Глава 4 Флотоводец

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

Флотоводец

«В пути мы трое, – вспоминает Бубнов дорогу в Ставку, – объединенные единством взглядов по нашей совместной службе в Морском Генеральном Штабе и связанные взаимными чувствами симпатии, подробно обсудили обстановку в Черном море, и А.В.Колчак со свойственной ему ясностью ума и решительностью принял определенную точку зрения на направление операций в Черном море, каковую немедленно по своем прибытии в Севастополь стал неукоснительно проводить в жизнь». Несомненно, что старый сослуживец приложил все усилия, дабы сделать Колчака сторонником «Босфорской операции», а адмирал после принятия командования и вправду действовал в этом направлении решительно и целеустремленно; однако Бубнов ли сказал то решающее слово, которое глубоко повлияло на Александра Васильевича и побудило его работать не за страх, а за совесть? По крайней мере, повествуя о постановке ему задач, адмирал впоследствии совсем не вспоминал об этих разговорах в поезде и говорил лишь о том, что произошло уже в Ставке.

«В Ставке я явился сперва к начальнику штаба Алексееву, а затем к Государю, – свидетельствует Колчак. – Это было в конце июня – начале июля 1916 г. Алексеев посвятил меня в общее военное положение, а затем я получил от него и Государя руководящие указания. Мне было дано задание десанта в Босфор для захвата его. Государь, когда я спросил его об этом задании, сказал, что к этому необходимо вести подготовительную работу».

Заметим, что Александр Васильевич не раз упоминал лиц, в его рассказе не игравших существенной роли; поэтому предположение, будто имя Бубнова было им опущено как не имевшее широкой известности (в сравнении с генералом М.В.Алексеевым и Императором), не представляется нам убедительным. Следует также обратить внимание на то, что Алексеев (начальник штаба Верховного Главнокомандующего), хотя и допускал принципиальную возможность десанта на Босфоре, еще весной 1916 года считал его преждевременным, ссылаясь на растянутость сухопутного фронта, «далеко еще не выясненное политическое и военное положение Румынии», невозможность выделить для десанта необходимые силы – речь шла о нескольких корпусах! – недостаток тоннажа и значительную протяженность морских коммуникаций, все еще уязвимых для ударов «Гебена», «Бреслау» и немецких подводных лодок. Поэтому остается придти к выводу о весомости именно Государева слова и о том, что в первом приказе Черноморскому флоту, отданном Колчаком (он вступил в командование 9 июля 1916 года), звучали не дежурно-верноподданнические, «этикетные» слова, а отголоски реальной беседы Императора со своим адмиралом, во время которой Николай II благословил Александра Васильевича иконой (к сожалению, сведений о ее дальнейшей судьбе у нас не имеется):

«Государь Император преподал мне как Верховный Командующий указания и предначертания о деятельности флота Черного моря и изволил высказать свое мнение о значении флота Черного моря в настоящей войне и о задачах его, сводившихся к великим историческим целям.

Я не буду ни называть, ни говорить о них, но пусть каждый из нас помнит и знает, что Государь Император верит, что Черноморский флот, когда ход событий войны приведет его к решению исторической судьбы Черного моря, окажется достойным принять участие в этом решении».

Итак, давняя точка зрения, будто Черноморский флот неспособен «непосредственно влиять ни на один объект высокой политической важности», отныне и навсегда была Колчаком решительно оставлена. На полтора года Константинополь станет для него манящим миражем, символом победы и воинской славы, делом чести. Горячий и увлекающийся адмирал, быть может, и хотел бы с первых же дней пребывания на новом посту обратиться к решению именно этой задачи, но перед ним стояло слишком много более мелких, хотя и не менее важных для хода войны на Черном море.

Утверждали, будто Эбергард, узнав, кто станет его преемником, сказал: «Всякое другое назначение показалось бы мне обидным». Вполне вероятно, что старый адмирал действительно слышал о Колчаке и ценил его, но все же звучащее в этой фразе уважение выглядит несколько преувеличенным: назначение офицера с другого флота, молодого и недостаточно опытного, в обход достойных кандидатов-«черноморов», которых Эбергард наверняка мог бы предложить, если бы его об этом спросили, носило все-таки оттенок обиды, и более аутентичными представляются сухие слова бывшего Командующего флотом, сохраненные памятью капитана 2-го ранга Лукина: «Вместо меня вашим командиром будет молодой энергичный адмирал Колчак. Он использует имеемую подготовку и, даст Бог, уничтожит германо-турецкий флот». И Колчак ринулся в бой…

Это не метафора и не преувеличение. В первые же сутки по приезде Александра Васильевича в Севастополь радиоразведка донесла о появлении в Черном море крейсера «Бреслау». «Адмирал Колчак хотел немедленно выйти с флотом в море для встречи с “Бреслау”, – вспоминает Смирнов, – но оказалось, что выход флота в море в ночное время не организован, а также что выходные фарватеры не протралены и протраление их займет шесть часов времени, поэтому если начать траление на рассвете в три часа, то флот может выйти в море в девять часов утра. Ничего не оставалось делать, как ждать… Адмирал Колчак тотчас же дал указания начальнику охраны Севастопольских рейдов организовать ночной выход флота в море, с тем чтобы эта новая организация уже действовала через двое суток, когда мы будем возвращаться с моря. Мне он приказал разработать план преследования “Бреслау”». Быть может, эти часы нервного ожидания не лучшим образом сказались на Колчаке, когда на следующий день он вывел, наконец, в море дредноут «Императрица Мария» (под флагом Командующего), один из крейсеров и пять эскадренных миноносцев под командой начальника Минной бригады адмирала М.П.Саблина.

