомнения в своей аутентичности («Аура атмосферы молитвенного экстаза не поддается описанию»), да и вообще воспоминания Князева изобилуют сомнительными или явно недостоверными пассажами; однако мемуарист и не настаивал на абсолютной точности приведенной им выписки – «мне удалось наскоро выхватить части прекрасного благословляющего письма», – сам же пользовался репутацией человека крайне легкомысленного: «Не везет адмиралу по части ближайшего антуража; он взял к себе личным адъютантом ротмистра Князева, который дивит кутящий Омск своими пьяными безобразиями; много хуже это[го] то, что этот гусь злоупотребляет своим положением и позволяет себе разные распоряжения именем адмирала», – писал о нем Будберг (чьи характеристики, впрочем, часто бывают преувеличенными).

В то же время может иметь под собою определенные основания сообщение Князева, что «увеличенная фотография [иконы] Святителя Николая была преподнесена Адмиралу Колчаку в Перми как освященный и благословляющий Образ Чудотворца – Патриархом Мучеником Тихоном». В печати сообщалось, что при посещении Верховным Правителем освобожденной Перми 19 февраля 1919 года Епископ Чебоксарский Борис, временно управляющий Пермской епархией, действительно «благословил его иконой Святителя Николая Чудотворца, представляющей собою точный снимок с чудотворного лика Угодника Божия на Никольских воротах священного Кремля». Об особом характере врученной адмиралу иконы – копии с кремлевской святыни, кажется, может свидетельствовать повышенное внимание и почтение к ней как самого Колчака, так и церковного народа. «Глубоко верующий Адмирал с благоговением принял св[ятую] икону и решил, что эта святыня отныне будет сопровождать его во всех трудах и походах», – сообщал журнал Церковного Управления; в свою очередь, «благочестивые граждане г[орода] Омска пожелали поклониться св[ятой] иконе Угодника Божия и всенародно помолиться перед нею о спасении отечества», следствием чего стали прошедшие по благословению Святителя Сильвестра многолюдные крестные ходы 23 и 30 марта. Все это позволяет предположить, что об иконе и вправду знали нечто такое, что, не попадая на страницы официальных изданий, возбуждало тем не менее особенно горячее и ревностное ее почитание.

Любым рассуждениям о позиции Святителя Тихона в годы войны обычно сразу же противопоставляют свидетельство князя Г.Н.Трубецкого: «Я ехал на юг, в Добровольческую армию, рассчитывая увидеть всех, с кем связывалась надежда на освобождение России. Я просил разрешения святого патриарха передать от его имени, разумеется в полной тайне, благословение одному из таких лиц, но патриарх в самой деликатной и в то же время твердой форме сказал мне, что не считает возможным это сделать, ибо, оставаясь в России (разве „юг“ в то время не был Россией? – А.К.), он хочет не только наружно, но и по существу избегнуть упрека в каком-либо вмешательстве Церкви в политику». Однако здесь, как явственно видно, речь идет не о благословении «движению» или «делу» как таковому, а какому-то «лицу», о котором, например, вообще неясно, принадлежало ли «оно» к составу Добровольческой Армии или находилось в ее обозе, в числе незадачливых политических деятелей, с чьими именами их коллеги все же могли связывать «надежды на освобождение России». Заметим также, что накануне отъезда Трубецкого из Москвы он и его единомышленники получили с Юга России достоверные сведения, которые, как разочарованно (!) вспоминал князь, «оставляли мало надежды на возможность привлечь на нашу сторону Добровольческую армию».