Игнорируя прямое свидетельство Смирнова о том, что разработка плана операции принадлежала ему, сегодняшние критики Колчака, разумеется, не упускают случая еще раз поставить адмирала на место: он-де должен был («вероятно, целесообразней было…») выдвинуться непосредственно к Босфору, дабы там дождаться возвращения неприятельского крейсера из его рейда, – а предотвратить последствия действий «Бреслау» (его целью считались русские коммуникации в восточной части Черного моря) должны были бы при этом корабли, базировавшиеся на Батум и в тот момент не только не находящиеся под непосредственным контролем Колчака, но и попросту ему еще не известные (как и их командиры). Не углубляясь в дебри переигрывания истории, заметим, что в плане, предложенном Смирновым и принятом Командующим, просматривается следующая оперативно-тактическая идея: концентрация сил в личном распоряжении Колчака (лишь в случае неудачных поисков в течение целого дня этим силам предстояло бы разделиться, дабы одновременно прикрыть Батум и Новороссийск) и перехват противника еще до того, как тот приблизится к своей предполагаемой цели, дабы в любом случае помешать немецкому капитану выполнить свою задачу.

Разделять силы не пришлось: примерно через семь часов поиска шедший на эсминце «Свирепый» адмирал Саблин радировал об обнаружении «Бреслау» и вскоре вступил с ним в артиллерийский бой на дистанции 80 кабельтовых [25](дальность минного залпа составляла 28 кабельтовых, и потому минная атака была невозможна). Вскоре противник стал виден и с «Марии», которая открыла огонь, но не имела достаточного боевого счастья. Даже не пытавшийся вести бой с могущественным противником, уходивший на предельной скорости «Бреслау» был, по воспоминаниям одного из его офицеров, дважды почти накрыт залпами русского дредноута, и это свидетельство снимает с Колчака часть нареканий по поводу неудачного (на самом деле – наполовину удачного: ведь свою задачу «Бреслау» не выполнил!) исхода боя. Не остается ничего более, как признать, что на стороне немецкого крейсера был такой неопределенный и неуловимый, но от этого не менее реальный боевой фактор, как везение…

После того как вражеский корабль окутался облаком завесы, Колчак сделал попытку уничтожить его минной атакой, но она не удалась, и «Бреслау» сумел укрыться в Босфоре. Относительно управления миноносцами вообще следует упомянуть, что Командующий флотом допустил серьезную ошибку, начав распоряжаться ими помимо адмирала Саблина и затеяв слишком сложный маневр. При этом Колчак плохо ориентировался в своих новых кораблях и не представлял себе их возможностей, что было им признано на заседании флагманов и капитанов, созванном для обсуждения результатов боя. Лукин так описывает это заседание:

«Взволнованным голосом адмирал Саблин начинает свой доклад с указания, что в этой операции инициатива была изъята из его рук, что не он командовал минной бригадой, а сам командующий распоряжался ею, давая непосредственно от себя директивы отдельным миноносцам.

– Так, вы, Ваше Превосходительство, приказали “Беспокойному” идти на пересечку “Бреслау”, причем дали ему неосуществимую [26]задачу, ибо, чтобы выполнить ее, миноносец должен был развить ход больший, чем данный им на испытании. В результате у него развалились кладки.

– Я вполне признаю свою ошибку, – соглашается Колчак. – Не освоившись еще с миноносцами, я спутал их».

Если рассказ достоверен, то неожиданная кротость Колчака, который, по словам того же Лукина, «был вне себя» после получения известия о неудачной атаке, может объясняться только его сконфуженным или даже подавленным состоянием. Однако дальнейший ход обсуждения должен был полностью переадресовать негативные эмоции Александра Васильевича черноморскому адмиралу, который теперь станет для Колчака чуть ли не личным врагом.

Саблин, ссылаясь на свой опыт и опыт морских операций вообще, утверждал, что минные атаки в условиях погони не приводят к успеху (по Лукину, «заканчивает указанием, что, занимаясь всю свою жизнь изучением вопроса, он приходит к выводу, что минные атаки неосуществимы ни днем, ни ночью, разве только какой-нибудь шальной случай»). Колчак, похоже, почувствовал раздражение, помешавшее ему вспомнить, как за восемь лет до этого некий талантливый морской офицер рассуждал о возможностях боевого применения миноносцев:

«Скорость артиллерийского снаряда в настоящее время можно принять в 3000 ф[утов] в сек[унду], скорость [самодвижущейся] мины, в среднем принимаемая в 30 узл[ов], будет около 50 ф[утов] в сек[унду]. Дальность артиллерийского снаряда 120 каб[ельтовых], мины – 20 каб[ельтовых]. Снаряд проходит 20 каб[ельтовых] в 4–5 секунд, мина то же расстояние проходит в 4–5 минут.

В современных башнях выстрел 12-д[юймового] орудия производится через 40 секунд, в 120-мм – около 10–12 секунд. Для вторичного выстрела миной из аппарата на миноносце, в зависимости от его устройства, требуется от 15 до 30 минут, причем заряжание под выстрелами совершенно невозможно: миноносец должен выйти из сферы огня, зарядить свои аппараты и тогда только повторить атаку. Опыт войны доказывает, что повторная атака тем же миноносцем – вещь совершенно немыслимая, хотя бы чисто со стороны морального состояния участников атаки».

«Признается во всяком случае одна непреложная истина, являющаяся выводом из опыта всех последних войн: открытая дневная атака минными судами артиллерийских платформ невозможна и может быть допустима только после артиллерийского боя по отношению к противнику, элементы нападения коего и ход ослаблены».

«Вывод из всего боевого опыта следующий: самодвижущуюся мину можно применить только случайно, при отсутствии надлежащей охраны, и с весьма вероятным успехом [ – ] после боя на ослабленные боем суда для эксплуатации одержанной уже победы».

Столь обширные цитаты на столь специальную тему пришлось привести, поскольку автором их – тем самым талантливым моряком – был никто иной, как Александр Васильевич Колчак, а за прошедшие годы, при всем военно-техническом прогрессе, положение в минном деле еще не успело кардинально измениться. Как видим, собственные выкладки Колчака, подкрепленные примерами из различных кампаний, скорее подтверждали точку зрения, приписываемую Саблину (и даже в наиболее пессимистическом ее варианте), чем ей противоречили. Поэтому предположение Лукина – «доклад адмирала Саблина произвел на командующего неблагоприятное впечатление. Вероятно, тут и возникла мысль о необходимости сменить его. Ибо нельзя командовать оружием, в силу и успех которого не веришь сам», – выглядит не совсем верным: кроме воззрений на эффективность минных атак, между двумя адмиралами вставало и еще что-то…

По-видимому, сразу же сложилась ситуация, когда два человека, волею судьбы и начальства призванные к сотрудничеству, просто органически к нему неспособны. Саблин явно раздражал Колчака, который жаловался морскому министру Григоровичу: «… Из всех начальников контр-адмирал Саблин больше всего озабочивает меня своим пессимизмом и разочарованностью. У него все является невыполнимым, или не достигающим цели, или не оправдывающим риска и т. п.». Еще дальше пошел адмирал Смирнов, в воспоминаниях об Александре Васильевиче рассказывавший: «… Начальник минной бригады подал адмиралу Колчаку докладную записку, в которой заявил, что считает идею заграждения Босфора минами бесцельной, вредной и рискованной. Пришлось выполнять план без его участия» (особенно выразительно обвинение выглядит в сопоставлении с тем фактом, что именно Саблин был одним из первых, кто ставил мины в «предпроливной зоне» – еще 23 октября 1914 года!). Но нарисованный неприглядный образ сразу же развеивается при сопоставлении с биографией Михаила Павловича Саблина – строевого офицера, обстрелянного в трех войнах (начиная с «похода в Китай» 1900–1901 годов), хорошо известного своим мужеством, хладнокровием и выдающейся силою воли.

Служивший в Русско-Японскую войну на эскадренном броненосце «Ослябя», он тонул вместе с кораблем в Цусимском бою, но был поднят из воды на миноносец. «И он признавался мне, что долго, долго спустя, когда входил на палубу корабля… чувствовал, что ноги у него отнимаются», – писал о Саблине адмирал Пилкин. В принципе, было бы неудивительно, если бы офицер после такого смертельного риска и таких потрясений, как тогда говорили, «потерял сердце» и оказался неспособным к службе на корабле; и именно поэтому так важно приведенное свидетельство, которое говорит, в сущности, о силе духа Саблина, не только переборовшего слабость, но и неоднократно подвергавшего себя впоследствии превратностям морской войны и рисковавшего при этом жизнью.

Один из таких случаев произошел 11 сентября 1915 года, когда эсминцы «Счастливый», «Гневный» и «Дерзкий» под флагом Саблина неподалеку от Босфора встретились в море с «Гебеном» и сразу же попали под огонь всех его калибров. Не имея возможности подойти достаточно близко для минной атаки, адмирал стал зигзагами уходить из зоны поражения, ведя довольно бесполезный огонь из кормовых пушек.

«Миноносцы отвечали своими 100-мм орудиями, – пишет об этом бое Лукин. – Для “Гебена” это были детские мячики. Но это бодрило людей. Занятые стрельбой, они не замечали смерти, заглядывавшей им в глаза.

За них в эти глаза смотрел адмирал. Скрестив руки, стоял он на мостике, готовый привести в исполнение свой сигнал…»

Этот сигнал был лаконичен, суров и даже жесток: «В случае выбытия из строя одного [миноносца], с двумя другими иду в атаку». Мы уже знаем, чт? думал Саблин о перспективах минных атак в дневное время, и сейчас эта перспектива также, наверное, была для него безумием, самоубийством. Но сигнал, в сущности, провозглашал: я никого не брошу (а ведь один из его кораблей, получив повреждение, стал уже отставать!); погибнем все или никто – и если погибнем, то глядя смерти в лицо, в последней атаке, как подобает миноносцам. И решение адмирала было из тех, которые в горячке боя способны вдохнуть в сердца твердость, силу и волю к борьбе.

Заслуги Саблина и его мужество были хорошо известны – не случайно он одним из первых среди черноморских моряков уже 3 декабря 1914 года, через полтора месяца после начала войны на этом театре, был награжден Георгиевским оружием (Император утвердил приказ Командующего флотом 24 декабря) «за смелые действия на путях сообщения неприятеля с явною для себя опасностью», а 24 февраля 1915 года вошел в состав Думы Георгиевского оружия – органа, рассматривавшего представления к этой награде и выносящего решение об их соответствии Статуту (то есть был признан достойным оценивать подвиги других). И в контр-адмиралы капитан 1-го ранга Саблин был 18 апреля 1915 года произведен «за отлично-усердную службу и труды, понесенные во время военных действий».