А были ли достаточные основания для дальнейшего сокрытия благословения, тайно данного Патриархом? Несомненно, – вспомним о последствиях, к которым привело использование имени Святителя Тихона Епископом Камчатским Нестором, в сентябре 1919 года заявившим журналистам, будто Святитель поручил «передать в Сибири и [на] Дальнем Востоке всем верным сынам Церкви его патриаршее благословение и просил всех объединиться для избавления от большевиков России и Москвы и ее святынь». Подвергнутый чекистскому допросу Патриарх заявил, что не посылал «никакого благословения Колчаку с епископом Нестором… да и послать не мог, так как епископ Нестор скрылся с нашего горизонта еще в начале сентября 1918 года… а Колчак появился на политическом горизонте позднее». Это совершенно справедливо, однако сегодняшние попытки возложить «вину» на неких безымянных журналистов – «не исключено, что епископ Нестор мог передать корреспондентам омской печати общее благословение русскому народу от Патриарха Тихона, которое было преобразовано журналистом в благословение на борьбу с большевиками», – удивляют стремлением во что бы то ни стало отделить церковных иерархов от русского воинства, сражавшегося за Россию.

Протокол одного из допросов действительно приписывает Святителю Тихону признание, что он «оказывал Деникину и Колчаку моральную поддержку, не доходившую, однако, до дачи им благословения», однако раскрытие понятия «моральной поддержки, не являющейся благословением» в этом контексте представляется затруднительным (или речь идет о молитвах Патриарха за Деникина и Колчака? – но тогда вопрос о поддержке их Святителем получает окончательное разрешение!), чекистские же документы вообще являются источником сомнительным: «яко ложь есть и отец лжи» (Ин. 8:44). И трудно предположить, чтобы Патриарх, в годовщину Октябрьского переворота обративший к советским правителям «горькое слово правды», обличавший их в совершении многочисленных злодеяний и предупреждавший: «… взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лук. 11, 51), и от меча погибнете сами вы, взявшие меч (Мф. 26, 52)», – не сочувствовал бы тем, кто с оружием в руках вступился за поруганную Веру и разоряемое Отечество. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и возможность личного благословения Патриархом воина Александра, в котором прозорливый Святитель мог чувствовать искреннюю жертвенность и готовность положить «душу свою за други своя».

И – силою ли воли и авторитетом адмирала Колчака, или молитвою Патриарха Тихона, или и тем и другим вместе, и не нужно противопоставлять одно другому! – в течение зимы – весны 1919 года действительно происходит консолидация сил, борющихся за общее русское дело, вокруг Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего.

Наиболее опасною внутренней язвой оставался конфликт с Атаманом Семеновым. Впрочем, Семенов, несмотря ни на какие симпатии тех, кто тайно ему сочувствовал, все-таки оказался в изоляции даже географической. Хорват, если втихомолку и инспирировал первые протесты Атамана, теперь демонстрировал безоговорочную лояльность Колчаку, и даже «младший брат» Григория Михайловича – Атаман Калмыков воздержался от открытой поддержки и создания противоколчаковского альянса.

Советский автор П.С.Парфенов («Петр Алтайский», бывший подпольщик, по некоторым сведениям служивший одновременно и в правительственной контрразведке, причем в офицерских чинах) утверждал даже, что в ходе «дипломатической» обработки Калмыкова последнему была направлена «заискивающая телеграмма» с поклоном «вам и войску, вас избравшему», подписанная чуть ли не всей «верхушкой» Омска за исключением Колчака (Вологодским, Лебедевым, Ивановым-Риновым, Суриным, Хорошхиным, Матковским идр.). В то же время после первого издания книги Парфенова о Гражданской войне в Сибири он открыто обвинялся не только «в “подтасовке” некоторых фактов», но и «в “составлении” некоторых документов», и трудно сейчас сказать, принимали ли попытки повлиять на уссурийского Атамана именно такие формы. Как бы то ни было, Калмыков, ранее бравировавший непризнанием Директории и лично симпатизировавший Семенову, теперь проявлял лояльность Колчаку, хотя и отличался самоуправством, железной рукою поддерживая порядок в войске и не останавливаясь перед жестокими и противоправными мерами.