Похож ли этот человек на ноющего пессимиста, изображенного Колчаком и Смирновым?! Задаваясь таким вопросом, можно предположить, что Саблин просто отличался скептическим складом ума, заставлявшим прежде всего обращать внимание на возможные сложности и отрицательные стороны любого нового предприятия. Это отнюдь не исключало ни честного исполнения адмиралом своего долга, ни проявлений инициативы; но в соприкосновении с азартным, порывистым и нетерпеливым характером Колчака сдержанность и скепсис Саблина давали такую гремучую смесь, от которой могло не поздоровиться не только обоим адмиралам, но и окружавшим их подчиненным. К тому же, по свидетельству Лукина, «крутой и прямолинейный нрав адмирала Саблина был всем известен», а о темпераменте Колчака мы уже достаточно наслышаны.

К деловым спорам и разногласиям могло примешиваться и чувство взаимной ревности. Саблин не случайно говорил, что занимался вопросом о применении мин «всю свою жизнь»: он действительно был профессиональным минером с завидным стажем и опытом. Он окончил Минный офицерский класс, еще с 1898 года состоял минным офицером 1-го разряда, в 1893–1906 годах плавал на миноносцах, минном транспорте «Дунай», минных крейсерах «Казарский», «Гридень», «Абрек», минным офицером на эскадренном броненосце «Чесма», канонерской лодке «Кубанец», крейсерах «Память Меркурия», «Россия», «Дмитрий Донской», на «Ослябе»… По специальности довелось ему служить и на сухопутьи – во время «китайского похода», будучи офицером «Дмитрия Донского», он «в отряде Генерал-Маиора Волкова при занятии крепости “Шанхай Гезан”… уничтожал там фугасы и минные заграждения».

С ноября 1906-го по ноябрь 1907 года Саблин командовал миноносцами, с марта 1909-го по сентябрь 1912-го был начальником дивизиона миноносцев. 4 августа 1914 года он получил назначение на пост командующего Минной бригадой и 12 августа вступил в командование; напомним, что стояли тревожные дни, когда от Балтики до Галиции уже полыхала война, а адмирал Эбергард настаивал на превентивных операциях у Босфора, – и значит, такое назначение должно было говорить о высоком доверии Командующего флотом. Вдобавок к этому, в начале 1916 года Саблин заведовал краткими минными офицерскими курсами, за что 28 июня получил благодарность Эбергарда. Неудивительным было бы, если бы Михаил Павлович скептически смотрел на идеи Колчака, до 1912 года не служившего на миноносцах, а тот, в свою очередь, естественно не мог посчитать пренебрежимым свой опыт, полученный во главе Минной дивизии. Нормальным рабочим и служебным отношениям все это также не способствовало.

Наконец, Саблин, кажется, имел основания при смене Командующего флотом надеяться на продвижение по службе. В 1912–1914 годах он откомандовал линейным кораблем «Ростислав» (и в 1913-м удостоен за это Высочайшего благоволения), с 14 апреля 1916 года совмещал с командованием Минной бригадой еще и должность начальника противолодочной обороны. Высочайшим приказом от 21 июля 1916 года адмирал Саблин был назначен «Начальником 2-й бригады линейных кораблей и исполняющим должность Начальника Дивизии Линейных Кораблей Черного моря», и, хотя назначение состоялось уже при Колчаке, вряд ли Александр Васильевич желал, да и был в состоянии провести его через Ставку менее чем за две недели, так что выдвижение Саблина также естественно было приписать Эбергарду. Показательно и то, что в послужном списке Саблина под датой 4 августа 1916 года значится: «Приказанием Команд[ующего] Черноморским флотом за № 783 назначен Начальником 2-й бригады линейных кораблей вместо Вице-Адмирала Новицкого», – уже без упоминания о командовании дивизией линкоров. Вряд ли Колчак, неожиданно появившийся на Черном море, к тому же, как представляется, креатура Бубнова, которого «черноморы» не любили, мог расположить к себе Саблина, – сам же Александр Васильевич, имея все возможности избавиться от адмирала, который его не устраивал, не замедлил ими воспользоваться.

5 августа Саблин сдал Минную бригаду капитану 1-го ранга князю В.В.Трубецкому, 7-го – принял бригаду линкоров (в командование дивизией действительно так и не вступил)… а 31 октября – был назначен «состоять при Морском Министре» и переведен из Черноморского флота в Балтийский с зачислением во 2-й Балтийский флотский экипаж. Жалобы Колчака Григоровичу, очевидно, не пропали даром…

Справедливость требует, впрочем, признать, что Саблин имел и среди черноморских офицеров не только сторонников. «В Черном море им как будто бы были недовольны… Кто? Поклонники Трубецкого, кажется, начальником которого Саблин был и который, вероятно, против Саблина интриговал», – задумывался адмирал Пилкин. Но если смену Саблина Трубецким можно приписать Колчаку лишь под большим сомнением, то уход боевого адмирала с Черного моря, похоже, не допускал двух толкований. «Колчак Саблина не оценил, и М[ихаил] П[авлович] ушел “по соображениям принципиальным”, – вспоминает Пилкин. – Я его встретил в Гельсингфорсе. Он мне начал рассказывать. Я был на его стороне, но, конечно, надо выслушать обе стороны». Разумеется, и Командующий флотом имел свои основания и аргументы в этом конфликте, хотя сам конфликт все-таки, как представляется, делает мало чести адмиралу Колчаку.

И это столкновение, судя по всему, было далеко не единственным. «В адмиральском кабинете, в открытом море на мостике, всюду, где впервые появлялся адмирал, происходили драмы», – вспоминал флаг-офицер Колчака; а другой моряк рассказывал, что «молодежь восторгалась адмиралом, а люди постарше только кряхтели и желали ему от души сломить шею». И все-таки основания для восторгов, несмотря на любые драмы, были у многих, – тех, кто, несмотря на рутину тянущейся уже два года войны, сохранил огонь в душе и неуспокоенность.