Провалилась и попытка Григория Михайловича найти поддержку у того, кого он выставлял альтернативным Колчаку кандидатом на роль Верховного Правителя, – у генерала Деникина. Атаман командировал на Юг России своего старого сослуживца есаула Миллера, однако его миссия не возымела успеха, а в Забайкалье полетели резкие телеграммы-окрики: «… Всякое противодействие объединению является изменой Родине и не может быть ничем оправдано» (Деникин); «До сих пор я гордился тем, что некогда командовал славными нерчинцами, теперь стыжусь, узнав, что среди них оказался изменник общему делу…» (барон Врангель, бывший начальник Семенова по службе в 1-м Нерчинском полку).

Даже японцы, которых принято представлять неизменными покровителями Атамана, отступились от него. Уже в декабре 1918 года ими была пресечена попытка Семенова сделать своего ставленника Командующим войсками Амурской области. Никто иной, как представители японского командования, предложили незадачливому командующему незамедлительно сдать должность, а Григорий Михайлович, если и имел до этого какие-либо иллюзии относительно своих восточных союзников, – теперь должен был с этими иллюзиями распрощаться.

Что же касается конфликта между забайкальским Атаманом и Верховным Правителем, – в нем небезупречно выглядят обе стороны. Со стороны «читинской партии» самым агрессивным действием в этот период следует считать выпуск в начале 1919 года анонимной брошюры «Адмирал Колчак и Атаман Семенов», наряду с шаржированной биографией Верховного Правителя и изложением развития конфликта содержащей и прямой призыв: «Граждане! Теперь тяжелый политический момент, и не таким грязным и больным людям, как адмирал Колчак, быть нашим Верховным Правителем… Долой его! Сам Колчак – это олицетворение честолюбия – добровольно не уйдет, нужно его убрать», – хотя никаких реальных попыток «убрать» предпринято не было. «Омская партия» вела себя гораздо активнее. Утвержденным Колчаком постановлением Совета министров от 21 января 1919 года была создана специальная «Чрезвычайная Следственная Комиссия» «для расследования поступивших к Правительству сообщений, донесений и жалоб на противозаконные и неправильные по службе действия бывшего командира 5-го Приамурского Корпуса полковника Семенова и подчиненных ему военных и гражданских чинов», выехавшая в Читу. Председатель комиссии неоднократно заявлял о чинимых препятствиях, однако наряду с этим были предоставлены и возможности для опроса свидетелей, сбора документов и формулирования ряда нелицеприятных заключений, – основным же обвинениям в адрес Атамана подтверждений так и не нашлось (деятельность комиссии была прекращена в середине июня). Некоторые шаги, надо сказать, были предприняты Омском и не дожидаясь каких-либо заключений.

Позицию Колчака в этом конфликте принято характеризовать как слабую и едва ли не униженную перед «нахрапистым забайкальским соловьем-разбойником» и его «японскими покровителями». Может быть, так же оценивали ее и сам Верховный Правитель, обмолвившийся в марте, что «не может справиться с атаманом Семеновым», и его премьер-министр, с возмущением записывавший в дневнике: «… Он (Семенов. – А.К.) то и дело вставляет палки в колеса нашего правительства и дискредитирует в глазах населения армию. А мы не имеем сил бороться с ним. Тяжело». С другой стороны, можно ли посчитать «слабой» власть, которая в пылу борьбы позволяла себе приостановить финансирование подчиненных Атаману войск, – когда же Семенову, который должен был кормить своих казаков и солдат, пришлось прибегнуть к «выемке денег» из Читинского отделения Государственного Банка и попробовать наложить руку, впредь до открытия армейских кредитов, на сборы Маньчжурской таможни и винный акциз, – это было квалифицировано как новые беззакония. Не отрицая беззаконного характера подобных действий, следует признать в то же время, что Григорий Михайлович хорошо понимал простую истину: как бы ни дрались «паны», у «хлопцев» не должны трещать чубы…

Время шло, и все яснее становилось, что конфликт изжил себя. У Атамана не оставалось другого выхода, кроме официального признания Верховного Правителя, у адмирала – кроме формальной реабилитации своего «оппонента». На собравшемся Войсковом Круге Забайкальского войска (который, в частности, телеграммой Верховному Правителю выразил «настоятельное пожелание о скорейшей ликвидации существующего недоразумения между Правительством и Атаманом Семеновым») Григорий Михайлович был 9 июня 1919 года избран Войсковым Атаманом, – и определенную роль здесь могла сыграть выраженная им 27 мая (не дожидаясь отмены приказа № 61) «готовность подчиниться правительству, возглавляемому Верх[овным] Прав[ителем] адм[иралом] Колчак».