Посмотрим хотя бы на тот же бой с «Бреслау» 9 июля 1916 года. Выносимый сегодня приговор Колчаку («тактические просчеты командующего флотом наложились на откровенно слабый оперативный замысел поисковых действий», «личные тактические просчеты А.В.Колчака привели к срыву решения поставленных задач» и т. п.) совершенно игнорирует еще одно из следствий этого боя, разумеется, не имеющее отношения к тактике или оперативной мысли, но от этого не менее значимое. Речь идет о психологическом эффекте решительных действий Колчака, который, не успев по-настоящему принять командование таким сложным механизмом, как целый флот, при первом известии о появлении опасного врага лично бросился ему наперерез.

С этой точки зрения были не столь уж важны и тактические ошибки (действительные или мнимые), и даже сам результат боя: ускользнул ли «Бреслау» или был бы потоплен – это не могло уже изменить ореола, окружившего фигуру Александра Васильевича с первых же шагов на новом поприще. И потому не стоит удивляться, что легенду, будто адмирал «прямо из купе вагона сел на судно и вывел флот в море для исполнения боевой задачи», поддерживал даже офицер, служивший в штабе Колчака. Для легенды дело было не в деталях, а в духе решимости, риска, инициативы и – что очень важно! – личного участия в боевых операциях, который отныне неразрывно был связан с именем Колчака. Не нужно, конечно, считать, что дух этот был чужд «черноморам»; но не нужно и пренебрегать эффектом такой «визитной карточки» молодого и незнакомого им адмирала. «… Встреченный предубежденно черноморцами, обидевшимися, что их едет учить балтиец, он сумел своим тактом (это, кажется, все-таки не совсем заслуженная Колчаком похвала. – А.К.), а главное, решительными активными действиями, сломить этот лед и расположить к себе сердца новых подчиненных (не всех, но многих. – А.К.)», – свидетельствует современник.

Эффект не ограничивался одним флотом Черного моря: на Балтике тоже стало известно о погоне за «Бреслау», и Канин, кажется, воспринимавший новое назначение Александра Васильевича с долей иронии (при отъезде адмирала он почему-то посоветовал провожавшим дамам «купить ему средство от загара»), теперь писал Колчаку: «Поздравляю Вас с хорошим вступлением в должность. Выйти в море для преследования неприятеля в первое же утро по подъеме флага – очень хороший признак и вполне соответствует Вашему активному характеру и образу действий». Так что даже неудача (или «неполная удача») с преследованием «Бреслау» как будто начинала превращаться в победу Александра Васильевича…

Существенным для завоевания авторитета у новых подчиненных представляется нам и приказ, отданный Колчаком во вторую годовщину начала Великой войны. Отражение в нем колчаковского «милитаризма» и «философии войны» мы уже обсуждали, а сейчас стоит обратить внимание на мысли о характере действий флота и необходимых качествах, которые должен воспитать в себе военный моряк.

«Война неизменно связана с лишениями и страданиями, – пишет адмирал, – и главная тяжесть ее лежит не в чисто боевой деятельности, на которую охотно идет большинство людей, а в непрерывной напряженной работе, лишенной зачастую радостей и удовлетворения, которые дает применение оружия.

Условия текущей войны таковы, что многим участникам ее не приходится непосредственно сталкиваться и даже видеть неприятеля; боевые действия занимают сравнительно короткие промежутки времени, особенно в условиях современной морской войны, где решительные бои, протекающие с громадной напряженностью и силой, длятся несколько часов, предшествуемые месяцами длительной и сложной подготовительной работы…

В этом конечном результате общей работы находится удовлетворение и сознание исполненного долга каждого ее участника, независимо от того, применял ли он оружие непосредственно или подготовлял это применение.

И я, как командующий флотом, обращаюсь к личному его составу не с призывом к подвигам и боевой деятельности, ибо верю, что этот призыв не нужен и каждый в бою исполнит как только может лучше свои обязанности; я был свидетелем в первый день своего командования, как больные, находившиеся в лазарете линейного корабля “Императрица Мария”, бросили койки и заняли места по боевому расписанию по сигналу боевой тревоги, и для меня ясно, как будет вести себя личный состав Черноморского флота в боевой обстановке, но я призываю всех к повседневной тяжелой будничной работе и труду, часто незаметному, не вознаграждаемому, не дающему сразу результатов, но необходимому, и без которого немыслимы ни успешная боевая деятельность флота, никакие операции, ни достижение конечной цели войны – победы.

Подготовительный военный труд и работа, как и боевая деятельность, из него вытекающая, должны определяться одними и теми же свойствами: применением полного напряжения сил участников этой работы для выполнения ее наилучшим образом в кратчайший срок, ибо в военное время нет других работ и военное дело не допускает посредственных качеств работы или промедления в ее выполнении; всякая работа военного времени есть работа срочная; взаимной поддержкой, определяемой согласованностью и внутренней связью одной работы с другой в отношении средств и времени, что является предметом особого внимания и обязанностью каждого начальника или руководителя; тайной или секретностью, обязывающей каждого участника военной работы не сообщать ни о положении ее, ни о целях, ни о ее результатах.

Выполнением порученной работы в указанном духе, соединенным с настойчивостью и упорной решимостью доводить всякое дело до конца, жертвуя при надобности своими личными интересами для дела, каждый выполнит свой долг и обязательства перед Государем Императором и Родиной, так же как и тот, кому выпадет счастье сделать это с оружием в руках, при орудии или минном аппарате, на мостике, в боевой рубке, машинном или кочегарном отделении корабля.