Скорее всего, Семенов уже имел сведения о готовившейся реабилитации, хотя оформивший ее приказ Верховного получил уже после цитированной телеграммы. Редакция приказа, однако, наглядно показала, что на уступки во имя общего дела пошел действительно Атаман, а отнюдь не Верховный Правитель. «Ознакомившись с материалом следственной комиссии по делу Полковника Семенова и не найдя в деяниях названного штаб-офицера состава Государственной измены, приказ мой от 1-го декабря 1918 года за № 61 – отменяю», – писал адмирал, фактически совершая несправедливость, ибо такая формулировка подразумевала, что инкриминировавшееся Атаману «нарушение телеграфной связи и сообщений в тылу армии» имело место (а этого вроде бы не сумел доказать никто из его противников), но заключала в себе не измену, а что-то другое (?). Не лучше был и второй параграф приказа, низводивший Григория Михайловича с должности командующего отдельной армией на роль командующего неотдельным корпусом, – и тем самым не только наносивший удар по самолюбию, но и существенно урезавший административные и дисциплинарные права Семенова. При этом уже не приходится говорить о «японской руке», якобы «принудившей» Колчака реабилитировать «мятежного Атамана», тем более что представители шести казачьих войск тогда же отмечали: «Атаман Семенов пошел с нами, казаками, вместе, отвергнув всякое иноземное посредничество». Итак, политическая победа, в сущности, осталась за адмиралом.

С «умиротворением» Семенова общий государственный порядок на территории, непосредственно подчиненной Верховному Правителю, можно было считать в целом установленным. В течение нескольких месяцев особую единицу, с административной точки зрения, представлял собою лишь Дальний Восток, возглавляемый Верховным уполномоченным Российского Правительства – генералом Хорватом. 3 декабря 1918 года указом Колчака были назначены два его помощника – генерал Иванов-Ринов по военной части и генерал Флуг по гражданской; 6 мая 1919-го Хорват в дополнение к своему посту Уполномоченного стал Командующим войсками Приамурского военного округа, а Командующим морскими силами на Дальнем Востоке был официально назначен адмирал Тимирев, фактически уже исполнявший эти обязанности. Особый статус дальневосточного региона не продлился, однако, дольше 28 июля, когда Колчак упразднил должность Верховного уполномоченного, «подчинив край общему порядку управления» (Хорвата сделали сенатором и «Главноначальствующим над русскими учреждениями в полосе отчуждения»).

«Общий» (фактически – мирного времени) порядок управления, который Колчак стремился установить на Дальнем Востоке, нашел отражение и в решении Верховного Правителя сформировать в Приморской, Амурской и Забайкальской областях и полосе отчуждения (Заамурском округе) Пограничную стражу, подчиненную, как было и в Российской Империи, министру финансов; формированием должен был руководить генерал С.Н.Люпов.

Автономией обладали также казачьи области, относительно которых грамотой Российского Правительства от 1 мая 1919 года гарантировалось «сохранение установившихся на землях казачьих войск основ войскового самоуправления», а также «неприкосновенность занимаемых казачьими войсками земель и прав их на владение и распоряжение этими землями». При этом Правительство подтверждало, что «считает незыблемым» и «образ служения» казаков, чем как будто обуславливалась сословная специфика казачества, связывающая предоставляемые права с более тяжелой, чем у остального населения, формой воинской повинности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.