Наступает третий год войны, и та работа, о которой я говорю, для многих становится тяжелой, многие испытывают усталость и тяжесть ее, но отдыха нет, не будет и не должно быть до окончания войны, достойного нашего Верховного Вождя и Великой Родины нашей.

В твердой вере, что Господь Бог, творящий ныне Свой суд над народами, не оставит нас Своей помощью, пусть каждый почерпнет силы для бесповоротной решимости продолжать свою военную работу до конца, время которого мы не знаем, но который должен быть победой».

Даже если сам Колчак не всегда соответствовал предъявляемым здесь требованиям (он все-таки был слишком нетерпелив, порою до неуравновешенности), приказ этот демонстрирует глубокое понимание его автором особенностей службы, при которой военно-морские силы значительную часть времени находятся как бы в состоянии сжатой пружины, вне прямого соприкосновения с противником. Задача, поставленная Александром Васильевичем себе и своим подчиненным, в сущности сводится к тому, чтобы «пружина» не «деформировалась» в условиях мнимого бездействия, не утеряла «упругости» – боевого духа, профессионализма и строгой дисциплины, столь необходимых для успешного ведения боевых действий. Добавим к этому выраженное Колчаком в те же месяцы убеждение, что «основные черты воинского созерцания находят себе полное подтверждение в основаниях христианской религии», а «военный человек не может не быть человеком религиозным и верующим» (здесь нет тавтологии: Александру Васильевичу мало абстрактной веры деиста, фаталиста, агностика – речь идет именно о воплощении веры в конкретных формах религии; может быть, примерно о том же говорил во время войны и генерал Алексеев: «а я вот счастлив, что верю, и глубоко верю, в Бога и именно в Бога, а не в какую-то слепую и безличную судьбу»); добавим заботы адмирала о духовном окормлении и религиозном просвещении матросов и его требование, чтобы корабельный священник был «ближайшим помощником командира в деле воспитания всех чинов корабля», – и, думается, это обрисует нам в основных чертах взгляды Колчака на психологию военно-морской службы и ее духовное содержание.

А в связи с этим уместно задуматься и над следующим вопросом. Общим местом в рассуждениях о причинах и ходе Февральского мятежа 1917 года и кровавых событиях в Балтийском флоте стало указание на то, что матросы в условиях вынужденного зимнего бездействия оказывались подвержены антиправительственной агитации и в мятежные дни сыграли роль горючего и даже взрывчатого материала огромной силы. С другой стороны, Черноморский флот, как известно, сохранил душевное здоровье намного дольше; так уместно ли объяснять последнее обстоятельство только «климатическими» различиями (на Юге навигация, естественно, намного более продолжительна, а бездействие, соответственно, – короче), или здесь в какой-то мере сказались и понимание Командующим флотом Черного моря психологии своих подчиненных и забота о сохранении их духовного здоровья?

Но вернемся к летним месяцам 1916 года. В приведенных нами приказах Колчак не говорил вслух о планах, связанных с Босфором и подготовкой десанта, но офицеры Черноморского флота, конечно, понимали, к чему клонились предпринимаемые Командующим меры. А сущность этих мер, как и сомнения в их целесообразности, с которыми приходилось встречаться и для которых предстояло разрабатывать контраргументы, были позже подробно изложены адмиралом Смирновым:

«Существовало распространенное мнение, что минные заграждения, не обороненные постоянным присутствием вооруженной силы (кораблей, находящихся в море), могут быть без особого труда вытралены неприятелем, а так как вследствие удаленности нашей главной базы флота [ – ] Севастополя [ – ] на 260 миль от Босфора мы не можем постоянно держать достаточной силы в море у Босфора, то наше минное заграждение не может быть действительным. Кроме того, поставленные нами мины стеснят в будущем вход нашего флота в Босфор в тот момент, когда мы будем вести операцию по завладению Босфором, далее [ – ] наши мины стеснят действия наших же подводных лодок у Босфора, наконец, операции по постановке мин крайне рискованны и вызовут у нас большие потери, так как берега у Босфора укреплены сильными артиллерийскими батареями. Все эти соображения, конечно, имели значение, но рассуждения адмирала Колчака были таковы:

1) Ставить мины в таком большом количестве, чтобы неприятель не успевал их вытраливать. Для этого приспособить мелкосидящие суда, чтобы ставить мины на тех же местах, где они уже были поставлены раньше.

2) Весь флот разделить на две или три группы, чтобы одна группа судов постоянно держалась в море и наблюдала за Босфором.

3) Мины ставить возможно ближе к неприятельским берегам и ни в коем случае не дальше пяти миль от берега, чтобы не лишить себя возможности бомбардировать Босфорские укрепления с моря.

4) Опыт Дарданелльской операции англичан показал на невозможность прорыва флота через узкие проливы без содействия армии. Поэтому план овладения в будущем Босфором намечался следующий: высадить армию на побережьи Черного моря и завладеть укреплениями пролива с сухого пути, а затем уже вводить флот в пролив, после занятия укреплений с берега, когда очистка проходов в минном поле не представит для нас больших затруднений.

5) Никакой успех на войне не может быть достигнут без риска потерь».

Разумеется, и минные постановки у Босфора не остались в наши дни без внимания строгих критиков адмирала, которые, указывая на преувеличенность отзывов об их эффективности (случаи, когда противнику удавалось протралить проходы, все-таки имели место), кажется, склонны вообще подвергнуть сомнению целесообразность действий Колчака. Стоит, однако, прислушаться и к голосу противоположной стороны – тех, кто оценивал эту эффективность на собственном опыте, часто – весьма печальном.

«… Постановка минных заграждений у Босфора и Варны русскими морскими силами летом и осенью 1916 года явилась операцией во всех отношениях замечательной, – считает германский моряк. – … Их линии заграждений тянулись до самого очертания побережья вплотную к берегу, и новые ставились так близко от прежде поставленных, что ловкость, отчетливость и уверенность, с которой русские избегали своих же на малую глубину ранее поставленных мин, поистине достойна удивления». Постановкой на небольших глубинах восхищался впоследствии и другой офицер германо-турецкого флота: «Имея особый опыт в минном деле, русские ставили мины на глубинах в 180 метров (590 футов), что до тех пор считалось невозможным». Не будем приписывать отличную выучку черноморских минеров одному адмиралу Колчаку – как мы уже знаем, успешные минные операции производились и до него, – но, вне всякого сомнения, он с честью продолжил традиции своих предшественников и имеет полное право на лестную характеристику результатов этой работы, также принадлежащую противнику: «Вследствие неприятельской оградительной деятельности большие корабли были вынуждены к бездействию».

С не меньшим энтузиазмом – хочется сказать даже «азартом» – подошел Колчак и к подготовке десанта на Босфоре, для чего в Севастополе предстояло сформировать особую дивизию (подобные формирования предполагалось осуществить и на Балтике, дабы затем перебросить их на Юг). Свои трудности, и немалые, были и здесь: для перевозки необходимого количества войск, артиллерии, обозов явно не хватало тоннажа. В начале августа, когда планы десанта были еще более крупномасштабными (6 дивизий, 6 артиллерийских бригад и 3 артиллерийских парка), Колчак, сделав соответствующие расчеты, показал Ставке, что перевезти такие силы в два приема можно было только отказавшись от транспортных рейсов, которыми снабжалась Кавказская армия. Пойти на это, разумеется, никто не мог, и адмирал обуславливал возможность десанта рядом требований, в том числе мобилизацией частных барж и парусников для каботажных перевозок у кавказского побережья, постройкой большого числа десантных плавучих средств (барж, ботов, судов типа «Эльпидифор»), наконец, завершением строительства железной дороги и шоссе Батум – Трапезунд и переносом центра тяжести грузовых перевозок на сухопутные линии. Очевидно, что все это откладывало вопрос о Босфорской операции по меньшей мере до весны 1917 года, да и Черноморская дивизия, которой предстояло играть в нем решающую роль, начала свое формирование лишь в октябре.

Идеологи десанта рисовали себе эту дивизию исключительно в радужных тонах. Командир одного из ее полков вспоминал: «Штаты были самые современные – на основании богатого опыта войны, командиры полков намечены исключительно георгиевские кавалеры, командиры баталионов – штаб-офицеры, имеющие не менее шести орденских боевых наград, ротные командиры – кадровые офицеры с фронта, унтер-офицеры – кавалеры нескольких Георгиевских крестов и, наконец, состав солдат – исключительно из гвардии и отборных матросов». Для укомплектования дивизии требовалось около трехсот офицеров и около восемнадцати тысяч нижних чинов.

Колчак, которому на Балтике так и не разрешили произвести ни одного крупномасштабного десанта, явно жаждал испробовать этот вид боевых действий на новом месте, тем более что решаемая задача – захват Проливов и Константинополя – теперь представлялась ему такой заманчивой! «Мы создадим настоящую морскую пехоту, лихую и знающую дессантное дело», – вспоминает современник слова адмирала. – «… По согласию Ставки скоро прибудут в дивизию пятнадцать тысяч гвардейцев, также японские ружья, пулеметы, бомбометы и траншейные орудия. Боевое крещение я думаю дать сначала на фланге кавказской армии, где огнем судов мы приготовим плацдарм, а затем… – наша дивизия соединится с Балтийской, образуется морской дессантный корпус, и он откроет ворота Константинополя…»

Все, однако, складывалось далеко не так легко и красиво: «Как всегда, на требование лучшего командиры частей и кораблей (которые должны были выделять пополнения для дивизии. – А.К.) присылали таких людей, от которых хотели отделаться. Офицеры с фронта прибыли хотя и с боевыми отличиями, но в массе такие отпетые алкоголики, что безудержные скандалы стали хроническим явлением жизни в Севастополе…» Не лучшим оказался и контингент, присланный из запасных батальонов Гвардии (тех самых запасных батальонов, которые вскоре так легко пойдут на мятеж в Петрограде, одержимые одним стремлением – как бы не попасть на фронт!). 20 февраля 1917 года Колчак вновь формулировал свои требования к будущей операции, теперь сосредотачиваясь на составе десантных войск: «В состав десантного отряда назначаются войска лучшего качества с испытанными боевыми начальниками, безусловно целые организационные единицы, но никак не сборные [27]. Непременным условием должно быть богатое снабжение десантных войск артиллерией, пулеметами, техническими средствами и особенно средствами связи». Сложно сказать, насколько такие требования могли быть удовлетворены, но Колчак, кажется, предпочитал смотреть в будущее с оптимизмом и даже в конце апреля 1917 года еще считал некоторые из имевшихся в его распоряжении частей, несмотря на революционное разложение, пригодными для активных десантных операций (конечно, меньшего масштаба).

… В сентябре 1916 года петроградский журналист А.А.Пиленко, посетивший Севастополь, опубликовал статью о Колчаке, которую А.В.Тимирева сочла «банальной до грусти». Может быть, именно с ее легкой руки сейчас принято иронизировать над «жонглированием потертыми словесными штампами» в том очерке и над сравнением адмирала с Суворовым. Однако, если посмотреть на это сравнение непредвзято, оно вовсе не покажется надуманным или, тем более, «глупее глупого».

«В газетах уже появилось много статей о “стальном адмирале”, – пишет Пиленко, – и – я доподлинно это знаю – А.В.Колчак искренне негодовал на “вздорные россказни” (он при мне стучал по газете и грозил “написать в штаб, чтобы этого больше не разрешали”); поневоле ограничусь самым малым… Как я ни боюсь упреков в трафаретности, но не могу не сказать, что стремительная повадка адмирала и, в особенности, сразу врезывающийся в память профиль невольно и неудержимо напоминают мне Суворова: тот тоже был весь из нервов, захваченных железной рукой хладнокровия и отваги; у того, мне представляется, тоже было такое выражение, что, мол, это все пустяки, а я вот знаю суть дела. Как это соединяется с несомненною скромностью, почти застенчивостью, – я объяснить не умею».

Итак, «стальным» или не «стальным» был адмирал, походил он на Суворова или нет, – но «выражение, что, мол, это все пустяки, а я вот знаю суть дела», как и органическое неприятие Колчаком рекламы и самолюбования, думается, подмечены журналистом очень верно. Александр Васильевич знал себе цену, был уверен в своих силах, к каждому делу, за которое брался, подходил решительно и без колебаний… и, кажется, твердо верил в Бога и в свою звезду.

Обманывала ли его до сих пор эта последняя вера? Вряд ли – судьба пока была благосклонна к Колчаку, хотя никто не может сказать, что благосклонность не была им заслужена. Путь Александра Васильевича не только не был усыпан розами – адмирал знал и минуты сомнений, и разочарования, и неудачи, но они еще не были настолько сильны, чтобы надолго вывести Колчака из равновесия. Быть может, ему помогало его жизнелюбие и неудержимый, азартный интерес к самым различным областям человеческой деятельности. Мир был велик и удивителен, и в нем столь многое привлекало внимание и позволяло при неудаче в одном – обращаться к другому: от стратегического планирования – к кораблестроению, от думских дебатов – к полярным экспедициям… «Он прекрасно рассказывал, и о чем бы ни говорил – даже о прочитанной книге, – оставалось впечатление, что все это им пережито», – вспоминала А.В.Тимирева. Отголосок этого можем услышать и мы в письмах Александра Васильевича, поражавших «разнообразием предметов» – «от очередных операций до цветов… от Савонаролы до последних событий в Добрудже и до поклонения звездам», от холодного оружия до симфонических концертов, от полетов на гидроплане до миграций угря обыкновенного…

Наверное, этим же объясняется и жизнерадостный, по преимуществу оптимистический настрой Колчака в предреволюционные годы. «Никто не умеет веселиться так, как Вы, с такой торжественностью, забывая о времени, о пространстве и вообще обо всем на свете», – писала ему Анна Васильевна на Святках 1916 года, а десятилетия спустя вспоминала: «Он входил – и все кругом делалось как праздник; как он любил это слово!» Счастливая звезда сияла Колчаку – путешественнику, ученому, воину, – и лишь однажды она затмилась, как будто пророча грядущие трагедии.

7 октября 1916 года на Севастопольском рейде вследствие пожара, повлекшего детонацию части боеприпасов, затонул флагманский корабль Черноморского флота – дредноут «Императрица Мария». Предпринятые под личным руководством Колчака, прибывшего на горящий корабль, попытки потушить пламя не увенчались успехом. Жертвами катастрофы стали более трехсот человек из команды «Марии». Вопрос о причинах случившегося обсуждается до сих пор, причем в качестве объяснений предлагаются версии о самовозгорании пороховых зарядов, несчастной случайности, халатности матросов, которая якобы могла привести к короткому замыканию, наконец – о вражеской диверсии (последняя, разумеется, выглядит эффектно и выигрышно на фоне скучных бытовых и технических подробностей и в течение многих лет пользуется едва ли не наибольшей популярностью). Сам же Колчак терялся в догадках как в те дни, так и два года спустя; и в любом случае никакие версии, догадки, расследования не могли смягчить чудовищной силы удара, который обрушился тем осенним утром на Командующего флотом.

«Мое личное горе по поводу гибели лучшего корабля Черноморского флота так велико, что временами я сомневался в возможности с ним справиться, – писал Александр Васильевич морскому министру. – Я всегда думал о возможности потери корабля в военное время в море и готов к этому, но обстановка гибели корабля на рейде и в такой окончательной форме действительно ужасна. Самое тяжелое, чт? теперь осталось, и вероятно, надолго, если не навсегда, – это то, что действительных причин гибели корабля никто не знает и все сводится к одним предположениям. Самое лучшее было бы, если [бы] оказалось возможным установить злой умысел, по крайней мере было бы ясно, чт? следует предпринять, но этой уверенности нет, и никаких указаний на это не существует».

Несмотря на свои переживания, Александр Васильевич мужественно держался и не выпустил из рук командование флотом, но переживания были поистине ужасны. «Он замкнулся в себе, перестал есть, ни с кем не говорил, так что окружающие начали бояться за его рассудок. Об этом начальник его штаба немедленно сообщил по прямому проводу нам в Ставку», – вспоминает Бубнов, в те дни срочно командированный в Севастополь и заставший там адмирала уже в новом состоянии духа, «которое теперь начало выражаться в крайнем раздражении и гневе». Нарисованную Бубновым картину можно было бы посчитать преувеличенной (Смирнов, например, в своей биографии Колчака вообще обходит катастрофу молчанием), но об обратном свидетельствуют письма А.В.Тимиревой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.